Дневник Большого Медведя

– Ребята, вперёд! Путь чист! – выкрикнул Матрос, взбежав по лестнице.

Его блестящий от крови костюм скрылся в коридоре. Солдатики, заканчивая со своими жертвами или отталкивая их, мчались за старшим. Тринадцать из них спаслись, остальные остались лежать.

28 сентября 1993 г.

Что даёт нам право называться разумными существами? Разум, который то и дело совершает ошибки, запутывает и обманывает? Чувство, которое приводит к неменьшим бедам, трагедиям и убийствам? Или этого права у нас никогда не было, но мы, возомнив себя чем-то совершенным, идеальным и оттого всемогущим, сами провозгласили свою «разумность». Где же правда?

А правда заключается в том, что мы, тридцать человек, подвергли большой опасности всех, кто живёт в Зоне, кто будет здесь жить, и даже тех, кто сюда никогда не сунется. Мучает ли кого-нибудь совесть так, как она мучает меня? Матрос, уничтожив десятки существ, не виновных в том, что их избрали подопытными, всё так же отдавал приказы, ругался на солдатиков, улыбался и курил. Парни всё так же бежали за ним, никто ему не противился, даже Олесь и тот молчал. Что это? Желание выжить любым способом? Мы сами едва не оказались заперты в зале на веки вечные, и, если бы у нас не было связи, всё кончилось бы печально. Видимо, в критическую минуту человек сбрасывает маску добропорядочности, общественных условностей и открывает истинное лицо хищника и палача.

Мы выбрались из четвёртого корпуса, заперев за собой дверь, ведущую в лабораторию, ворота. Но и там нам пришлось несладко: вышедшие на поверхность животные разбегались кто куда, сновали между корпусами, запрыгивали внутрь третьего и разрушали остатки мебели, скрывались за главными воротами и, одурев от свободы, мчались в лес, к озеру, за завод.

– Почему не отстреливаете? – заорал Матрос, увидев людей Сашко, мирно стоявших у входа.

– Зачем? Они нас не трогают.

– Посмотрим, что Вы скажете, когда кому-нибудь из них взбредёт в голову попробовать человечины.

– Что Вы говорите? – пискнул Сашко. – Отстреливать их так же бесполезно, как и приделывать собаке пятую ногу.

– Знаете, этим собакам она бы не помешала.

– Товарищ Матрос! Зачем Вы начали это? – спросил он, оглядывая нашу поредевшую группу. – Теперь зоновцы будут думать, что животные опасны.

– Они и так опасны! Чего стоит та радиация, которой они фонят. Отстрел!

– Какой отстрел? Разве Вы не поняли? Эксперимент прошёл неудачно, – одновременно радостно и удручённо произнёс Сашко. – Его заморозили, закрыли, чуть не уничтожили. Эти животные такие же чудовища, как мы с вами!

– И это не отменяет того, что внутри них – радиация, которую они разнесут сейчас по всей Зоне, а нам с вами, – он ткнул его в плечо, – её глотать!

– Вы же знаете, что это не выход… – прошипел Сашко.

Инженер отвернулся, с сожалением глядя на растерянных зверей. Матрос скомандовал построение и повёл нас по главной улице, стреляя в бездумно скачущих животных. Они шарахались от хлопков, суровых и грозных фигур, прятались за машинами, домами, в подъездах, но, почувствовав надоевшую за многие и многие годы скованность, вылетали на улицу и снова убегали. Скорченные, облезлые, с застывшим взглядом, с раскрытыми пастями, они лежали на дорогах, как выброшенные, никому не нужные тряпки.

Солдатики потеснили меня в центр колонны, чтобы я не мешался прицеливаться. За плечом болтался автомат, стучал по ноге, но я твёрдо решил, что пока ничто не угрожает моей жизни, использовать его не стану. Мысленно всё ещё оплакивал бедного пса, набросившегося на меня, чтобы отомстить за товарища. Но что, что я должен был сделать? Хочешь жить – убей, проявляешь жалость – умри. Матрос отчасти был прав, но как, как принять эту правду? Я не солдат, я не боец, я обыкновенный сантехник, идущий в строю с вернувшимися из вылазки. И что я тут делаю?

