Дневник Большого Медведя

– Никуда я проваливать не собираюсь.

– Заткнись! Тебе нет никакого дела до всех нас: легко рассуждать, когда находишься в стороне.

Седые мокрые волосы взъерошились, рот застыл в бессильном оскале. Садясь, я смотрел на Матроса, на его красные глаза, глубокие чёрные тени под ними, на не такой ухоженный, как раньше, подбородок, бледные щёки. Он отвернулся и упёрся лбом в дверь.

– Когда ты наконец поймёшь, что я тебе не враг?

– Когда тебе наконец станет не насрать на нас? – огрызнулся Матрос.

– Я дал тебе жилеты? Дал. Я пошёл с тобой? Пошёл. Я дал тебе чистой воды? Дал. Чего ты ещё хочешь от меня? – раздражаясь, сипел я.

Он глубоко дышал, продолжая упираться в дверь. Мне хотелось поддержать его, но слабое сочувствие ломалось о стену его истерии. Наверное, он видел что-то, чего я продолжал не замечать. Что-то такое, что бы обязательно помогло нам всем. Что бы подняло Веру на ноги, что бы уничтожило медведя, убивающего всё движущееся, что бы воскресило погибших солдатиков и людей, ушедших не по собственной воле. Но я не Бог, я не Дьявол, я – человек, слабый, ничтожный, бессильный.

Матрос сел на пол, повернувшись спиной к выходу. По морщинистому лицу текли слёзы. Трясущаяся рука протянулась, и он полушёпотом сказал:

– Возьми… Забери у меня власть… я больше не могу…

Я не сразу понял, о чём он просит, и, чтобы привести Матроса в чувство, похлопал по щекам. Он отмахнулся от меня и, вцепившись в предплечья, проговорил:

– Я обосрался, понимаешь? Но закопать это дерьмо у меня нет сил. Нет! Я не могу смотреть в глаза солдатам, говорить, что всё хорошо, когда знаю, чёрт возьми, что там ходит эта тварь. Тварь, которую я выпустил! – он с трудом сглотнул. – Возьми их в свои руки…

– Ты не можешь, а я должен подчищать за тобой? Обосрался он… А я? Я не обосрался? Меня сейчас бы здесь вообще не было бы, если бы ты не спас.

– Это другое. Если бы я не дал команду, ничего бы не случилось. И я… И я, и ребята знают, что я во всём виноват. Но глотают-то все, чёрт подери!

– Матрос! – тряхнул я его. – Не бывает войны без поражений. Не бывает жизни без ошибок.

Маленький, измождённый, отчаявшийся, он поднял на меня глаза. Страх и мольба о помощи дребезжали в них. Он облизнул губы и хрипло сказал:

– После всего, что пережито там, кажется, что хватит с тебя войны. Хватит войны, хватит смертей, хватит ошибок. Когда возвращаешься с Афгана, всё, чего хочется, – спокойствия, правды и справедливости. А тебя, как собаку, хватают за шкуру и сажают на цепь охранять… непонятно что.

– Очередное дерьмо, – вздохнул я.

– Ну что за круговорот дерьма в природе, – фыркнул Матрос.

Я помог ему подняться, усадил на кровать и накинул на плечи тёмно-синее покрывало. Слабыми пальцами он обхватил грубую ткань и едва заметно кивнул. Из-за двери доносились шаркающие шаги караульных и чей-то громкий храп. Каждый распоряжается своей минутой сам.

– Запомни: никогда больше не предлагай такое – я ни за что не буду командовать людьми и отправлять их на смерть; лучше сам умру. Считай, что ты ничего не говорил.

Он крякнул, то ли соглашаясь, то ли считая меня дураком.

– А утром, если парни не свяжутся с нами, берём Олега и мчим на юг сами.

Матрос послушно кивнул и открыл было рот, но я прервал его:

– Разговорчики отставить. Ложись. Я покараулю, чтобы никто не зашёл.

С благодарностью в глазах он протянул ладонь. Крепко пожав её, я вышел в коридор.

