Дневник Большого Медведя

– А что это за место, товарищ? – вежливо поинтересовался он у мужчины.

– Еть. Ты сюда шёл и не знал, што это за место? Старый, ты дубу дал? – коренастый захохотал, не выпуская из рук оружия.

– Мы просто шли и..

– Говорю один раз, – перебил его мужчина, – тут главный – Витя Первый, хоть что с ним случится – полетят ваши бошки.

Он махнул головой в сторону коридора и вышел. Мы послушно последовали за ним, переглянувшись. Что за странное прозвище «Первый»? Как у императора прям.

Коренастый вёл наверх, пресекая любое наше желание остановиться и оглядеться. Второй этаж ничем не отличался от первого: кабинеты, перевернутая мебель, рассыпанные по полу документы. Дверь на третий этаж была закрыта. На четвёртом этаже нас встретил рой любопытных взглядов и гул шепчущихся голосов. Люди стояли в две линии, тянувшиеся вдоль стен. Многие были одеты в форму, выданную ещё в бараке, за спинами и в руках – автоматы или длинные тесаки. Казалось, что идём мы на живодёрню. Олег нервозно поглядывал на людей, Степан смотрел на потолок, Иван Иваныч старался держаться решительно и стойко. Я же просто шёл вместе с ними и понимал, что либо сейчас мы подружимся с этим Витей Первым, либо разругаемся навсегда, и никто не сможет восстановить тот мир, который был в Зоне на протяжении трёх дней после нашего заселения.

Перед нами открыли дверь, осыпающуюся бежевой краской, и мы вошли в широкий кабинет. Чудом уцелевший стол, пара шкафов, флаг страны, в которой мы так долго жили, и мягкий чёрный стул. На нём и восседал тот самый Первый. Бритый, с щетиной и шрамами на лице, худой, даже несколько суховатый, мужик отнял у власть имущего пистолет на вокзале. Он оторвался от пожелтевших листов, которые рассматривал перед нашим приходом, и улыбнулся.

– Здравствуйте. Чем я могу помочь Вам?

От его жаргона, лившегося на вокзале, словно не осталось и следа.

– Добрый вечер. Мы увидели в этом доме свет и решили зайти. Уже два дня мы не встречали людей на пути, а тут так получилось.

– Добро пожаловать в нашу скромную обитель. Витя Первый, – поднявшись, он представился и, поздоровавшись с каждым за руку, сел на кожаный трон. – Чем могу помочь? У нас есть и крыша над головой, и вода, и еда: оставайтесь! – подняв брови, спросил Первый.

– Спасибо, но пока нам всего хватает, да и не везде мы ещё походили.

– А чего ходить да смотреть? Мои молодцы уже пошли: вот вернутся через пару недель с полной картой, вот можно и расселяться тогда.

– Пожалуй, можно и так, – Иван Иваныч оглянул нас, но мы молчали, как перекрытые краны. – Разве Вы запрещаете нам..?

– «Запрещать»? Я? Ну что вы! – Витя хохотнул, обнажая металлические коронки. – В Зоне – свобода, и кто я такой, чтобы кому-то да что-то запрещать!

– Забавно выходит: молодчик на входе угрожал, мол, волос упадёт и всё – секир башка! – язвительно выпалил Олег, проводя пальцем по кровавой корочке огромной Конституции.

– Ну, что ж, для своих я как-никак не последний человек, – Витя пожал плечами.

– «Своих»? – шепнул Олег, облизываясь.

Тот, видимо, не услышал и, подняв брови, вопросительно посмотрел на Ивана Иваныча, считая его главным среди нас.

– Так всё же: чем могу помочь вам?

Его вежливость и чрезмерный такт настораживали меня и, пожалуй, всех стоящих перед Витей. Олег, осмотрев шкафы, ровно стоящие книги, целёхонькие стулья, ветхие памятки и флаги над головой Первого, цокнул. Степан вздохнул.