Громкий, раздражённый и обиженный на весь свет рык, сопровождающийся тяжёлым топотом, раздался за нами. Огромный, взъерошенный, слюнявый, с одним глазом, за нами по площади бежал медведь. Солдатики, крича и взвизгивая, выпуская патроны мимо, разбегались по домам. Я, не видя никакой возможности отбиться от медведя, вымотанный и едва передвигающий конечностями, забежал во Дворец. Спрятавшись за колоннами в просторном холле, сбросил рюкзак и, едва не задыхаясь, хотел было снять костюм и противогаз, но одному было сложно. Обливаясь потом и слезами, прижал к груди автомат. Из-за дверей доносились просьбы о помощи, ор и стоны. В холл ворвались Матрос с Казбеком. Первый, истерично крича, вталкивал стул в ручки двери, второй, истекая кровью, хватался за плечо.

– Нэ-нэ, нэ больно, – слабо отговаривался Казбек, пока мы оттаскивали его к дальней стене холла.

Треск стихал, и мы, едва не раздирая костюмы, раздевались. Перевязывать солдатика было непросто: он хоть и улыбался, говорил, что всё хорошо, но с каждой минутой бледнел, и кровь не переставая хлестала из раны. Матрос, кидаясь от стола к столу, из комнаты в комнату, искал нитки или леску, не соображая, что без иглы мы ничего сделать не сможем. Я перетягивал бинт, пачкаясь и едва не рыдая то ли от беспомощности, то ли от страха, прижимал к ране ладонь, слышал хриплое дыхание Казбека, видел его красную улыбку и слабое дрожание чёрных густых ресниц.

– Казбек, слышишь? – бил я его по щекам, когда глаза пугающе закатывались, садил ровнее, измазывая бежево-белую стену, и осматривал рану.

Длинная рваная полоса тянулась от ключицы до лопатки, и Матрос снова был прав, мечась в поисках ниток. Мы никак не могли помочь ему хлипенькими бинтами и скатавшейся ватой, а дотащить до Казармы вообще виделось мне невообразимым чудом.

Входная дверь, высокая, крепкая, выполненная на манер дубовых, зашевелилась, но стул не дал ей открыться. Трижды в неё постучали.

– Откройте! Он сожрёт меня!

Я не знал, что делать. Сил почти не было, вытаскивать пресловутый стул я не решился. Отдёрнув толстые бардовые шторы, я распахнул окно и крикнул: «Сюда!». Солдатик, чьё лицо блестело от крови, обезумевшими глазами смотрел на меня и, держась дрожащей рукой, еле влез внутрь. Захлопнув окно, я оглядел улицу, но ничего, кроме чёрно-красных пятен, размазанных следов и безразлично шелестящих деревьев, не увидел.

– Ты чего раздетый? – сорвался я на бедного солдатика.

– Да я… я в соседний дом забежал… т-тяжело всё-таки – разделся.

– Противогаз где? – осматривая его, допросил я.

– П-противогаз? – стеклянный взгляд солдатика, устремлённый в никуда, упал на меня, но тут же вернулся обратно. – Там оставил…

– Зараза!

– Что здесь? – Матрос, держа в руках бинты и бутылёк спирта, спустился с левой лестницы. – Что произошло, орёл?

Он, не глядя на нас, подошёл к Казбеку, похлопал его по щекам, растёр лоб спиртом, сунул ткань под нос. Солдатик поморщился и, дёрнув рукой, застонал. За дверью снова раздался крик, но смотреть на улицу я не решился, усадил напротив Казбека парнишку с кровью на лице, стащил с него рюкзак, автомат, осмотрел, все ли части целы. Не раненный, но как будто замороженный, он сидел и не замечал, что творится вокруг.

