Дневник Большого Медведя

Настойчивый хор счётчиков повысил тональность, как только отошла дверь. В комнатку, длинную, полную шкафчиков с халатами, защитными костюмами, ботинками и сапогами, противогазами, вместились все. Матрос с беспокойством осматривал содержимое и постоянно цокал то ли от сожаления, что не сможет забрать с собой костюмы, то ли от нехорошего предчувствия, постепенно вкрадывающегося и в нас. Комнатка соединялась с маленьким предбанником, по бокам которого располагались железные двери, а впереди – ещё одна бункерная, с рычагом.

– Знаешь что? Я уже жалею, что взял с собой бойцов, – шепнул Матрос, отводя меня в сторону.

– Ты не можешь отправить их сейчас назад. Давай хотя бы осмотрим всё, – его глаза смотрели на солдатиков, проходящих в боковые комнаты. – Знаю: ты всё проклинаешь, но вернуться было бы глупо.

– К чёрту все эти тайны, к чёрту то, что происходило здесь!

На секунду подумалось, что он скомандует ребятам строиться и возвращаться в Казарму, но Матрос вошёл в левую комнату, на двери которой значилось: «Входя, не забудь постучаться». Огромные пульты, испещрённые пыльными кнопками, смотрели матовыми экранами, пустыми и чёрными. Кто-то щёлкнул переключателем, неожиданно громко и неестественно среди глубоко дышащей толпы, но ничего не произошло. Хотя мы ждали.

Из соседней комнаты раздался крик, лампы в комнате и предбаннике замерцали; метнувшиеся на подмогу остановились, закрывая глаза.

– Ну, за что ты мэня не послушал? – ругнулся Казбек, выходя из комнаты.

– Что произошло? – взревел Матрос, пробираясь между солдатиками. – Ну?

– Я включил трансформатор, хотя товарищ Казбек не давал команды, – тихо, но твёрдо проговорил солдатик, не глядя на старшего.

– Самовольничаешь, значит? Вернёмся, будешь бегать вокруг Казармы пятьдесят кругов.

– Есть, товарищ Матрос, – парнишка вытянулся и тут же исчез с глаз.

Матрос вошёл в соседнюю комнату, посмотрел на рычаги, кнопки, тянущиеся куда-то провода, цокнул. Рычаг, включающий свет, уже был поднят спешащей рукой солдатика. Рядом с ним в полуподнятом состоянии чернел рычаг подачи кислорода, крепление которого поплавилось и растеклось по панели.

– Вот что значит – беречь кислород.

В комнате, где просили стучаться, тускло горели кнопки, мерцал экран, шипели оторванные провода. Хмуро глядя на панели, Матрос приказал ничего не трогать и, достав рации, определил за каждой группу солдатиков, чтобы в случае чего можно было связаться. Он зажал боковую красную кнопку, послышался треск, сменившийся шорохом, но, видимо, инженеры на радиовышке ещё не добились результатов.

– Никто понятия не имеет, что находится за этой дверью, поэтому прошу всех не как старший, а как… брат – будьте осторожны, – проговорил Матрос, распорядившись, кто останется в предбаннике, а кто двинется вместе с нами, и потянул рычаг на себя.

Скрипя и жалуясь на прерванный сон, дверь открыла очередной проход. Наклонный коридор спускался, поворачивался и уходил ещё глубже. Окружающие нас стены невинно чисты и пусты, будто никто ничего не клеил на них, никто не тёрся об них плечами, бёдрами. Точно как и бункер, коридор был для чего-то создан, но так и не использован по назначению.

С необъяснимой лёгкостью вставшая на нашем пути дверь поддалась, и громадное, размера футбольного поля, но без ворот и разметки, пространство встретило нас. Темнота расступилась под вспышками прямоугольных ламп, закреплённых так высоко, словно там висело солнце. Некоторые, забыв, что давным-давно они предназначались для освещения, лопнули, другие тихо погасли, оставив зал в таинственной и неуютной полутьме. Круглые и овальные фонарные зайчики забегали по стенам. Высокие, проржавленные, из огромных металлических пластин, они молчаливо окружали нас, маленьких, удивлённых, напуганных.