– Просите за нескромный вопрос, но чем вы здесь занимаетесь?

– Занимаемся? – ясный взгляд Первого затуманился, он слегка склонил голову, вытянув губы трубочкой, расправил плечи и ответил: Много чем занимаемся: кто по кухне мастак, кто за порядком следит, да кто в медицине, а может, и в машинах шарит, кто дыру в полу заделает – вот все общее дело и делаем.

– А что за «общее дело»?

Бесшумно Витя выругался. Он поднялся, чтобы загладить неловкое молчание, вышел из-за стола и многозначительно поднял глаза на карту нашей утерянной страны. Степан что-то шепнул за спиной, и Первый, услышав неладные шорохи, обратился к нам, сложив руки в миролюбивом жесте. Не удивительно, что такой, как он, смог повести за собой толпу. Когда нужно – топнет ногой, заорёт, ударит под дых, а когда нужно – улыбнётся, обсыплет «спасибо» и «пожалуйста», расшибётся в лести и миролюбии.

– Дак наше, мировое, дело! – восторженно воскликнул он. – Что наши отцы пытались сделать, но не получилось. Да вот у нас, здесь, в Зоне, обязательно получится!

– Разве мы какие-то особенные?

– Конечно, особенные. Нам почти что дали шанс начать всё сначала, устроить так, чтобы все были равны, да каждый получил то, что наработал.

– И кто же всё это будет давать, ё-моё? У кого тут есть широкий карман, полный еды, тепла и работы? – фыркнул Олег.

– Да хотя бы у меня! – посмеялся Витя, разбрасывая руки.

– Откуда Вы возьмёте еду, когда запасы магазинов закончатся? Или как добывать тепло, когда там сообразят, что они всё ещё подают отопление?

– Человек может всё, стоит только захотеть, – заискивающе улыбнулся Первый. – Разобьём плодородную землю на участки, посадим тех, кто захочет выращивать, да те, кто откажется, пусть занимается лесом – чем не топливо?

– Предлагаете рубить деревья? – в голосе Степана дрогнул ужас.

– А что делать? Приходится жертвовать чем-то для спасения собственной шкуры. Да и потом, всё вырубить не получится: пока одно рубим, другое вырастет.

– Посмотрим, что Вы скажете, когда вместо деревьев останутся сгнившие пеньки, а на участках взойдут сорняки.

– Да что я могу сказать? – нахмурился Витя. – Только отдать распоряжение да сделать.

Иван Иваныч помялся, он закусывал губу, словно насильно удерживал в себе какой-то вопрос, усмирял его пыл. Олег слегка топнул ногой, то ли проверяя прочность полов, то ли привлекая внимание мужчины у широкого стола.

– «Отдать распоряжение» – значит управлять чужой судьбой. «Разбить участки» – значит указать, где чьи границы. Ё-моё! Где ж обещанная свобода?

– Свобода настанет, когда мы все приложимся к делу, когда каждый встанет в строй, закрутится, как винтик в огромном механизме.

– Винтики и маленькие, и большие бывают.

– Истинно. Но что ж я сделаю, если именно я отобрал оружие у этого хмыря? Мне ж тогда хотелось, чтобы всё не пошло к чёртовой бабушке сразу, как только мы встали на новую землю. А вот они, – он ткнул в дверь, – чего-то за мной все пошли.

Витя пожал плечами и вернулся на своё кожаное место. Взял пальцами желтоватую бумагу, повертел её и сунул в ящичек. Я сомневался, правду ли говорит этот тип или пытается выгородить диктатуру красивыми словами. Червячок неверия и гадливости поселился во мне.

– Значит, нет Вашей заслуги в том, что сейчас Вы сидите на этом троне, а не я или один из тех молодчиков? – ехидно спросил Олег, бросая за спину большой палец.