– Как он? – спросил я, указывая на Казбека.

– Никак. Мы лишимся хорошего бойца, если не залатать. А тут нихрена нет – только до Казармы топать.

– Как топать-то? Там этот ходит.

– Перебежками. До схрона дойдём, там по переходу.

– Схрон? Ты ж закрыл его.

– Я похож на идиота? Олесь открыл перед тем, как уйти с нами. Там, вроде как, кто-то из женщин должен быть.

– А как уйдём? Оставим их тут что ли?

– Вил, Вил! – Матрос потряс парнишку за плечо. Тот невидящими глазами посмотрел на старшего, приоткрыл рот, но ничего не сказал. – Пойдёшь с нами?

– Т-товарищ Матрос, я…

Он глубоко задышал, на глаза навернулись слёзы, тонкие ручейки, смешиваясь с засохшей кровью, стекали на бездвижные руки.

– Ясно. Вдвоём управимся, – подвёл черту Матрос.

Оставив снаряжение рядом с солдатиками, наказав никого не впускать и никого не выпускать, он двинулся к заднему выходу. Сбросив замок прикладом, мы открыли дверь и выбрались на улицу. Главная дорога молчала. Мы, согнувшись в пять погибелей, перебегали от угла к углу, Матрос изредка поднимал руку, осматривал периметр, и мы снова мчались до следующего укрытия. Проспект, заляпанный грязью, кровью, кусками тел, обречённо тянулся вместе с нами. Оставалось всего несколько домов до схрона, всего пять минут, но почему-то мне стало страшно, словно Казбека уже не вернуть, словно во Дворец ворвался медведь и распотрошил солдатиков.

Матрос дёрнул ручку, и с неимоверной радостью мы вползли в схрон.

Учуяв запах еды, схватили по банке тушенки и, продвигаясь по туннелю, грязными руками лопали её, как манну небесную. Пустой желудок счастливо ворчал, что его так долго морили голодом и только теперь вспомнили покормить. Казарменные отступали и шугались, встречая нас, они молча прижимали руки к груди, охали и качали головами. Матрос взял большой чемодан, в котором хранил нужные для бойцов медикаменты и инструменты, отдал распоряжение тщательно вымыть всех, кто вернётся, свалить костюмы и одежду на задний двор, сильно не контактируя с ней. Женщины и старики коротко проводили нас слезливыми взглядами и тут же разбежались выполнять приказ.

– Ну и делов мы наделали! – цокнул Матрос. – Прости меня, Медведь! Ты ж думаешь, соображал я что ли? Ни черта подобного! Господи, – шепнул он, всхлипывая, – эта чёртова Зона так изменила меня!

– Я знаю, Матрос, знаю. Мы все уже не те, но что теперь, плакаться?

– Плакаться? Кто это тут плачет? – он обиженно утёр глаза. – Одно хреново: правы были те, кто послал нас сюда, – сдохнуть нам надо было в первый же день, а мы чё-то маемся, маемся. Эх-эх-эх, и там я ничего не сделал хорошего, а тут оказалось, что я вообще ни на что не годен.

– Годен не годен, делать-то теперь что?

Он открыл дверь в магазин и, посмотрев на меня, выдохнул:

– Не знаю.

Матрос, всегда уверенный, планирующий наперед и гнущий свою линию, выглядел теперь жалким, сломленным, растоптанным.

– Я ж для себя хотел пойти туда – душу успокоить, – проговорил он, толкая в рюкзак тушенку. – Мол, нет там ничего, всё хорошо – авария и авария – чёрт с ней. А оно вон как всё оказалось. Будто Зона посмеяться надо мной решила. И этого послала, чтобы мне в урок!

Я промолчал. Потому что Матрос снова был прав: он виноват, и ему бы нести наказание, но расхлёбывать придётся всем.

29 сентября 1993 г.

