Здравствуй, Шура!

Да, советы, советы… Просто их давать, да нелегко выполнять. Много пришлось моей бедной Шуре перетерпеть невзгод, пока добралась она до Ижевска к своим родным.

30.07.1941

Письмо из Гомеля к жене Шуре:

«Шура!

Вчера бомбили – попало в девятую школу и разворотило все. Две бомбы попали в сарай, а одна – в наш дом, в квартиру Васильева, но не разорвалась – упала на диван. Вчера сбросили шесть штук и все около нашего дома. Ну, пока. А.М.

Данилович обещает достать три килограмма сахара, не знаю, передаст или нет…».

В ответ получил такую (без даты) деловую, добрую, немного наивную, с заботой обо мне записку, которая очень хорошо характеризует мою хозяйственную Шуру, не забывающую проинструктировать меня даже в это трудное, бомбежное время, как следует вести себя в вопросах хозяйства:

«Саша, сахар я не получила от Даниловичихи. Она говорит, что ее племянник привез только один килограмм сахара, и что он его взял сам в магазине, а Данилович не передавал. Это сказала так Даниловичиха. Но ничего, сахар у меня есть, пока тут в эшелоне дали пятьсот грамм, да Миневич София Разоровна (прим. автора – наверное, ее отчество было Лазаревна) тоже дала пятьсот грамм, так что сахар у меня есть и, в общем, продукты есть. Главное – доехать благополучно. Саша, копай картошку, вари, ешь побольше. Нам не придется уже есть ее. Саша, найди купца на картошку и на дрова, а деньги лучше расходуй на продукты, а будет хорошо – будут и дрова. Домой часто не ходи, часто не оставайся, я все боюсь за тебя. Будь счастлив. Твоя Шура.».

Конечно же никакого купца на дрова я не искал, и на картошку тоже. Как-то все потеряло цену. Мало кто думал о приобретении, а больше о том, чтоб не попасть под бомбежку. И робкая Шурина надежда, что все будет хорошо, тоже не оправдалась.

На картошку я ходил, подкапывал ее, еще не вполне созревшую. Не раз видел, как в стороне нашего дома и девятой школы, около высоких тополей, от бомб поднимался густой черный дым. Когда приходил домой, обнаруживал следы новых разрушений. Рядом было вагонное депо и сортировочный парк, и немцы, стараясь повредить эти объекты, попадали в район нашего дома. Частенько бывало, что дома я не мог сварить картошку. Только разожжешь плиту, поставишь котелок – летят. Гасишь огонь и бежишь в укрытие. После отбоя опять разжигаешь – и снова налет. Вот так иногда побегаешь, и не сваришь.

В нашем доме не доставало угла, и квартира Лехмана была вся на виду и разворочена. В нашей комнате стена дала трещину, местами обвалилась штукатурка. По прочищенной дорожке я подходил к окну и кровати. Некоторые вазоны выбросил на улицу. Впрочем, дома я уже не ночевал… Спал в конторе на столе.

01.08.1941

Немцы приближались к Гомелю. Безрадостные сводки сообщали об оставлении нашими своих городов. Эшелон с моей семьей пришел в движение и выехал из Почепа.

Гриша Старовойтов, который уже давно вылакивал спирт-денатурат, отпускаемый для промывки противогазов, уговорил меня попробовать этот яд. Я попробовал – ничего. Потом мы с горя несколько раз вдвоем поднимали себе настроение. Яд бодрил нас.

Постепенно штат конторы, особенно женская часть, стал под разными предлогами оставлять работу. Кого-то из дистанции призвали в армию. Работа не шла на ум – мысли о семье тревожили…

03.08.1941

Мой ишиас от цыганского образа жизни, от постоянных воздушных налетов и нервного перенапряжения обострился, а условий для лечения не было. Наоборот, стали гонять на рытье противотанковых траншей. Об этом напомнила мне одна сохранившая справка о работе в течение восьми часов.

Рыли траншеи в районе аэродрома, недалеко от «Прудка» (прим. – Прудок – бывшая деревня, вошедшая в 1957 году в городскую черту Гомеля). Сырость, ночевка тут же на траве около вырытых траншей, поездка на автомашине куда-то за Поколюбичи, километров за 25–30 от Гомеля, где нужно было заканчивать пояс траншей – все это окончательно вывело меня из отряда землекопов.