– Отчасти. Ведь что один человек в сравнении с толпой? Она взяла и понесла, а мне либо плыть по течению, либо барахтаться. Так она же меня с потрохами сожрёт. Да и разве Вы не поступили бы так же?

Олег промолчал. Витя снова поднялся, заглянул в окно, вернулся к столу.

– Я не мог допустить, чтобы здесь наступила такая же диктатура, что и там, за воротами, – голос Первого становился холодным и жёстким. – В Зоне не может процветать власть продажных шкур и сучих ублюдков.

– Ё-моё, разве не все мы хотим того же самого? Так почему люди с винтовками в руках охраняют Вас, а не кого-нибудь другого? – выпалил Олег, покраснев.

– Тебя что ли? Или, может, его, – он ткнул в меня, в Ивана Иваныча, потом и в Степана, – или его, или его? Или бегемота на первом этаже? – Первый засмеялся, уперев руки в бока, словно важный барин. – Вы можете быть слишком упрямыми, слишком честными да слишком умными, но вы всего лишь старики, которые пришли сюда доживать свой век. Да они не имеют ни малейшего понятия, как управлять людьми. А я, – он пожал плечами, –я буду строить новое государство.

– Каким образом? Загнать всех под дуло отобранного пистолета? – уши Олега приобретали алый оттенок.

– Смелый, – хмыкнул Первый. – Айда к нам в строй.

– Этот винтик сломает тебе механизм, – зло прошипел Олег, отворачиваясь от него и готовясь уйти.

Бандит нахмурился, поняв, что вежливый разговор давно прекратил своё существование и возвращение к нему оказалось бы чрезмерно лживым, фарсовым. Он выдохнул, сжимая челюсти. Короткие пальцы сложились в замок, перекрывая чёрно-серые слова «Витя» и «Хмыр». В дверь забарабанил тяжёлый кулак, и Первый, словно проснувшись, поднял голову.

– Витя, мужики вернулись, – в проёме показалась кирпичная голова «бегемота».

Тот жестом отпустил его и уже в который раз поднялся, но силы держаться не было, и он погрузился в кресло.

– Прошу прощения, но меня ждут дела. Надеюсь, следующая наша встреча будет более приятной.

Ядовитый и гордый взгляд проводил нас. Люди всё ещё стояли на своих постах, то ли боясь ослушаться главного, то ли не имея никаких других дел. Олег, первым выйдя из кабинета, подошёл к женщине и, едва не крича, выпалил:

– Убирались бы вы отсюда, пока не поздно.

Казалось, что мы совсем зря пришли сюда: что нового мы узнали? Только то, что никакой этот Витя Первый не освободитель умов людских, а очередной тиран и самодур, стремящийся усилить власть, запугивая и шантажируя людей. Его блатные воровские законы перекочевали в Зону и ничуть не изменились.

Мы поспешили подальше уйти от логова бандитов. Достав карту, Степан вывел жирную букву «Б» на здании. Мне было противно.

9 апреля 1993 г.

Ночь провели на закрытой остановке. Поели псевдолапши, зажарили немного хлеба. Еды остаётся немного, но Иван Иваныч рассчитывает, что на сегодня хватит, а за день успеем найти какой-нибудь магазин. Олег выглядит подавленным. Степан всё так же бодр и свеж. Как ему это удаётся?

Вокруг один лес, сквозь него проложена дорога, но скоро, очень скоро, она порастёт зеленью: в трещинах проглядывают листья, местами асфальт поднялся, скукожился. Дорога фронтовая.

Встретили группу из пяти человек. Все в форме цвета хаки несли автоматы за спинами. Откуда они их взяли? Те ли это автоматы, что раздавали в бараке, или новые, найденные где-то здесь? Прошли мимо, ничего не сказали и ничего не спросили.

Остановились в огромном магазине. Сварили гречневой каши с тушёнкой, запаслись обычной лапшой и псевдолапшой, консервами, спичками. Старики уснули на моём матраце.