Свет в комнатах не горел, голоса не перешёптывались – люди, пусть и обозлённые, но всё же уставшие, спали. Караульные, стоявшие у входов, тихо хихикали, рассказывая какие-то глупые истории.

Свежий ночной воздух захватил меня в свои объятия. Тёмные, высокие, разлапистые фигуры шуршали, устремляясь в небо. Серо-фиолетовые облака медленно плыли по блестящему полотну, сливаясь друг с другом и разваливаясь на причудливые фигуры. Тонкий, словно серебряная серёжка, месяц выглядывал из-за облаков, и мягкий свет ложился на будку, где спали люди, на лес, где наверняка бродят животные, на меня.

3 октября 1993 г.

Спал он плохо: ворочался, хватался за одеяло, пинал воздух и хрипел, будто хотел закричать. Поднялся самым первым и, заметив, что я сижу у двери, похлопал по плечу. Он двинулся, покачивая опущенными плечами, шаркая ногами, к ванной.

С самого начала, с первой минуты, как мы ступили на перрон, было ясно, что кто-то должен встать выше всех. Витя Первый, заправляя разрастающейся шайкой, держал её в узде и приправлял всё ежовыми рукавицами. Ему казалось, что это – единственный вариант. Матрос, поддерживая солдатскую дисциплину, по-отечески заботился о ребятах и во всём видел угрозу их жизни. Он думал, что так надо руководить. Но как было правильно? Первый умер от пули собственного же подчинённого, Матрос сломался.

Связываться с солдатиками не пришлось: они приехали сами. Оказалось, что их рация сдохла и они не могли никаким образом связаться с нами. Ребятки обнаружили водоочистительную и водонасосную станцию в одном-единственном здании на западе от завода. Заметить я его никак не мог, когда был в той части Зоны: оно скрыто жилыми домами и стоит почти у забора. Матрос на радостях командировал солдатиков в двухдневный отпуск и премировал их двойными порциями на обед и ужин. Сообщив народу приятную новость, он снарядил группу умеющих и могущих, отправив туда и ликвидаторов.

По улицам спокойно ходили животные, облезлые, драные. Удивительно, что в их костлявых и костяных телах была сила бежать, прыгать, выть, хватать друг друга за конечности. Изредка они мчались за грузовиком, но, не нагнав его, сворачивали и исчезали с дороги. И мы без проблем, без помощи ликвидаторов добрались до станции.

Небольшое, кубическое здание с растрескавшейся фреской, на которой высокий блондин льёт воду из кувшина, с короткой трубой и маленькими окнами стояло на отшибе. Станция качала воду из прилежащих рядом реки и озера, о чём нам сообщил план забора воды. При этом всё, что уже было использовано, отработано в жилых домах, в рабочих помещениях возвращалось сюда же, но в другую часть станции, очистительную. После обработки вода снова могла поступить в краны, если бы кто-то нажал кнопку, кто-то озаботился этим.

Сашко, просматривая чертежи установок, цокал и проводил по бумаге пальцами. Конструкции казались сложными, вычурными, специально созданными для станции и этого городка.

– Резервуар грязной воды переполнился, и механизм решил, что пора выдать и эту воду тоже. Хотя кто знает, что лучше: радиоактивность или грязь?

– То есть всё это время мы пили воду из радиоактивного озера? – присвистнул солдатик.

– Нет, до этого не дошло. Озеро было второстепенным источником воды после реки, – пробурчал Сашко, глядя на чертёж. – Видимо, они использовали почти всю воду, после чего замкнули систему водопровода, чтобы не прибегать к сторонним водоёмам.

– Короче говоря, вариться в собственной кастрюле.

– Да, примерно так. А сейчас нам придётся разваривать этот суп.