05.08.1941

Врач выдал справку, что Мороз А.А. страдает люмбоишиалгией, и от тяжелых работ и сырости должен быть освобожден.

Как показал дальнейший ход событий, все эти траншеи оказались малоэффективными. Налеты с бомбежками участились, став практически ежедневными, а потом и ночными…

11/12.08.1941

Я побежал домой вместе с электромехаником Станюнасом, жившем на Черниговской улице, как вдруг объявили тревогу. Станюнас забился в какую-то щель, а я побежал домой: снял со стены кое-какие фотографии, захватил документы и простыню и, с тоской окинув взглядом оставляемое жилище, закрыл дверь на ключ. Я бежал в контору с чувством невозвратной потери чего-то очень дорогого…

Примерно с таким чувством в Либаве в 1915 году, спасаясь от немцев, расставались мы с квартирой: бабушка Гаврилова (прим. – мать отчима автора) оставляла имущество, а я – свои книги. Только теперь и имущества, и книг у меня было больше, чем тогда. После армии библиотека моя пополнилась. Благодаря заочной учебе образовался довольно солидный отдел книг по электротехнике: томов пять БЭС из десяти существующих. Столяр Генкин в Сновске за 23 рубля сделал мне книжный шкаф. Потом был переезд в Гомель, где количество моих книг продолжило расти.

И снова приходилось все бросать из-за немцев…

Контора ШЧ-I располагалась среди железнодорожных путей за Никольским переездом между заводом ПВРЗ и Гомсельмашем в месте, далеко не безопасном от бомбежек. Немцы обычно начинали бросать бомбы над Сельмашем, затем бомбардировали парк путей около конторы, а также завод ПВРЗ (прим. – есть старое фото).

12/13.08.1941

Не помню точно, но кажется именно в эту ночь произошла особенно интенсивная бомбежка Гомеля вражеской авиацией. Ночь была темная, немцы набросали зажигательных бомб около крыльца конторы, и они ярко освещали все вокруг, создавая видимые цели для дальнейшей бомбардировки. Несколько человек, в том числе и я, выскочили тушить их. Лежа на животе, я подполз к шипевшей бомбе и нос к носу столкнулся со своим братом Иваном, который работал в Гомельском восстановительном поезде. Когда засыпали песком эти нежелательные светильники – стало веселее на душе. Темнота действовала успокаивающе. После мы забились в убежище и в полудреме дождались утра. Спали мало – всю ночь убежище дрожало и трясло от взрывов бомб в округе, а свист летящих снарядов болезненно отзывался в животе.

Утром я пошел в Госбанк за выпиской по расчетному счету. Весь район Гусевской, улицы Созонова, Вокзальной, Ауэрбаха и Горелого болота дымился. Много домов сгорело. Около вещей и кроватей суетились дрожащие люди, в большинстве своем это были евреи. Дальше Почтовой улицы, что упиралась в Советскую, я не пошел – мешали дым и гарь… Да и вряд ли банк работал.

В дистанции усиленно закапывали разное оборудование, которое не успели эвакуировать. Ушел эшелон с работниками Белорусской железной дороги в направлении на Воронеж. Жарин дал мне список работников ШЧ, эвакуируемых в сторону Сновски и далее на Воронеж:

1. Главный бухгалтер Мороз А.А.

2. Бухгалтер Стычинская Т.Н.

3. Счетовод Щигельская В.И.

4. Техник Кулик Т.О.

5. Часовой мастер Тыль П.А.

6. Заведующий кладовой Азявчик

7. Электромеханик Чеплюков

Подписал ШЧ Жарин Д.Е.

Перед выездом я получил удостоверение о том, что эвакуируюсь с семьей в Воронеж в управление Москва-Донбасской железной дороги. Подписал мое удостоверение почему-то ШЧ-9 Котов.

15.08.1941

Нас посадили в машину, и мы покатили по Черниговскому шоссе, потом свернули на Добрянку и вздохнули свободно. Тихо, никаких взрывов, свиста боевых снарядов – мирная жизнь! Добрались до Городни, а потом и в Сновск.