Плотно прижав входную дверь, Матрос огляделся и, не заметив присутствия медведя, бессловесно скомандовал выдвигаться. Мы едва ли не лежали на земле. Пожухлая трава пахла сыростью и горечью. Стены одинаковых домов загораживали нас, но в огромных промежутках между ними у меня начинало всё чесаться, и я, сжимая кулаки, изо всех сил держался, чтобы не издать лишний звук.

Матрос поднял руку, выглядывая из-за угла соседнего у Дворца дома, и шикнул. На главной улице, стоя широким облезлым задом к нам, в чьих-то останках копался медведь. В паре окон на четвертом и пятом этажах виднелись растрёпанные холки, осторожно приподнимающиеся в любопытстве и тут же с ужасом опускающиеся.

– Надо ж было так обосраться, – ругал себя Матрос.

Он, да и все: я, солдатики, зоновцы – понимали, что медведь никуда не собирается деваться, пока не отомстит за неспокойную жизнь, возможно, даже за порушенную семью, за хладнокровное убийство зверей – таких же жертв, как и он. Но заниматься им сейчас было несподручно: у одной из стен Дворца умирал Казбек и не приходил в себя парнишка Вил, а сколько ещё солдатиков нуждались в нашей помощи?

Матрос гуськом потащился к заднему входу. Немного отставая от него, постоянно оглядываясь на проспект, я полз следом. Видимо, медведи обладают хорошим слухом: он услышал шорохи, когда мы были на середине пути, и, зычно заревев, побежал. К морде прилипли кусочки мяса, некоторые без ведома медведя отваливались, терялись в бесконечной шерсти. Матрос, распахнув дверь и приготовив автомат, ждал меня. Запутавшийся в земле, камнях, ногах, я едва не распластался перед носом хищника – неведомая сила понесла меня вперёд и зашвырнула во Дворец.

– Засранец! – заверещал Матрос, выстреливая в морду животному и захлопывая дверь.

– Что ты сделал? – кричал я, понимая, что мы против разозлённого медведя ничего не сможем поставить.

– Заткнись! – он схватил меня за грудки, бросив автомат и рюкзак. – Заткнись, понял? Лучше принеси стол из кабинета.

Пока я составлял мебель к запасным входам, симметрично расположенным по бокам Дворца, Матрос, как смог, залатал Казбека, ничуть не отличимого от свежевыстиранной простыни, допросил Вила и накормил солдатиков. Бедняге Вилу довелось наблюдать, как два пса разорвали Олеся, зажав его на лестничной клетке. Сбежав через окно первого этажа, парнишка искал новое укрытие, но зоркий медведь увидел его и погнался. Вил метался, пока вконец не отчаялся и не прибежал ко Дворцу. Успокоившись за свою шкуру, он раз за разом вспоминал жестокую смерть товарища.

– Предложения? – спросил я, установив баррикады.

Матрос почесал лоб, нос, вконец поседевший затылок.

– Бойцы из нас никакие – сам понимаешь. А где весь народ – чёрт знает.

– Свяжись с ними, вдруг кто ответит.

Зажав кнопку, он громко и как можно тверже произнёс:

– Орлы! Докладывайте.

Тишина длилась всего несколько секунд, показавшихся мне мучительными. В груди болело, тело не прекращало чесаться, голова заполнялась вопросами, но они тут же таяли, не получая ответов.

– Товарищ Матрос! Рядовой Мелетин добрался до Казармы.

– Петрушка! Кто ещё с тобой? – по лицу Матроса скользнула улыбка.

– Веня и Дмитрий.

– Понял. Привели себя в порядок?

– Товарищ Матрос, а волосы тоже надо сбривать?

– Обязательно! Ногти состричь, всё сбросить за домом. Кучу – сжечь!

На том конце помолчали. И, словно траурный, послышался голос:

– Слушаюсь.

Потом снова зашуршало, и в эфир пробрался Сашко:

– Товарищ Матрос! Это кошмар! Что Вы натворили!?