Несколько часов команда инженеров во главе с Сашко соображала над чертежами и устройством механизмов. Всей Зоне перекрыли подачу воды. Как говорится, плановые работы. Когда уставшие и полуголодные солдатики решились сготовить ужин, Сашко объявил, что они во всём разобрались и теперь можно приниматься за починку. Уже ночью, когда небо обсыпалось блестящими звёздочками, мы завершили работу. Я вышел на улицу и уселся у входа в станцию. Сообщив Матросу, что операция по восстановлению чистой воды прошла успешно, я посмеялся. Искренне и облегчённо посмеялся.

– Эк тебя раззадорило! – хмыкнул Матрос.

Хорошо, тепло стало на душе, когда я сделал именно то, к чему столько лет лежит рука. Почувствовал себя снова нужным, делающим своё маленькое дело.

Солдатики ходили взад-вперёд, осматривали на этажах механизмы: появился лютый интерес после ремонта. Кто-то стоял недалеко, спрашивая у воздуха, как там сейчас люди в бункере. Ребятня поглядывала друг на друга, вяло улыбалась и тут же отводила взгляд, словно парней обвиняли во всех преступлениях мира. Наверное, совестливость и радение за Матроса никак не примиряли с ним его глупую и смертельную ошибку.

Возвращаясь обратно, мы выглядывали из кузова: на небе показывались первые робкие лучи, облачка красились в желтоватый. Недалеко шелестел лес, жёлто-оранжевый, весёлый, ожидающий зимней наготы. Справа всё так же возвышалась радиовышка, маячила труба завода и тёмным жерлом кричал разворочанный корпус. Вкруг них обходила рябая колючая проволока с ровнёхоньким, но серым, в пятнах, забором. Трещали счётчики, но мы, каленные радиацией, не вздрагивали, не выкатывали глаза – спокойно слушали знакомые звуки.

4 октября 1993 г.

У бункера стоял Олег, когда мы подъехали. Красные глаза, влажный рот, затягивающий сигарету, трясущиеся пальцы насторожили меня.

– Ёлки-палки, – рыдая, сказал он, – что теперь делать? Медведь, возьми, что хочешь возьми, но верни, верни Веру…

Он бросил недоконченный окурок и крепко сжал меня. Сердце его билось так быстро и сильно, что я чувствовал волнение груди и шеи сквозь одежду.

– Ёлки-палки, Господи, я ни о чём у тебя не просил, я никогда не обращался к тебе, но делаю это теперь: верни, пожалуйста, верни мне Веру… – шептал он. – Медведь, она оставила меня, и я никогда больше не увижу её…

Солдатики молча, отворачивая головы, потупив взгляды, проходили мимо нас. Я погладил Олега по спине, но ничего не сказал. Стоило ли что-то произносить, когда ни в чём не повинный человек ушёл из жизни, так долго и так сильно выстрадав за нас. Он скрипел зубами, и постепенно плечо моё увлажнялось.

– Господи, а эти болваны просят меня быть их главным. Да провались оно всё пропадом! Что делать-то без Веры?..

Усадив Олега на землю, я спросил, чтобы нам принесли завтрака. Хотя полупустые глаза товарища говорили о неприятии ни единой мысли о еде, я втолкнул несколько ложек в его слабый рот находящегося при смерти больного. Он еле жевал, смотрел в пустоту, мимо меня, а из глаз текли безмолвные слёзы. Однажды получая надежду, думаешь, что она всегда будет рядом что бы ни случилось, но, когда всё же что-то происходит и надежда разваливается на куски, рассыпается и утекает между пальцев, не веришь, до последнего не веришь, что это случилось с тобой. Потому что приходит простое и понятное: всё было впустую, не за чем.

Я принёс свой потасканный, кое-где порвавшийся матрац, подложил его под Олега и просидел рядом с ним весь день. Солдатики увозили семейных и стариков по домам, они радостно обменивались планами на будущее, загружали грузовики пожитками, Матрос сновал туда-сюда, словно у себя в Казарме, и всем было глубоко наплевать на умирающего человека. Они бросали любопытные взгляды и, сталкиваясь с моим, отворачивались, делали вид, что это их не касается. Только старушки, сидевшие день и ночь у постели Веры, молча подошли к Олегу и, положив дряхлые бледные ладони на его плечи, уехали вместе со всеми.