С собой я вез желтый портфель с документами дистанции и своими личными, связку документов, по которым еще не успел отчитаться, казенные часы «Павел Буре» и бутыль с постным маслом, которую отдали мне как руководителю группы на питание. В парусиновой сумке, похожей на бочку, которую сшила когда-то Шура, были небольшие деньги и облигации, по которым я должен был отчитаться. Кассир Стычинский решил остаться в Гомеле и остаток денег передал мне. Суммы, правда, небольшие, но в дороге я рассчитывался с работниками дистанции, не получившими зарплаты.

Прибывшие со мной эвакуированные разбежались все, кроме Тыля П.А., с которым я позже добирался до Воронежа. По-видимому, они решили остаться у немцев, что после войны и подтвердилось. Дома я застал всех в смятении (прим. – имеется в виду дом родителей автора). Отчима не было – он работал где-то на участке с восстановительным поездом. Бутыль с маслом я затащил домой к своим, где и оставил ее.

16.08.1941

Обрывок письма из Сновска к жене Шуре:

«Здравствуйте, Шура и детки!

Пишу в Сновске на вокзале. Вчера выехал из Гомеля на машине. Не знаю, куда дальше пошлют, но пока я в Сновске. Во всяком случае буду стараться увидеться с вами. Гомель немцы разбомбили и сожгли почти весь. Очень хорошо, что ты с детьми выехала вовремя. Кто не выехал – теперь мечутся и мучаются. Шура, старайся всеми силами попасть в Ижевск. Я еще нигде в Сновске не был, кроме дома. Ну, пока, не буду задерживать человека. Целую всех, ваш Саша.».

Немцы все чаще налетали на Сновск, и мы прятались от бомбежки в погребе – месте, в котором можно было спастись от снарядов, обладая лишь большой долей фантазии. Не помню точно, было ли этот в тот период, но бомба угодила в соседский погреб, в котором никого не было.

18.08.1941

Начальник ШЧ-I Жарин – он был уже в Сновске – по моей просьбе выдал мне удостоверение о том, что я с семьей эвакуируюсь в Ижевск. Я надеялся, что Шура с детьми будут ждать меня там. На возвращение в Гомель в ближайшее время надежды не было.

По ночам от зарниц светилось небо, и слышался гул орудий, похожий на раскаты грома. Во время одного из налетов я лежал на животе рядом с заместителем начальника железной дороги Вижуновым, недалеко от пешеходного моста у вокзала. Случись такая ситуация при других мирных обстоятельствах, валяющийся на песке замначальника, наподобие шаловливого мальчишки, вызвал бы громкий смех. Но не в этой ситуации, тут уж было не до смеха.

19.08.1941

Я послал в Ижевск Вере, сестре Шуры, 60 рублей. В этот день, как потом стало известно, Гомель заняли враги. В доме у моих родных в Сновске было тоскливо: спали мало и неспокойно – боялись немцев. Все время после начала войны о настоящем, здоровом сне оставалось только мечтать.

Бедная моя мать вся извелась от горя, сестра Аня и брат Шура тоже. Он только окончил десятилетку, нужно было решать что-то дальше, а отчима не было… Бывал у тетки Лукашевич Е.К. Там тоже метались, не зная, что делать и как быть. Я понимал – мне нужно ехать дальше, оставаться у немцев даже не думал.

В один из дней старший электромеханик Карамачев И.М., в ведении которого была летучка связи ШЧ-I, при встрече со мной и глядя на мои потрепанные туфли, предложил взять ботинки из запасов летучки. «Все равно пропадет все», – сказал он. Я помнил, что являюсь главным бухгалтером – стражем сохранности народного добра, поэтому отказался. Обычно таких главбухов называют дураками, но что сделаешь, если таким уродился? Да и книг начитался о разных «благородных» поступках, и понятие о честности для меня не было пустым звуком. Карамачев только пожал плечами.

Уже после войны я узнал, что Карамачев остался у немцев и в дальнейшем работал в дистанции. Куда он дел имущество летучки – я так и не узнал.