Вдоль стояли пульты, нашпигованные кнопками, тумблерами, экранами, от них тянулись толстые, путаные-перепутаные кабели. Редкие стулья стояли рядом с ними в ложной надежде, что когда-нибудь они будут полезны. Солдатики по одному спустились по лестнице, их большие глаза блестели и с испугом обращались к Матросу.

– Что за херня? – шепнул он.

В центре зала сотни, если не тысячи, металлических колб разного размера выстроены в ряды, собравшиеся будто на парад. Ни звука не исходило от них. В глубокой тишине зала было слышно, как солдатики сглатывают и почти незаметно пятятся. Матрос, придя в себя, спустившись к толпе, ровным голосом произнёс:

– Ничего не трогаем. Если возникают вопросы, зовём меня.

Нехотя солдатики разошлись по углам зала. Большие, мощные колбы с неизвестным содержимым внутри не обращали на нас никакого внимания. Видимо, они, ещё когда здесь кипела работа, сновали туда-сюда люди, так же безразлично стояли на постаментах и не выказывали неудовольствие или радость. С виду казалось, что их склепали из остатков корпусов тех самых грузовиков, что выпускались во время войны. Ни щёлочек, ни ручек, ни окошечек – ничего. Стоят они, высокие и узкие, маленькие и широкие; и их безразличное стояние радует и настораживает.

Матрос приблизился к одному из них, не очень высокому, почти с человеческий рост, осмотрел со всех сторон, но, не найдя никакой таблички или хотя бы записки, сообщающей о чём-нибудь, вздохнул:

– Мать его конспирология. Ну, и скажи теперь, зачем мы пёрлись сюда? Чтобы поглазеть на эти коконы? – он понизил голос, чтобы эхо не разнесло негодование.

– Зато ты знаешь, что здесь никакого ядерного оружия или биологической бомбы.

– А это что? – он вскинул руку на колбу и, боясь задеть её, быстро опустил. – Откуда нам знать, что там внутри не боеголовки, не ракеты?

– Ниоткуда, но пока не тронешь, оно само не заговорит.

Матрос не ответил и ретировался к одной из групп солдатиков. Побродив между рядов металлических колб, трижды сбившись со счёта, я зарисовал их в надежде, что когда-нибудь решу эту непростую загадку. Ребятки тихо-тихо переходили с одного места на другое, рассматривали пульты управления, будто в них содержится какое-нибудь объяснение, карточки, торчащие в архивных шкафчиках; наталкиваясь глазами на колбы, они тут же опускали головы или смотрели на напарников. В карточках ничего особо полезного не было: на краешках значились лишь буквы и номера, видимо, помечающие каждую из колб. Сами бумажки были словно пропитаны средством, скрывающим чернила. Вспомнив увлекательные книги о следователях, где преступник обязательно отправлял письмо, написанное такими чернилами, растворяющимися в воздухе сразу после прочтения, я хмыкнул.

Из зала вели несколько дверей, растолканных симметрично. На двух значилось: «Лаборатория», и внутри пылились склянки с выпарившимися реактивами, клетки со сломанными, разорванными изнутри прутьями, загрязнившиеся раковины, брошенные нашивки. На них, выполненных в форме щита, желтели круги с чёрными лопастями, как у вертолёта. Две другие двери, помеченные как «Питомник», открывали большие склады с клетками разного размера, коробками и железными ящиками с вмятинами, царапинами, следами зубов. Они пустовали, и даже эта пустота не вселяла в нас успокоение.

Одна дверь, толстая, металлическая, неприступная, не желала открываться, и панель рядом с ней мигала, предлагая вставить карту. Выбить, заглянуть и узнать, что там, не удалось.