– Отставить панику. Что случилось?

– «Что случилось»? Медведь дерёт всех, жрёт и не давится. Крысы и кошки загоняют в угол, а псы и лисы нападают там. Они умны, чёрт возьми!

– Варианты?

– Матрос! Хоть раз в жизни ты можешь не корчить из себя дурака, – устало проговорил Сашко. – Не будь дерьмом сейчас, когда мы умираем из-за твоих ошибок.

В глубине души мы знали, что Сашко прав, но сказать этого не могли: то ли боялись произнесённой правды, то ли не хотели расстраивать отношения с Матросом. В холле повисла тишина. Мутными глазами Казбек смотрел на нас и, держа руку у плеча, скалился. Матрос, встретившись с ним взглядом, сжал губы и, поднеся рацию, сказал:

– Объявляй эвакуацию и сбор у Казармы. Побудь моим Молотовым.

– Пошёл ты. Отбой.

30 сентября 1993 г.

Как четыре месяца назад мы решали, куда же нам податься, что делать, для чего жить, так и сейчас думаем, как же вернуться к мирной жизни. Если тогда мы могли плеваться и во всём винить власть, избавляющуюся от непригодного человечества, то теперь так не получится: во всём виноваты мы.

В течение нескольких дней, одолжив у Олега два грузовика, увозили зоновцев к бункеру и нагло всем врали, что скоро они смогут вернуться на свои места, скоро мы избавим Зону от нашествия существ. Люди, кроткие и испуганные, тихо сидели на кроватях, иногда шёпотом переговаривались, уважительно и вседоверительно смотрели на нас. И пусть они казались смирными, покладистыми, в воздухе витало напряжение, как в весеннюю предгрозовую минуту. Пользуясь этим затишьем, произвели перепись населения, пока прибывали новые и новые грузовики, полные толп. Насчитали 659 человек вместе с оставшимися солдатиками. Не встретив среди них Лысую и Степана, я понял, что и они покинули нас.

Ежедневно мы уходили группами, отстреливая животных, но каждый раз казалось, будто их становилось всё больше и больше. Массы лающих и вопящих бежали на нас: кто-то лишался одежды, кто-то – руки, кто-то – жизни. И, сидя за широкими стволами елей, я не знал, что было лучше, кто из нас получал успокоение: они, расставшиеся с проблемами и ужасами, или мы, горящие надеждой и мщением за своих. Держать в руках автомат непривычно и сначала казалось гнуснейшим делом. Постепенно свыкаешься с мыслью: если не ты, то тебя.

Кто ещё мог защитить стариков, семейных, только-только почувствовавших успокоение, если не мы? Бандиты иногда помогали нам, но и они, увидев, что просвета в наших стычках со зверьём не видно, отнекиваются от вылазок. Да, конечно, мы виноваты, и нам держать ответ перед всеми, но и они умеют защищаться – почему бы немного не постараться? Но бандиты, то ли всё ещё справляющие панихиду по Вите Первому, то ли просто не желающие признавать в Матросе авторитета, дисциплины не придерживались, пили и выходили из бункера по ночам, не обращая внимания ни на караульных, ни на блуждающих в округе зверей.

Старики, прикипевшие ко мне, как к сыну, почти всё время молчали, когда я приходил к ним, приносил еды и уверял, что потерпеть оставалось всего ничего. Узнав о судьбе бедной Дарьи, они совсем сникли и закрылись от всех, на мелькающего Олега бросали укоряющие взгляды, да и меня, наверное, тоже видеть не хотели. Что им мои подачки, когда нет теперь той, ради кого они хотели жить? Вере какое-то время было лучше, пока кто-то из бандитов не проболтался о том, что же случилось перед заводом; слегла и больше не встала. Старики редко приходили к ней: делать им там было нечего, а молчать и с трауром в глазах смотреть друг на друга – не каждое сердце выдержит.