21.08.1941

Из связевого начальства я смог встретиться с начальником службы связи Желубовским Василием Дмитриевичем, которому доложил, что из эвакуируемых на машине из Гомеля остались только часовой мастер Тыль и я, остальные разбежались. На вопрос «что делать?» ответил: езжать в Воронеж, справку он нам подпишет. Надо сказать, что Василий Дмитриевич, по мнению многих сослуживцев, не отличался храбростью и очень боялся высшего начальства. И конечно бомбежки пугали его не меньше, в чем я сам имел возможность убедиться. Пока я на клочке бумаги сочинял справку о том, что главный бухгалтер Мороз А.А. и часовой мастер Тыль П.А. эвакуируются в Воронеж в управление Белорусской железной дороги, Желубовский успел исчезнуть с территории станции. Расспрашивая всех встретившихся мне сотрудников, я по горячим следам догнал начальника службы связи в конце Черниговской улицы около мостика на дороге, ведущей в Займище, где он и подписал мне справку, приложив печать.

Всего в Сновске я был с 15 по 22 августа 1941 года.

22.08.1941

Со слезами на глазах, в каком-то отупении от горестной разлуки, я распростился со своими родными, и мы с Тылем очередным движущимся эшелоном поехали в сторону города Бахмач. Составы двигались гуськом, с небольшими интервалами между ними. Перед Бахмачем в Чесноковке из-за усиленной бомбежки составов мы пошли пешком в стороне от железной дороги.

Добравшись до города, мы, сев на порожнюю платформу, двинулись в сторону Ворожбы, миновали город Конотоп и проехали станцию Дубовязовку, на которой еще раньше немцы бомбили управленческий эшелон. Были жертвы – кажется, тогда была убита Шапошникова. Проезжая станцию Путвиль, видели вдалеке знаменитые степи, где плакала Ярославна. Мы с Тылем приехали в Ворожбу и выбрали себе подходящий вагон из многочисленных эшелонов, направляющихся в сторону Воронежа.

Потешно было наблюдать, как мой спутник еще до прибытия к крупной станции нетерпеливо ерзал и, не дожидаясь полной остановки поезда, соскакивал и рысью бежал к ближайшему магазину за водкой, где уже виднелась очередь из подобных Тылю страдальцев. Ему не всегда удавалось достать водку – приходилось в надежде терпеть до следующей станции. Выпить он любил и в дистанции славился как неисправимый выпивоха. Теперь же, как он оправдывался, пил с горя. Был он родом из Шуи, платил алименты, как часовщик халтурил и зарабатывал лишь на пропой.

Миновали Львов. Днем проехали Курск, пересекли в одном месте длинную широкую улицу, вероятно, одну из главных. Город растянулся в длину и имел вид прямоугольника. Кажется, на станции Касторное мы засели в вагон, груженый путейскими прокладками практически до потолка. Немало поработали и образовали себе углубления, в которые засели, постелив сено. Так ехали до наступления темноты. На какой-то крупной станции пересели в эшелон, паровоз которого уже пыхтел, готовый к отправке. К утру добрались до станции, забитой составами, и, к нашему удивлению, снова набрели на наш вагон с прокладками. Открыв дверь пошире, мы обнаружили, что сделанные нами углубления сравнялись, и сено торчало клочьями. Плохо бы нам пришлось ночью, если бы накануне мы не поступили разумно и не поехали другим эшелоном.

Приближаясь к Воронежу, мы на некоторое время потеряли друг друга. Я со своим портфелем и пачкой документов устроился на платформе с углем и вскоре стал похож скорее на шахтера, чем на бухгалтера.

27.08.1941

Подъехав к Воронежу, мы вновь встретились с Тылем.

На каком-то перегоне при подъезде к Воронежу я попал в вагон-арбель ШЧ-8, где встретил знакомого Шапорова Милентия Иакинфовича (прим. – возможно, Никифоровича) и даже пытался его нарисовать! Он подарил мне фотокарточку с надписью: «В память совместного эвакопутешествия в Воронеж с Белорусской».

В Воронеже, сойдя с поезда, мы с Тылем начали встречать гомельчан. На пропускнике мы помылись и продезинфицировали одежду, после чего определились, не помню куда, на ночевку. Замелькали знакомые лица из управления: Вижунов, Желубовский В.Д., Макаров А.В., Бортников, Казаков, Кровин, Лысый, Редько и многие другие. Из дистанционных: шофер Мохнач А.Г., монтер Ковалев, электромеханик Бондаренко, Олейников и другие. Пообжившись и осмотревшись, я нашел вагоны сновского восстановительного поезда, а в одном из них и своего отчима Гаврилова В.А. Это была радостная встреча! У него я частенько ночевал в дальнейшем.