Чтобы обойти весь зал, нам потребовалось больше двух часов. Колбы, молчаливые, таинственные, возвышались над нами и, словно терракотовая армия, стояли ровно друг за другом в ожидании своей минуты.

26 сентября 1993 г.

– Ладно, бойцы, возвращаемся, – скомандовал Матрос. – Посмотрели, и делать нам больше здесь нечего.

Солдатики зашептались, переглядываясь и бросая неуверенные взгляды на старшего. Он схватился за бок рюкзака, услышав треск и шум.

– Товарищ… Товарищ Матрос! Приём? – шелестящий голос Сашко эхом пролетел над колбами и растаял в конце зала.

– Товарищ Сашко, приём. Удалось починить связь?

– Как можете судить сами. Товарищ Матрос, у меня есть две новости, приём.

– Давай хорошую, – хмыкнул Матрос, поворачиваясь боком к солдатикам и прижимая динамик рации к уху.

– Здесь нет хорошей, – вздох Сашко разлетелся, словно пыльная буря, и залепил горло. – Это… это не завод. Вернее, он официально числится заводом. А неофициально здесь проводились эксперименты…

– Логично, мать твою, – вдруг взорвался Матрос. – Я сейчас смотрю на этот чёртов эксперимент!

– Товарищ Матрос, вам надо уйти оттуда. Высокий уровень радиации и…

– Не пудри мне мозги! Говори, как есть!

– Товарищ… – Сашко снова вздохнул. Солдатики переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть ни на колбы, ни на Матроса, пылающего злостью и нарастающим чувством безволия. – Этот город засекречен во всех базах, все упоминания о нём стёрли, каждому, кто работал и жил здесь, запретили говорить, потому что… Потому что завод по производству грузовых автомобилей после войны переделали в экспериментальный полигон. Они искали оружие, которое бы не уничтожало человека, но продлевало бы ему жизнь…

– Что, блядь, ты такое говоришь?

– Они думали, что воздействие радиацией на живое существо изменит его гены, позволит… «усиленно регенерировать умершие клетки». Но из-за ошибки эксперимент пришлось свернуть, правительство попыталось замять дело, уничтожить завод, любые документы, отсылающие к нему. Поэтому они даже увезли всех, кто жил здесь, понизили уровень радиации…

– И пригнали нас, – закончил за него Матрос.

– Да. Может быть, они хотят повесить это всё на нас, а может, думали, что мы из чистой солидарности будем охранять их секрет… – измождённый вздох Сашко мурашками пробежал по моей спине. – Товарищ Матрос, уходите оттуда. Мы подождём вас у входа, приём.

– Понял вас. Отбой.

Шипение прекратилось. Молчаливые солдатики потупились, застыли, словно статуи. В зале восстановилась многолетняя тишина. Казалось, будто нас и не было вовсе. Я подошёл к Матросу, схватил его за рукав и потряс. Он медленно поднял на меня глаза: за мутными стёклами блестели две крохотные слезинки, и он, едва открывая рот, бессильно проговорил:

– Уходим.

Я почувствовал, как в животе сжалось, сдавило и скрутило. Хотелось бежать без оглядки, выбросить из головы всю чушь, что мы только что увидели, узнали, забыть, навсегда забыть о человеческой жестокости. Но не получится, как бы сильно мы того ни хотели. Я смотрел в глаза Матроса, над которыми, словно купол, нависли давно поседевшие брови, мягкие, в складку, веки, а под ними пролегла тёмная тень – свидетельство не бессонной ночи. Его рука больше не поднималась, чтобы хлопнуть меня по плечу, подбадривающе, сочувствующе. Он лишь отвернулся и, едва передвигая ногами, как будто под только что ощутимой тяжестью снаряжения, поднялся на пару ступеней.