Ужин я вталкивал в него насильно: раздвигал челюсти, пихал ложку, полную пюре, приказывал жевать и наблюдал за медленными движениями. Больше он так и не произнёс ни слова, смотрел в одну точку и изредка моргал, выпуская слёзы одиночества.

5 октября 1993 г.

Ещё на один день казарменные остались в бункере, чтобы привести всё в порядок, отмыть полы, душевые, застелить кровати, подровнять подушки. Будто никогда и не было здесь никого. Хотя слегка подъеденный провиант на полках выдавал наше присутствие.

Матрос, видя, что временно я сменил роль его няньки на няньку для Олега, бегал, махал руками, срывался на солдатиков, плохо подметавших пол, грозился штрафными кругами по Зоне или вечной ссылкой на завод. Роза с Владимиром сворачивали полевую кухню, убирали посуду в коробки, закладывали её тряпками и с трудом выносили на поверхность. Волнение было не меньшим, чем когда мы начинали эвакуацию; но тогда всё происходило в спешке: закидывались нужные вещи, ничто не подлежало обсуждению, лишние движения исчезали – всё работало на чрезвычайность. Сейчас же торопиться было некуда, хотя где-то по Зоне до сих пор бродил медведь.

– Будем каждый день снаряжать группу ликвидаторов, – предложил Матрос выход из положения.

– И как узнаем, что в определённой точке Зоны появился медведь?

– Сашко! – одёрнул он инженера. – Если Вы такой умный, то создайте нам что-то, чем бы пользовались люди и связывались друг с другом. Ну, а пока как-то так.

Держа Олега за плечи, я подвел его к грузовику и помог залезть внутрь. Хилые ноги едва волочились; казалось, что он не просто не хотел никуда идти, но и жить не желал. Забравшись в кузов, последний солдатик постучал по загородке, и грузовик тронулся. Маленькая будка, радушно приютившая зоновцев, удалялась, закрываясь густыми ветками ёлок. В надежде, что больше нам не придется её использовать, я смотрел на тёмный лес, зеленоватый корпус больницы, на пятерых серых исполинов, на пустые улицы, местами покрытые багровыми пятнами. Когда последний, наш, грузовик добрался до Казармы, почти всё было расставлено по своим местам, пыль вытерта, Роза варила на кухне, ребята убирали в ящики противогазы, разряжали оружие. Матрос для порядка цыкнул, хлопнул солдатика по плечу и счастливо хмыкнул.

Олега я уложил на свою кровать, закутал в одеяло и оставил. Мне не хотелось стоять над ним, следить за каждым движением: иногда нужно немного пространства.

Казарма полнилась весёлыми занятыми голосами. Женщины словно вышли из неясного летаргического сна и засновали туда-сюда: кто-то просил швабру убрать тенёты – одна тут же прибегала, кто-то спрашивал воды – другая, хихикая, подавала, кому-то нужны были солдатики – третья тут же отправлялась их искать. Мужские взгляды провожали их то ли с грустью, то ли с сожалением о строгой казарменной жизни.

Собираясь спуститься в подвал для проверки схрона, я столкнулся с Матросом, всё таким же осунувшимся, побелевшим, но с уже горящими глазами и улыбающимися губами.

– Слушай, он ж как вроде теперь главный у бандитов – что делать-то с ним?

– Не трогай, – по-товарищески коснулся я его рукава. – Пусть придёт в себя. Ты лучше мне скажи, что мы теперь делать будем, когда все у себя по домам сидят?

– Вчера народным голосованием было решено, что все вернутся на места. Я, конечно, рассказал им, что нужно, а что не нужно делать, но сам понимаешь, чёрт возьми, что будет, когда они увидят эту зверюгу, – он помялся. – И я, гадство такое, ничего не сделаю.

– Сделаешь. Сашко состругает тебе пейджер, и будешь счастлив, – как мог участливее улыбнулся я.