Сижу за кассовым столом. Места мало. Чувствую себя отщепенцем мира и жизни. Хоть я и иду вместе с Олегом, Степаном, Иван Иванычем, во мне нет никакой привязанности к этим людям. Я не думаю о их безопасности, здоровье, сытости, я не думаю о том времени, что дано им. Кажется, я вообще перестал думать. В голове пустота, в груди – маета. Зачем иду вперёд? Зачем иду вместе с этими людьми, которые мне никто? Почему не остался в тех десятиэтажках, где есть вода и свет? От меня несёт гниющим мусором, безумно чешется борода и затылок, плечи и ноги стёрты. Временами прихватывает спину, болят колени, но приходится плестись по неизвестной дороге, идущей в никуда. Я устал и не могу взять себя в руки.

Всё слишком сумрачно, когда со мной нет вас, мои родные. Вот снова смотрю на ваши лица, и они кажутся такими далёкими, словно из другой жизни. А ведь прошло всего четыре дня с тех пор, как нас запустили сюда. Иду по разбитой дороге и думаю о вас, мои хорошие. Ем пресную лапшу, давлюсь и мечтаю вернуться к вам. Так дурно мне не было никогда.

10 апреля 1993 г.

Дошли до школы. Чувствую себя отвратительно.

11 апреля 1993 г.

Вкус у старых карамельных конфет похож на старый кожаный сапог: где ходил, всё впитал.

Вид школы, разбросанных учебников и тетрадей, исписанных неумелыми, только подрастающими руками, сваленных в кучи столов и стульев, отклеившихся обоев, отодранных половиц привел меня в ужас. Когда-то, всего несколько лет назад, здесь ходили маленькие ноги, желающие только одного, – спокойно жить. А теперь здесь ходим мы, выброшенные за ненадобностью люди, у которых за плечами болезнь, судимость, старость. И больше здесь никогда не будет весёлого смеха ребятишек, гонящихся друг за дружкой, никто не окликнет сорванцов, чтобы они не бегали по коридорам, они не соберутся за школой покататься с горки, как бы случайно не пробегут мимо и не поцелуют одноклассницу. Вместо них остались голые стены, запылившиеся портреты, забытые на подоконнике кроссовки, карандаши, всё ещё ожидающие своих хозяев, поблёклые галстуки и пилотки. Что случилось с этими милыми детьми, чьи радостные, полные надежд и веры в себя, светящиеся глаза смотрят на меня? Живы ли они или кто-то оказался жертвой несчастного случая? Как им теперь там, на чужих местах, вокруг чужих, среди чужих?

Останавливались в доме напротив магазина, некогда выкрашенного в жёлто-синие цвета. Степан вернулся с пакетом слежавшейся соли и килограммами рисовой крупы. Олег и Иван Иваныч сготовили обед. Без хлеба тяжко. Из дома видна главная дорога, магазин, небольшая площадь с детскими качелями на углу, противоположная улица с высокими домами. Видели там людей, но не сунулись.

Солнце, кажется, теплеет с каждым днём, хотя ветер всё ещё холодный, зимний. Приходится надевать две рубашки, чтобы сильно не мёрзнуть. Хорошо, что полусапоги не подводят и не рвутся – у Олега разошёлся шов, и из дыры торчал шерстяной носок. Степан одолжил свои берцы, выданные в бараке.

На ночь решили остаться в этой же квартире. Я побродил по другим этажам, пока старики готовили ужин, приходили в себя. Немногие квартиры были заперты: где-то двери выломало, где-то слегка лишь покосило. Картины одна другой печальнее: оставленные вещи, мебель, украшения, даже деньги. На кровати лежат покрытые толстым слоем пыли мужские брюки и игрушка Чебурашки с оторванным ухом. В шкафу, за кучей верхней одежды, приставлены к стене лыжи, вместе с обувью сброшены коньки. Уже несколько лет не тронутые духи с красноватой этикеткой всё ещё стоят на том месте, куда их определила хозяйка; на дне оставалось немного капель, но они всё так же пахли пряностями. Вид измятой детской кроватки будил мою совесть, и перед глазами всплывал образ Пашука-младенца на руках Натальи. Мне всё кажется, что я недостойно занимаю чьё-то место, когда там, за воротами, у меня есть своё, любимое, дорогое. Но деваться некуда, и я иду в соседнюю квартиру.