Всё, что попалось нам на глаза: колбы, пульты, клетки, пипетки и шприцы, костюмы – всё дышало предательством человеческой натуры. Что значит «усиленно регенерировать»? Разве человеку дана такая сила? Кто мы такие, чтобы распоряжаться, сколько кому жить? Они хотели создать армию, армию долгоживущих, быстро восстанавливающихся солдат, может, даже сформировать отдельные войска, в которые ты насильно запихиваешься после тяжёлого ранения или почти неизлечимой болезни. Да и существовала бы тогда смерть? Преодолеть страх перед нею – уничтожить человеческую природу.

Солдатики, проснувшиеся от глубокого, ещё не рассеявшегося сна, друг за другом, как ягнята, проследовали на лестницу. Они шли мимо меня, и их руки беспомощно болтались, едва касаясь алюминиевых перил, ноги зацеплялись за провода, за стулья, за ноги впереди идущего. Кто-то, не удержавшись, упал на колено, потянул назад товарища, облокотился на панель и шумно, часто задышал. Пронзительный вой сирены заглушил треск счётчиков, обезумевший гомон солдатиков и взывающий к порядку крик Матроса. Аварийные лампы на стенах, над входом и приборами зажглись красно-оранжевым, завертелись. Кое-где панели засветились, экраны что-то пытались сообщить, но распадались на кубики, треугольники, параллелограммы и не могли собраться воедино. Входная дверь захлопнулась, отрезая нас от всего мира. Сгрудились солдатики, поглядывающие по сторонам, перекрещивающиеся, ожидающие полными слёз взглядами решения старшего.

Держа высоко голову, Матрос спустился и, расталкивая парней, пробился к центру кучи.

– Кто-нибудь, попробуйте разобраться с панелями, а остальные – за мной.

Пару солдатиков побежало к горящим приборам, в суматохе разглядывая надписи над кнопками, бумаги, памятки, но из-за толстого слоя пыли невозможно было в чём-нибудь разобраться.

– Что ж это за такое? – крикнул в сердцах стоящий рядом со мной парень. – Почему от одной чёртовой кнопки зависит весь этот космодром?

И он был прав, ругая инженеров, так глупо и неосмотрительно спроектировавших приборы. Аварийная кнопка должна быть большой и яркой, закрытой и вообще удалённой от всего, а не расположенной ближе всего к выходу, на самом краю панели, крошечной и незаметной.

Толпа, как засор, застряла на верху лестницы, наваливалась и тянула на себя ручку двери, но ничего не происходило. Мы были заперты – все знали это, чувствовали всеми клетками и нервами своего существа, но до последнего никто не хотел верить в неудачу.

– Това…щ Матрос! – раздалось в рации. – Това..! Приём!

– Сашко? Что, чёрт возьми, происходит? – взревел Матрос.

– Я просил вас уйти. Я просил! Мы включили уничтожение подземного полигона.

– Сашко, скотина! Кто давал такой приказ? Выпусти нас отсюда!

– Я… я не могу! Я думал: вы ушли – Сидорович сообщил, что кто-то вышел из второго корпуса.

– Кто вышел? Мы все здесь, – Матрос цокнул, задумался и заорал на весь полигон: – Дармоеды! Эти сукины дети бежали, как крысы!

Солдатики переглянулись. Команда, оставшаяся в предбаннике, услышав разговор Сашко со старшим, решила самовольно покинуть здание то ли от страха, то ли от безысходности.

– Товарищ Матрос, я… могу вывести вас, но это будет самоубийством.

– Делай, что надо. Мы не собираемся гнить здесь!

– Зайдите в комнату под лестницей через десять минут. И, пожалуйста, не выходите, но, если что-нибудь случится, уничтожайте – не думайте.

– Что? Что должно случиться?

Ребята отыскали дверь, загороженную алюминиевым полотном, открыли и поочередно пробрались внутрь.

– Чтобы открыть внешнюю и внутреннюю дверь, мне придётся убрать всю защиту полигона. То, на что вы смотрите, откроется также. И я не гарантирую, что внутри – что-то дружелюбное.