Казбек, потеряв чересчур много сил и крови, отправился к праотцам. Следом за ним ушёл и Петрушка, бледный, поседевший за ночь. Да и сколько солдатиков умирает каждый день. Некоторых мы ещё успели положить у Казармы, а другим пришлось ютиться недалеко от бункера, у старой водонапорной башни. Без крестов, без табличек, без опознавательного камешка – только перекопанная земля, которая скоро засыплется снегом, а потом и порастёт травой, как и всё здесь.

Так и жили мы все эти дни, перебегая от дерева к дереву, от комнаты к комнате, от правды к неправде. Писать не было ни сил, ни желания. Только теперь нашёл в себе мужество выложить всё, как есть, что думаю. Но и то кажется мне ложью.

1 октября 1993 г.

Конец сентября выдался дождливым и хмурым. Октябрь начинается ничуть не лучше: выйдя на утренний осмотр, мы попали под ливень, промочили ноги.

Пока Роза с Владимиром, который немного откормился, но всё ещё был нелюдим, варили завтрак, разносили тарелки, вторая группа караульных и мы, только что вернувшиеся с обхода, застряли в душе. Чистая вода вдруг сменилась грязной, воняющей тухлятиной и гниющим мусором. Никто, ясное дело, не желал булькаться в такой воде; очередь возмущающихся пополнили только что позавтракавшие зоновцы. Аргументов было множество, и все разумные, а вот решения проблемы почему-то никто не предлагал, считая, что и без него разберутся.

Живя в Зоне уже полгода, мы до сих пор не знаем, где центральная котельная, водоочистительная станция; совсем недавно и то, потому что нам пришлось, восстановили связь, забравшись на вышку. Никчёмные из нас колонизаторы получились.

Снарядили группки солдатиков, отправились в разные стороны. Мне и ещё трём бойцам достался северный лес, тёмный и дремучий. Пробираться по кочкам, среди торчащих сухих корней, ветвей, падающих за шиворот листьев было тяжело. Я, не привыкший к блужданию по лесам, помнил своё последнее болотное путешествие – мы с солдатиками наломали палок и постоянно тыкали перед собой, словно слепцы. Но, к удивлению, земля ни разу перед нами не разверзлась и никого не втянула по пояс.

Среди оголяющихся деревьев видели церквушку, всё ещё блестящую куполами. В нескольких метрах от неё, огороженное невысоким почерневшим забором, располагалось кладбище. Серые, беловатые, в крапинку, чёрно-белые плиты всюду торчали, смотрели на нас серьёзными, равнодушными, пустыми глазами с фотографий. Маленькие и простенькие надгробия, будто яблоки, усеивали ряды, лишь изредка кое-где показывались большие и великолепные, сделанные для людей не последнего десятка. Над чьей-то головой нежный мраморный ангел сложил в вечной молитве руки; где-то цвели никогда не увядающие розы, вьющиеся по высокой арке; кому-то даже собственный памятник в полный рост водрузили. Солдатики оглядывали плиты, вчитывались в имена, даты их жизни, рассматривали букеты, принесённые много лет назад родственниками и друзьями и уничтоженные временем и непогодой. Кто теперь заглянет к вам, уснувшие вечным сном? Кто придёт поговорить о жизни, бегущей без вас? Кто вспомнит о счастливых днях прошлого, озорные поступки, взгляды, слова?

Кресты, плиты, памятники заканчивались 1986 годом, а огороженное под кладбище место тянулось дальше. За ним, за стеной деревьев, берёз и елей, тоненькой струйкой, бегущей по мшистым камням, тёк родник. Мы умылись, напились холодной и, к нашему счастью, чистой воды. Пока бойцы чистили сапоги, я с удивлением разглядывал рядом пролегающую стену. Такая же, как и та, что огораживает завод: высокая, шершавая, увенчанная колючей проволокой. В острых цепких лезвиях застряло изуродованное тельце пегой кошки.