– Сделает, как же. Из дерьма и палок… – добавил он, посмотрев за плечо.

Я махнул рукой, спустился в подвал, с тихим ужасом и смиренной печалью глянул на полку в схроне, взял оставшуюся пачку конфет и замер. Какой смысл идти к старикам – снова рассказывать им небылицы о том, что всё хорошо? Снова пускать пыль в глаза и есть чужую похлёбку? Может быть, я не был виноват в смерти сестёр, но в душе чувствовал тяжесть и горечь собственной лживости и бессилия. Тогда, когда мы ползли за зданием госархива и слышали плачь бедной Веры, у нас, у меня, был шанс помочь ей, вытащить оттуда, забрать с собой и потом объяснить всё Олегу. Но кто же мог знать, что всё случится так, как случилось?

Конфеты я отправил Розе, чтобы она, не скупясь, раздала их солдатикам на обед, а к себе поднялся с пустыми руками. Олег, завёрнутый в одеяло, прижимал к груди колени. Подушка, влажная, в пятнах, смялась под ним, из-под наволочки торчал уголок. Лоб его горел, появилась испарина, плечи дрожали, губы нелепо оттопыривались. Я налил воды, приподнял его голову и заставил попить. Раздались жадные глотки. Усадив его, протёр лицо и ключицы, помял пальцы, мочки ушей. Невидящие глаза устремлялись куда-то за окно, закрываясь и тут же распахиваясь. Он нашарил мою руку и, сжав её, прошептал:

– Вера, Вера…

Я промолчал и лишь ещё раз провёл мокрой холодной тканью по лбу. Олег перехватил руку и прижал к груди.

– Прости меня, Вера… Прости меня, Дашка…

По горячим щекам бежали слёзы, он пытался закусить губу, но она, влажная, пухлая, выскальзывала и оттягивалась. Кто-то, шаркая и глубоко дыша, поднялся на этаж и, видимо, обнаружив нас, тут же исчез. Олег опустил руки, всё ещё держа мою, на колени и, посмотрев на меня, словно впервые, проговорил:

– Медведь… Зачем же над нами так?..

– Кто знает, – пожал я плечами, отвечая полушёпотом.

– Они знают, но ты… будь уверен: за нас отомстят… обязательно, – беззвучно говорил он в конце.

Потом беспамятство захватило его, и всю ночь он крутился, извивался на постели, исходил потом, просил прощения у сестёр, хватался за воздух, держал мою руку, когда находил её.

7 октября 1993 г.

В минуты сознания Олег без отвращения ел, когда я кормил его с ложки, медленно и с особым измождённым кряхтением поворачивался, чтобы я мог помыть его влажное слабое тело. Временами он смотрел на меня и говорил, что всё прошло зазря и ничего уже не вернуть, что мужики без него начнут мародёрствовать и чтобы я вставал над ними. Я фыркал, но не соглашался и не отказывался.

Ближе к ночи он повернулся и, слабо улыбнувшись, сказал:

– Первый знал, что за гадость творится на этом заводе, и повёл нас туда. Он перерыл весь архив и нашёл что-то такое, чем не поделился ни с кем. Наверняка хотел воспользоваться разработками, испробовать их на своих, он даже знал, как добраться до центра лаборатории. Нет, не туда, куда вы втолкнули свою любопытную харю, а глубже, – он злобно сверкнул глазами. – А я убил его. Ё-моё, как собаку, застрелил!

Я зажал ему рот, заметив беспокойные взгляды солдатиков. Олег оттолкнул меня, что я едва не полетел кубарем со стула.

– Этот гад решил всю Зону нагнуть и заставить плясать под свою дудку; он думал, что всемогущий и бессмертный, а я… – лицо его сморщилось, рот неприятно растянулся, и он захохотал. – А я убил его, понимаешь? Какая же, бляха-муха, судьба поганая штука!