– Ладно, чёрт возьми. Сейчас не о лирике. Делай, что нужно. Как только мы выберемся, я свяжусь с тобой.

– Понял. Десять минут. Отбой.

Матрос пнул стул, отскочивший и упавший на бок. Войдя в комнату, полную шкафчиков с защитными костюмами, респираторами, баночками различных цветов, транквилизаторами, мы нашли солдатиков сидящими на полу. Сгорбленные спины, долгие вздохи, избегающие взгляды, застывшие руки – всё лучилось измождением и слабостью. Матрос стащил со спины рюкзак, уселся рядом с товарищами, откинулся к стене и закрыл глаза.

Отрезанные от мира, насквозь пропитанные радиацией, усталостью и безнадёгой, жалкие и никчёмные, мы сидели в комнатушке, где раньше одевались работники «завода», выходили к своему эксперименту и издевались над ним, издевались. Сколько живых существ побывало в их руках? Сколько ещё могло бы оказаться? Да и зачем прибегать к радиации? Ведь доказано же, что она калечит, уничтожает, а не делает непобедимыми и тем более ничего не восстанавливает. Неужели они верили, что смогут приручить атом, заставить его работать не с отрицательной, а с положительной силой? Наивные романтики. Как и мы, с надеждой глядящие в потолок.

Что теперь делать с правдой, обрушившейся на нас, как снежная лавина? Мы хотели её узнать и узнали, но стало не легче, а только сложнее. Теперь, кроме тех, кого увезли, растолкали по уголкам мира, спрятали, и мы в курсе. Что сделают с нами? И как нам смотреть в глаза казарменным, семейным, умирающим, да и бандитам? Сказать, что город создали лишь, чтобы провести эксперимент, его тщательным образом засекретили, отделив от чего бы то ни было на множество километров; сказать, что повсюду валяются противогазы, оружие потому, что опасность могла в любую минуту вырваться за стены «завода»; сказать, что мы, запертые здесь, нужны лишь для того, чтобы больные, старые, преступные тела защищали их секрет до последнего. А выступление про «постоянное ударное функционирование» общества – очередная красивая сказка. За что мы страдаем, за что страдаем мы?

– Товарищ Матрос, приём, – зашипел голос Сашко. – Две минуты. Вы готовы? Закройте как можно плотнее дверь.

– Не волнуйся, юный Белл, уже всё сделано.

– Товарищ Матрос, извините. Никто не хотел, чтобы так получилось.

– От слов твоих уже не жарко и не холодно. Главное – выбраться отсюда живыми, – Матрос вздохнул, повернув голову в другую сторону. – Кстати, откуда ты знаешь, что здесь есть комната под лестницей? Мы-то её даже не заметили.

– В главном корпусе есть центр управления полигоном. Здесь и архив… был, но кое-какие карты и планы остались. Нашли журнал с записями всех экспериментов – кто-то пытался сжечь его, но не вышло.

– А нахрена без команды закрыли всё?

– Подумали, что никому не нужно знать об этом. Неправильно всё это.

– Подумали они. Десять минут ничего бы не решили – могли и подождать.

– Виноват, товарищ Матрос, – помехи пропали, но через секунду снова раздались в комнатке: – Минута. Готовы?

– Поехали, чего уж там, – Матрос поднялся, отцепил от рюкзака автомат и достал пару гранат.

27 сентября 1993 г.

Солдатики повскакивали, зашуршали, достали стволы, некоторые приготовили аптечки, кто-то поправил противогаз, сменил патрон; со всех сторон слышалось новое, уверенное, сильное дыхание. Двадцать два чёрных дула строго смотрели на дверь в ожидании.

– Готово! – крикнул Сашко.