Послали такую телеграмму:

«Сновск ул Парижской коммуны 3 Иовшицу Карлу. Телеграфьте семье Гаврилова адресу Воронеж главпочтампт востребования Морозу Александру Александровичу».

Иовшиц – это сосед, жил рядом с домом родителей. Но это была пустая затея, потому что немцы уже заняли Сновск.

Меня направили на работу в службу связи Москва-Донбасской железной дороги. Управление МДЖД размещалось в большом шестиэтажном доме на проспекте Революции. В этом же доме находилось и Управление Юго-Восточной железной дороги. Когда я явился со своим портфелем и связками бухгалтерских документов, перепачканными углем, да в одежде, повидавшей и уголь, и накладки с мазутом, и еще черт знает что, то все чуть не ахнули, больно непривлекательный вид я имел. Сочувствовали. Пошли расспросы о Гомеле, бомбежках, семье – я рассказывал. Они пока не верили, что такая же участь ждет и Воронеж.

Через некоторое время, освоившись, я уже знал этих людей и записал в свою записную книжку их фамилии: Шевцова Зоя Александровна, Караянова Клавдия Трифоновна, Махова Елена Александровна, Воробьева Анна Витальевна, Обыденникова Анна Захаровна, Швецов Иван Яковлевич, Воропаев Иван Яковлевич, Ионова.

Особенно сочувственно отнеслась ко мне Караянова Клавдия Трифоновна. Она дала мне свой адрес: г. Воронеж, ул. Сакко и Ванцетти, д. 74/8, кв. 4. С ее семьей я познакомился позднее и часто бывал у них.

Работа у меня не спорилась, да и у всех настроение было подавленное. Невеселые сводки информбюро и белорусы, нахлынувшие на Воронеж, приносили с собой далеко не радость… Заместитель по кадрам Макаров А.В. подписал мне справку, что я состою главным бухгалтером ШЧ Белорусской железной дороги. Зарплату из расчета 450 рублей в месяц получил по 15 августа 1941 года и эвакуационными не удовлетворен. Отпуск за 1941 год получил. Выдали мне также постоянный пропуск № 263 на право входа в Управление Москва-Донбасской железной дороги и талоны в столовую при Управлении. Столовка была самым оживленным местом, где мы, белорусы, встречались, вместе обедая. Но и проходя по проспекту Революции, широкому и длинному, иногда казалось, что идешь по Советской в Гомеле, так часто встречались знакомые лица.

С Тылем П.А., моим спутников по эвакуации из Гомеля, последний раз я виделся вскоре после приезда в Воронеж – мы вместе купались в городской реке. На берегу он угостил меня вином (этого добра у него всегда было в запасе), и с тех пор я больше его не видел.

06.09.1941

Телеграмма от жены Шуры:

«Воронеж, почтамт до востребования. Шура на станции Есипово Воронежской области о встрече телеграфируй».

Получив телеграмму от Шуры, я зашевелился: узнал местонахождение станции Есиповка – между станциями Грязи и Борисоглебск, отпросился у начальства, и мне выписали билет до Борисоглебская. Я пустился в путь, надеясь, что мои еще в Есипово. Миновав станции Грязи и Оборона, в поезде встретился с Шуркой Лукашевичем – он работал в Сталинграде. Потом остановились на крупной станции Жердевка, и я с нетерпением ждал отправления поезда на следующую станцию Есипово. Но, по прибытии добежав до дежурного, узнаю, что эшелон № 630 с моими родными отправился третьего сентября в 16:23 в сторону Борисоглебска. Снова сажусь в свой поезд и еду дальше, регулярно справляясь об эшелоне № 630. Слышу лишь: «Да, проезжал! Может и догоните». В Поворино дежурный, вероятно, чтобы отвязаться, сказал, что нужный мне эшелон ушел шестого сентября в 22:50 под № 468 в сторону Ртищево.