Спустя несколько месяцев я и забыл, как жестоко и лживо нас собрали и загнали сюда, словно разбежавшееся стадо баранов. Закрыли ворота на засов и ушли, предоставив бедных, жалобно блеющих животных самим себе. А мы почему-то даже и не попытались выйти – что уж выйти – мы не пробовали стучать в ворота. Сидим и ждём, когда же с нами что-нибудь хорошее случится. Хорошего как-то и не видно: только выстрелы, крики, плачи, радиация, вечная ложь и стены, стены, стены… Разве кто-то пытался подняться против, когда нас держали в высоченных башнях на краю земли? Нет, нам всунули в рот вкусные булки, глаза заняли глупыми мелодраматичными историями, в руки всучили поделки, инструменты, тетрадки. Разве кто-то набросился на сопровождающих, на людей в погонах? Нет, мы продолжали верить в сознательность и доброту окружающих людей; мы думали, что нам не раз попадётся такой же Валентин Евстратович, поговорит по душам и мирно отпустит. Разве кто-то закричал, заколотил в ворота, когда отъехал поезд, когда ноги ступили на перрон? Нет, мы безвольно пожали плечами и зашли в первый попавшийся дом, чтобы переночевать.

Раз и навсегда мы отказались от мысли о неповиновении, и, даже когда нас сунули в коробчушку, нашими телами прикрыли гнусную правду и ужасную ложь, мы всё ещё молчим и кусаем почти обглоданный кулак.

Блестящая на угасающем солнце проволока насмехалась надо мной, над солдатиками, над всеми зоновцами. «Зоновцы»… Какое мерзкое слово я придумал! И нет за ним ничего: ни счастья, ни свободы, ни будущего.

2 октября 1993 г.

Вернувшись с осмотра северного леса, не найдя там ничего, кроме толстых деревьев, забытых душ и чистого родника, мы словно попали в рой диких пчёл. Утром возмущения, пробуждённые грязной водой, не только не стихли, но и стали настойчивее. Семейные жужжали над ухом у Матроса, он слабо отмахивался от них, говоря, что бойцы ушли на разведку. Ничего нельзя было поделать с уставшими людьми, находящимися взаперти. Конечно, уже к ночи Матрос снарядил ещё пару отрядов, солдатики набрали воды из родника, но даже это не успокоило население.

– Верните нас домой! – кричали одни.

– Что вообще происходит? – допытывались другие.

– Мне плевать, что там. Я уйду – надоело сидеть здесь! – вскидывали руки третьи.

И все были правы: Матрос, желающий лучшего, но натворивший большие дела, люди, по горло сытые «завтраками», неопределённостью и неправдой, солдатики, беспрекословно выполняющие приказы старшего, и даже я, глупый, молчаливый, слабый.

Ребята, уехавшие на юг, всю ночь не выходили на связь, и я то и дело что сталкивался с беспокойным взглядом Матроса. Мы делили одну комнату, но находились будто в разных местах. Утащив несколько книг из моей маленькой библиотеки, я лежал на кровати и читал, а он всё мерил крохотную коробку шагами, часто стоял у двери, прикладывая пальцы к подбородку. Глаза на мгновение замирали, грудь высоко поднималась и дрожа опускалась, губы приоткрывались, зубы тут же хватали их.

Когда свет в комнатах погас, Матрос снова попытался связаться с солдатиками, но на том конце слышались треск и шуршание. Усевшись на кровать и обхватив голову, он прошептал:

– За что..?

– Если утром не свяжутся, поехали сами, – предложил я, отрываясь от книги.

– Ты совсем не понимаешь, что происходит, да, Медведь? – зашипел он.

– Что происходит?

– Вот именно! Не будет никакого «завтра». Они пырнут меня ночью, – Матрос указал на дверь, – выйдут из бункера, а медведь их загрызёт. Ты провалишь отсюда, будто это вовсе тебя не касается. Что с моими? Куда им пойти?