Никто не дёрнулся. В комнатке стояла гробовая тишина. За стеной послышались щелчки, бульканье спускающейся воды, скрипящие повороты ручки. Что происходило в зале, никто не знал, и на секунду я поймал себя на мысли, что знать этого не хочу вовсе. Что бы там ни было, пусть оно пройдёт мимо, пусть путь наш будет свободен. И я бы перекрестился, но вспотевшие руки крепко держали автомат, и я бы помолился, но, в очередной раз удостоверившись, что там, наверху, никто не наблюдает за нами, никто не возвращает на дорогу истины, укрепился в мысли, что Бог человеку не указ, да и сам он давно махнул на нас рукой.

Раздались быстрые-быстрые шаги, не громкие, не тяжёлые, как у человека в сапогах. Как только они стихли где-то над головой, послышались другие, похожие на перебор, третьи – на прыжки, четвёртые – на шарканье. Ни животного рыка, ни жалобного крика, ни скуления не доносилось из-за двери, но мы всё равно стояли в ожидании. Пальцы на ногах похолодели, со лба по вискам тёк пот, но вытереть его было невозможно, спина, измождённая, похрустывающая у поясницы, болела и, казалось, разваливалась на части.

Скрип алюминиевого холста заставил нас напрячься; Матрос поднял ладонь в знак стоического ожидания. Лёгкий удар пришёлся по двери, кто-то из солдатиков, пискнув, вжался в стену. Спустя минуту удар повторился, но окреп силой и настойчивостью. Дверь, открывавшаяся не в нашу сторону, не желала поддаваться. Над головами продолжали ходить, а желающий войти в раздевалку всё никак не удалялся. В припадке озлобленного любопытства он ударил дверь: когти лишь поцарапали поверхность, но открыть не открыли. Тогда он разбежался и, приложившись в третий раз, выбил дверь. С громким шлепком она упала к ногам; солдатики вдохнули.

На пороге, играя торчащими из-под лохмотьев шкуры карминными мышцами, стоял огромный пёс. Из скалившейся пасти обильно текла слюна. Готовые к нападению ноги слегка приподнимались и царапали плитку. Пёс несколько мгновений разглядывал вооружённых людей, то ли прикидывая свои шансы, то ли ожидая выстрелов, и не дёргался. Матрос, словно загипнотизированный, всё ещё держал руку и с ужасом смотрел на существо. Сказать, что оно живое, было сложно, однако оно двигалось, дышало, сверкало глазами, капало слюной. За спиной пса толпами шагали такие же всклокоченные, полуцелые, полуразъеденные животные, отдалённо напоминающие кошек, свиней, лисиц, собак. Они мало обращали на нас внимания, видимо, предоставив этому псу следить за запертыми в крохотной комнатёнке людьми.

Пронзительным шипением в рацию крикнули:

– Товарищ Матрос, вы живы? Где вы?

Осторожно, стараясь не испугать пса и не дать ему лишний повод броситься на нас, Матрос опустил руку и едва гнущимися пальцами нажал кнопку.

– Сашко, мы внизу, – сухо проговорил он.

– Как внизу? Дверь открылась?

– Вроде, да. Куда-то же этот зоопарк девается.

– Неужели… Неужели они живые?

– Ещё какие. Один вон нас сторожит.

– Агрессивные? Хотя мы бы сейчас не разговаривали, если бы… – подумал Сашко вслух. – Что же нам теперь делать? Мы не можем закрыть ворота без вас.

– Сашко! Есть ли у нас связь с внешним миром?

– Н… нет, товарищ Матрос. Мы можем только принимать сигнал и передавать между собой. Уже пытались связаться с тамошними станциями, но сигнал как будто мимо проходит.

– Сашко! Можете вещать на всю Зону?

– «Вещать»? Зачем?

– Надо сообщить, что происходит. Надо предупредить, чтобы все заперлись, по возможности вооружились и, если вдруг встретят кого, не смели делать резких движений. Или вообще пришли в Казарму.

– Что Вы такое предлагаете? Нам надо защитить мирных людей, а не учить их, как обороняться!