Смех захлестнулся плачем, и Олег снова свалился, крутясь в лихорадке, подзывая Веру, молясь всем богам и долго, долго глядя в потолок. Казарменные, уже свыкшиеся к его всполохам, уснули, прикрывшись подушками, одеялами, ладонями. Изредка ощупывая лоб, протирая его влажной тканью, я сидел в глубоком кресле, глаза мои попеременно слипались, и на несколько минут засыпал. Вздрагивал, с ужасом думая, что Олегу снова стало плохо, но видел его бледное спокойное лицо и возвращался на место.

Утром, когда солдатики стали ходить мимо меня, образуя всегдашнюю очередь в ванную, я, ощущая тугую боль во всём теле, поднялся и дотронулся до лба товарища. Остывшее, покинутое огнём жизни тело лежало в ожидании рассвета, но ни один рассвет уже не будет его. Касаясь рук, поникших плеч, прикладываясь к впалой груди, к шее, я лёгонько тряс его и, открывая рот, но не издавая звука, звал его, звал. Но не мог дозваться.

Солдатики оторвали меня от навечно уснувшего Олега, позвали Матроса, который скрутил руки и затолкал в свой кабинет. Я хотел плакать, но слёзы предательски застряли в горле острым и горячим комком; я хотел снова позвать Олега, спросить, как он себя чувствует, но слов не было, они бесполезно барахтались в голове, разлетаясь и не возвращаясь. Я хотел деть себя куда-нибудь, но не мог, складывал руки на плечах, кусал губы, дёргал бороду, сопел, но ничего не приходило. Я был бесполезен. С уходом Олега, с его мертвенно-бледным лицом, худыми пальцами, предсмертным бредом я будто лишился чего-то важного.

Олег был моложе меня на два года, но дело вовсе не в возрасте. Дело в страданиях. И на его долю выпало большее страдание, или он думал, что оно большое, а я, дурак, поверил ему и дал уйти. Виноват ли я в том, что заснул?..

12 октября 1993 г.

С тяжёлым сердцем снова сажусь за тетрадь. Не потому, что того требует история или потомки, а потому, что иначе опускаются руки, в голову лезут лица мёртвых солдатиков, усопших Олега и Ивана Иваныча, разбитого Матроса. Иначе я чувствую непомерную слабость, и я не могу, не могу ни к чему себя определить. Дохожу до нижнего этажа, откупориваю первую попавшуюся бутылку и жру её до беспамятства. К вечеру высыпаюсь, поднимаюсь наверх, брожу по комнате, смотрю на однообразные стены, вспоминаю свою паршивую, ничтожную жизнь, и всё снова да ладом. Не могу.

Чувство гадливости к самому себе, к окружающим не захлёстывается вином, а только усугубляется, становится тошнотворным. И всё, чего хочется, – пропасть, исчезнуть, провалиться под землю. Сделать вид, что меня никогда не существовало. Но как?

Глядя на смятую, надорванную у края фотографию моих любимых людей, я чувствую, насколько ужасен, мерзостен, отвратителен. Сколько сил моих, да и чужих тоже, было потрачено впустую! Сколько времени мы употребили в никуда, и сколько ещё будет употреблено!

13 октября 1993 г.

Оглядев комнату, с наглухо закрытыми окнами, со слежавшимися простынями на кровати, с толстым слоем пыли на столе и полках шкафа, с толпами пустых бутылок, я, как обычно, повесил на дверь замок и спустился вниз.

Я не думал, совсем не думал: я шёл к десятиэтажкам, спустился к вокзалу, я пересёк дорогу, добрался до ворот. Пока не поздно, пока ещё не всё потеряно, я знал, что должен был что-то сделать. И я ударил в грубый металл, отозвавшийся глубоким гудением. И я толкнул – ворота заскрипели, но моей слабости не поддались и остались запертыми. И я пнул – скорбный стон вдруг оборвался и сменился упрямым дребезжанием железа.