В доме кое-где ещё текла вода и было электричество. Конечно, не везде жива сантехника и лампочки, но удивляет, почему не каждый дом обеспечен простыми благами. Помылись. Чувствую себя обновлённым и сбросившим пяток лет. Перед сном закусили печеньем с чаем.

12 апреля 1993 г.

Наверное, наши празднуют сегодня. Потому что даже мы смогли устроить себе небольшое пиршество. Олег сходил в магазин и вернулся с бутылками шампанского и вина. Пахли они странно, но на вкус были ничего.

Снова видели людей через дорогу. Почему-то их больше интересуют высокие дома, чем низкие. Предполагают устроить штабы по всей Зоне, такие штабы, чтобы было видно из любой точки.

Ещё на ночь остались здесь же. По квартирам больше не пошёл: заброшенность, облезлость, сиротливость этого места давили меня, и в груди иногда побаливало.

13 апреля 1993 г.

Олег посмеялся надо мной, что я записываю практически всё, что мы делаем или говорим. Свою тетрадь он давно сжёг, когда готовил еду. Я хотел его уколоть, но не нашёлся. Всё же думаю, что когда-нибудь это прочитают люди, оставшиеся там. Надеюсь, эти записки попадут к моим родным. Хотя в душе я понимаю, что ничего этого не произойдёт: власть не даст и волосу, случайно вылетевшему с Зоны, упасть за ворота.

14 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Шагающие мимо нас дома выглядят такими одинаковыми, словно между ними уже давно царит диктатура. На небольшой площади, далее от того места, где мы останавливались, стоит фонтан. Вокруг него – лавочки, свисающие ветки деревьев. Нашли аптеку: взяли бинтов, йода с зелёнкой, просроченных обезболивающих таблеток.

Похоронили неизвестного мужчину. Лежал на дороге, простреленный в голову и живот. Сначала копали руками снег. Потом Степан сообразил поискать в округе лопаты или что-то в этом роде. К полуночи, передавая друг другу две заржавевшие, погнутые лопаты, положили беднягу за кустами. Чтобы другие меньше видели нашу топорную стариковскую работу, завалили снегом и ветками.

Думал: писать не смогу. Руки трясутся, но ничего. Стеклянные безжизненные глаза, прямо смотрящие в небо, всё ещё маячат в голове. Когда мы спускали его в яму – не поворачивается язык назвать то могилой – сквозь одежду чувствовался холод тела. Даже сейчас, пока я сижу в комнате, пальцы стынут от близкого дыхания смерти. Жалко бедолагу. Умер, как скотина, а об этом даже родственники не узнают. Неужели со всеми так будет? Это общая наша судьба?

Ночевали недалеко от места захоронения. Идти было уже поздно.

Впервые почувствовал, как болит всё тело. В ноги будто вставляли мелкие иголки до упора и медленно вытаскивали их, снова втыкали, ещё более яростно, и снова вытаскивали, ещё медленнее. При каждом вдохе рёбра стонали и плакали. От каждой буквы ноет рука, другая притворяется, что с ней всё в порядке, пока я ей не пошевелю. На щеках замерли слёзы.

15 апреля 1993 г.