– Сашко! Здесь я отдаю приказы, – рубанул Матрос. – Мы не знаем, что они такое: они проходят мимо и не реагируют на нас, а этот выломал дверь и, как дурак, пялится.

– Неужели… они разумны? Хорошо, я включу общее вещание. Но я не представляю, что мы будем делать потом, – бессильно закончил Сашко.

– Ничего, за это надо волноваться мне, а не Вам. Сашко! Отправьте дезертиров в Казарму, пусть помогают готовиться. Ввожу военное положение! Отбой.

Солдатики вперили взгляды на Матроса.

Кто-то борется с болезнью, как Лысая, кто-то – со старостью, как я или Иван Иванович, кто-то – с порядком, как бандиты. Не всем удаётся победить: уставая, некоторые опускают руки, другие же и вовсе не пытаются противостоять. А нам теперь предстояло бороться с тем, чего мы не понимаем совсем. И нужно ли бороться?

Матрос поправил рюкзак, крепче сжал автомат и, прочистив горло, крикнул:

– Пли!

Двадцать один выстрел прогремел, как гром. Мокрая от слюны и крови пасть сомкнулась, пытаясь противиться, защититься, высказать последнее слово. Бессильное тело пса лежало у двери, солдатики с удивлением разглядывали растекающуюся под ним лужу. Матрос, оборачиваясь ко мне, бросил:

– Сегодня жалеешь их, а завтра они придут к тебе домой и без задней мысли сожрут.

Я не успел ничего ответить. Звери, увидевшие расправу над своим, сорвались, ломая строй, гавкая, визжа, царапаясь, кусаясь. Парни выбежали из комнатки и, стреляя во всё, что движется, перепрятывались за колбами. В костюм вцепилась кошка, истошно крича, будто я отрезал ей хвост. Красные глаза сверкали ненавистью, на лбу блестела то ли побелевшая шерсть, то ли кость, бока, тощие, пегие, раздувались и тут же сжимались. Дёрнул ногой, но ничего не произошло, второй – ей хоть бы хны. Она зашипела, обнажая маленькие, но острые зубки. Рядом прогремел выстрел. Нога была цела – на костюме болтались мясистые кусочки.

– Не благодари.

Я ни за что не собирался благодарить Матроса. Спустя неделю с нашей вылазки я понял, какую глупую ошибку он совершил и как серьёзно подвёл нас под угрозу существования.

Отстреливаясь, ударяя существ по головам, солдатики прорывались к лестнице, отчищенной озлобившимися зверьми. В зале бушевала битва: кто-то отвлекал внимание на себя, ещё больше раздражая животных, другие же имели возможность убежать, но не убегали, а били, били, застигнутые врасплох. Матрос кричал благим матом, стрелял, пинался, и, казалось, не было в нём тех лет, что он прожил, ему снова восемнадцать, завтра – выпускной, а он – школьник, вступающийся за честь девчонки. Надо во что бы то ни стало надрать этим олухам задницы, пусть знают, как связываться с Матросом, с самым сильным и умным мальчиком класса. Но вокруг были не драчуны, а животные, не по собственной воле ставшие экспериментом, не кулаки шли в ход, а оружие, впивающееся в плоть, разрывающее его, и не девчонку Матрос защищал, а себя и солдатиков.

Я, как подлый трус, бежал, не смея поднимать автомат на существ, прятался за колбами, наваливался на них не в силах больше двигаться. Но, отдохнув, снова бежал, бежал от лестницы, спотыкался, прятался и снова бежал, но к лестнице. Меня хватали чьи-то лапы, в сапог вцепилась крыса, с кровавыми глазами, с длинным голым хвостом, крупными проплешинами на спине и острейшими передними зубами. Я сбил её прикладом, но со спины напрыгнул пёс, не сколько гавкая, сколько кашляя. Сбросив рюкзак, я скрепя сердце пальнул в изуродованную морду – окроплённое кровью и остатками мозгов тело свалилось на пол. Сам того не желая, я стал убийцей.