У забора я скинул рюкзак, отцепил лопату и принялся переворачивать землю. Спустя пару минут по лбу, спине и бокам потёк пот – на рюкзаке оказалась куртка и рубашка. Стоя по пояс голый, я копал и копал, не обращая внимания на дождь, хлынувший внезапно и обильно, стучащий по крыше вокзала, по разгорячённой спине, легко просачивающийся между колючек на заборе. Кучи влажной, тёмной, комкообразной земли окружали меня, словно крепостные стены. Под ногами начинало хлюпать, а конца забору не было видно. Казалось, что он уходил на много и много километров вниз.

Полотно лопаты отвалилось, и я, вцепившись в грязь, принялся копать её руками. Но пальцы оставляли длинные борозды, в которых хорошо бы картошку сажать, а не выход искать. Повертев сломанную лопату, бросил её рядом с кучей и отправился на поиски нового инструмента, всё такой же голый, горячий и мокрый.

Я хотел, мечтал, жаждал сбежать из этой ловушки, из коробки для «чумных». Чувствовал, что это нужно было сделать давным-давно, но почему-то, по какой-то плоской и мизерной причине, я этого не сделал. А теперь, не в силах врать ни себе, ни другим, решил вырваться из вечного круга лжи, обречённости и смерти. Я знал, что, выбравшись за забор, найду пустые бескрайние просторы, что не сразу пойму, куда идти, но я пойду, обязательно пойду и буду идти, пока не найду своих, пока не увезу, не спрячу их где-нибудь далеко-далеко.

Сложив рядом несколько лопат, я продолжил копать, переворачивать землю. Было тяжело и неудобно: пальцы постоянно соскальзывали с влажного черенка, вода лилась по лицу, бесцеремонно залезала в рот, стучала по спине, комки падали мне под ноги и не всегда достигали кучи. А потом и наваленные кучи посыпались под меня. Разгребая их, я не ощущал ни времени, ни погоды; в голове стучала единственная мысль – выбраться отсюда. Вскоре железная дорога была засыпана землёй, а конец забора никак не показывался и, видимо, не собирался показываться вообще.

Среди шума капель и ветра я услышал сопение. Не человеческое, а, скорее, собачье. Но, выглянув из-за куч, встретился с красными глазами медведя. Громадная туша, на которой почти не было проплешин, только неровные островки шкуры казались беловатыми, стояла на дороге и принюхивалась. Медведь выглядел лучше, чем в первую нашу встречу: то ли растерзанные жертвы омолодили его, то ли мы ошиблись, и эксперимент прошёл как нельзя удачно.

Если бы на голове у меня были волосы, они бы обязательно встали дыбом. Инстинктивно я прижал к груди лопату, не соображая, как себя вести. Пришёл, зараза, полакомиться беззащитным! Чёрный блестящий нос показался над конусами земли, комки полетели в меня. Медведь фыркнул, видимо, почувствовав грязное тело, усталость и загнанность. Он слегка приподнялся, уперевшись в кучи, и два жерла уставились на меня. Застыв на месте, словно вросши в вязкую землю, я глядел на него и чувствовал, что если этот поганец не загрызёт меня, то я должен, просто обязан убраться отсюда.

Он разверзнул пасть, и громкий, оглушающий рык разнёсся по перрону, по южной части Зоны. Колени мои подогнулись, подбородок затрясся, пальцы судорожно перехватывали черенок. Только теперь я почувствовал, что на улице лютый холод, почти зимний, а я стою полуголый в канаве, полной воды. Медведь, перебирая лапами, фыркал, выпуская полупрозрачный дым и оглядывая мою земельную крепость. Он явно прикидывал, можно ли сожрать мою хлипенькую фигуру, но я не хотел, ни за что не хотел быть сожранным. Не сейчас! Только не сейчас, когда всё моё существо трепещет и взывает к свободе. Я закричал, что было силы, лёгкие мои, будто металл, дребезжали, и вскинул лопату над головой. Животное удивлённо посмотрело на меня и отшатнулось, словно увидело собственную смерть. Оно раскрыло пасть, обнажая бело-жёлтые клыки, и ворчливо буркнуло. Вскоре показался его разноцветный бок, а потом на месте гигантской устрашающей туши остались лишь вмятины на земле.