Решили остаться на месте. Слишком непривычна была для нас, старых и уставших, такая тренировка. Я до сих пор чувствую, как тянет колено, как ноют пальцы и лоб покрывается испариной от увиденного. Мысль, что на месте безымянного мужчины мог быть любой: я или Иван Иваныч, женщина или девушка, старик или юноша – выжимала из моего сердца последние прекрасные чувства и вселяла злобу на бандитов. Вот как работало подчинение. Вместе со злобой приходил страх, страх за собственную шкуру и за последний вдох, призрачный и никому не нужный.

Олег выглядит слишком бледным, но на вопросы о самочувствии отвечает, что всё хорошо. Степан молчалив и половину дня спал, лишь к вечеру вышел проверить соседние дома. Иван Иваныч непривычно задумчив. Вчерашнее приключение сильно задело нас всех.

Перешли в другой дом, где ещё есть вода. Как мало, оказывается, нужно человеку. Мы помылись и сразу преобразились. Заиграли взгляды довольством и спокойствием. Чувствуется подъём духа. Олег с энтузиазмом приготовил рис с консервами. Даже набил соли, чтобы слегка одухотворить наш ужин. Пока что это лучшее, что мы ели за всё время пребывания здесь.

Мужики разошлись по комнатам. Я сижу на кухне, но на этот раз при свече. Нашёл её в холодильнике, в одном из ящичков. Запасливые хозяйки всегда покупают несколько и расталкивают их по разным углам квартиры. Две свечи приберёг на потом: вдруг света не окажется. Из окна виднеется тёмно-синее небо, местами мелькают золотые звёзды. Здесь раньше жили такие же люди, как мы, как оставшиеся в десятиэтажках, как бандиты и как те, что остались за воротами. Они ведь так же радовались воде и свету, отоплению и газу. Они так же ходили в магазины и брали то, что им нужно. Они так же общались со своими домашними, просили их о чём-то, ходили к соседям, хоронили родственников, праздновали дни рождения. Они были такими же, как мы. Что с ними сталось? Кажется, их переселили в чужие дома, в чужие города, а может, и страны. Их судьба ничуть не лучше нашей. Но за что нам всё это? За чьи грехи мы расплачиваемся: за собственные, за грехи предков или за ошибки власти? Почему мы? Почему я?

16 апреля 1993 г.

Ходили со Степаном в магазин через дорогу на второй этаж. Странно видеть его почти нетронутым: больше половины полок заполнены алкоголем – только там, где должны были стоять самые изысканные и дорогие, было пусто – взяли на пробу. На других полках лежали пачки с сухим пайком, корм для животных, закуски к стеклянным бутылочкам, манящим томным отблеском. Взяли консерв и псевдолапшу, которую я уже не могу есть.

Иван Иваныч выглядит неважно: губы в безнадёге опустились, щёки теперь кажутся мягкими и обвисшими, глаза словно покрылись плёнкой. Печально и настораживающе. Олег всё так же молчит и, когда ничего не делает, кутается в куртку и одеяло, притворяясь замёрзшим. Пришлось нам со Степаном готовить обед из того, что нашли. Впервые осталось слишком много, чтобы выбрасывать.

После полудня отправились дальше. Шли по главной дороге, такой же измученной и всклокоченной, как наши души. Местами в ней пробиваются не просто тоненькие травинки, но уже целые лужайки, которые скоро зацветут. Интересно, когда здесь наступает лето?

Над головой стемнело, когда мы оказались недалеко от церкви. Небольшая, кирпичная, с тремя позолоченными куполами, с которых слезла почти вся краска, церквушка стояла в деревьях, и мы бы не увидели её, если бы Степан не сверился с картой. Ночевать на дороге никто не желал. Олег и Иван Иваныч отказались ужинать. Мы со Степаном разделили банку консерв, он закусил картонной лапшой, у меня же не хватило сил на это.

Я обошёл маленькую церковку: в ней ничего особенного. Изысканно расписанные иконы, вставленные в железные рамы, покрашенные под дорогие металлы, смотрят на меня со всех сторон. Только что под ногами их нет, но и то нет-нет да и промелькнут в отражении пара карих глаз, с пониманием и укоризной глядящих сверху. Канделябры опустели, почернели от скуки, вокруг, брошенные, лежат свечки, некогда поставленные во здравие или за упокой. Помолитесь за нас, люди, оставшиеся там. Поднял свечки и еле зажёг их. Только три горели долго, ярко. На секунду показалось, что в церкви снова много прихожан, склоняющих голову перед иконами, шепчущих молитвы, прикладывающих пальцы ко лбу и животу. Желание перекреститься отбил Олег, когда заметил, что я слишком внимательно смотрю на икону Божьей Матери.

– Псалтырь зачитай, – сказал он, и мне стало обидно.

Даже если сверху сказали, что веры нет, а есть власть и ничего, кроме власти, это не значит, что человек тут же, мгновенно и навсегда, прекратит верить во что-то. Необязательно верить в Иисуса Христа или Аллаха, это всё те же идолы, только более прилизанные и продаются лучше. Человек может верить во что угодно, главное, чтобы эта вера приносила ему успокоение и внутреннее счастье. И, может, моя молитва, если бы её не спугнул Олег, была бы самой искренней, самой чистой моей молитвой, здесь, в этом Богом забытом уголке мира.

17 апреля 1993 г.

Утром вышли на голодный желудок. Добрели до последних домов, точнее, до последних построек. Голые стены, пустые отверстия для окон, кое-где даже крышу поставить не успели, а провести воду – тем более. За домами и далее до линии горизонта тянется хвойный лес, тёмно-зелёный, трясущийся от порывов ветра и гулко поющий. Повернули на запад.

Тонкая тропинка увела нас в посёлок. Деревянные домики, крашенные и сломанные, стоят по краям петляющей автодороги и следуют за ней прямо за гору и к озеру, вытянувшемуся в форме неправильного сердца. Мы остались сидеть в баре-магазине, где насилу перекусили. Подобраться к воде нам не удалось: счётчики начинали так трещать, что мутилась голова. Степан отправился на гору, чтобы осмотреть местность.

На складе нашёл твёрдые соль и сахар, консервированные огурцы с помидорами, салаты, банки с заплесневевшим вареньем и соками. По всему складу разносился смрадный запах гниения.

Олег сегодня кажется живее, чем раньше: шутит и постоянно сыплет своими «ё-моё» и «ёлки-палки»; а Иван Иваныч, видно, совсем погрузился в себя: на вопросы отвечает угрюмо, чуть ли не отмахивается. Мне не нравится такое положение дел. Я не готов к тому, чтобы хоронить своих.

Степан вернулся через два часа и сообщил, что на горе всё безопасно и по сторону есть домики с водой.

– Давайте разделимся, – вдруг предложил Иван Иваныч.

Мы долго смотрели на него, пока он снова не заговорил. Я совсем не готов. Не готов отпускать людей, которые шли со мной рука об руку последние дни, страдали наравне со мной. Не готов.

– Мы поднимемся туда, и каждый пойдёт в свою сторону.

– Но мы обошли ещё не весь город, ё-моё! – возразил Олег слабым голосом, полным неудовольствия.

– Я знаю. А также я знаю, что мы держимся друг за друга, хотя могли бы идти по одиночке.

– Разве мы все не согласились идти вперёд и не разделяться? – во мне клокотало непонимание и неприятие такого безрассудного предложения.

– Мы согласились, потому что не знали, что ждёт нас здесь. А теперь мы кое-что уже посмотрели, узнали, что тут всё-таки есть еда, можно найти воду и свет. Поэтому мы можем разойтись, чтобы не быть друг другу в тягость, – устало проговорил Иван Иваныч. – Я предлагаю это не ради себя, хоть я и вымотался, и чувствую, что мне становится хуже; я предлагаю это ради вас, чтобы потом мы не ссорились и не вешали на другого вину.

– Это звучит неумно.