В Ртищево я безуспешно пытался узнать хоть что-нибудь об эшелоне, в котором находилась моя семья…

08.09.1941

Глубоко разочарованный, не найдя свою семью, я вернулся в Поворино, а потом и в Воронеж. Обратно ехал уже без билета в каком-то порожняке. Около Балашова много бегал за эшелонами, выбирая первый отходящий. Вдали виднелся город с куполами церквей и утопающий в зелени. Говорили, что накануне Балашов бомбили немцы. Приехал я в Воронеж порядком измученный…

12.09.1941

Телеграмма в Ижевск:

«Был в Есипово эшелона нет телеграфируйте где Шура. Адрес пока старый».

13.09.1941

Запоздалая телеграмма из Ижевска от 10.09.1941:

«Воронеж, почтамт до востребования Мороз А.А. 3 сентября со станции Есипово выехала в сторону Куйбышево хочет Ижевск ты приезжай сюда».

Но я уже и сам, на месте, в Есипово, убедился, что третьего сентября Шурин эшелон оттуда ушел…

14.09.1941

Письмо в Ижевск из Воронежа:

«Здравствуйте все!

Сегодня получил от вас телеграмму, посланную вами десятого сентября. К сожалению, точного адреса Шуры не имею, и как она себя чувствует, не знаю. Я от Шуры получил телеграмму, посланную ею из Есипово 29 августа, только пятого сентября. Я сейчас же отпросился у начальника и поехал в Есипово. Там мне сказали, что эшелон ушел третьего сентября, а я прибыл шестого. Все-таки я решил ехать вдогонку. Узнал номер эшелона и стал гнаться. В Поворино мне сказали, что номер эшелона изменился, и я стал догонять этот номер. Я бегал с поезда на поезд по километру и больше, с большими трудностями, не спавши двое ночей. Догоняю в Ртищеве этот номер эшелона! Как же я жестоко разочаровался, когда нагнал в Ртищево этот состав и узнал, что он совсем чужой. Я мечтал, что вот-вот увижусь с женой, с детками, и вдруг такое глубокое разочарование! Так я ни с чем и вернулся в Воронеж. Обидно и досадно было, но ничего не поделаешь. Это меня так подвел дежурный по станции, соврав про номер эшелона. Теперь я пока в Воронеже. Не знаю, что будет дальше. Может быть дадут направление в другое место, тогда и напишу. Я попрошу, чтобы и, я сдаю дела по Гомелю, а как закончу – могут послать в рабочие или еще куда, а может и в армию, ведь мой год призывной. Сейчас выбирать место службы и профессию мне не приходится. Как военнообязанному мне положено подчиняться во всем. Теперь, зная, что Шура будет у вас, я буду знать, как поступать в будущем и куда держать путь в случае чего. Убедительно прошу поддержать мою семью. Пусть Шура поступает работать. Я буду помогать, чем смогу. Конечно, если попаду в армию, то ничем помочь не смогу, но, может быть, останусь по-прежнему на железной дороге, тогда буду высылать денег, сколько смогу. Много пришлось пережить за это время и много моментов было, когда думал, что уже не увидимся. Если буду жив, увидимся, расскажу. Все в Гомеле пришлось бросить, и так вышло, что я даже галоши не взял из дома, а теперь в дождливую погоду плохо. На зиму я, как будто, одет. Начальник дал мне ватные штаны, одеяло, матрац, валенки, так что зимовать можно. Но до зимы придется ходить в туфлях. Хоть бы мои добрались, наконец, до места. Перемучались они, бедняжки. Когда приедут к вам – телеграфируйте, и пусть Шура сейчас же напишет письмо. Сейчас я живу в восстановительном поезде Сновском, в вагоне у отчима Гаврилова. Моя мать и сестра Анна с детьми остались в Сновске, вернее в Займище. Что с ними – не знаю, живы или нет – не знаю. Отчим их не успел взять в поезд. Во время бомбежки Сновска они удрали в деревню, а их поезд из Хоробич проехал Сновск и поехал дальше. Они погрузили постель в поезд, а сами остались. Все со Сновска ушли по деревням. По слухам, от Сновска мало что осталось, как и от Гомеля. Шура хорошо сделала, что уехала раньше. Говорят, что в дом, где мы жили в Сновске, попала бомба, но точно не знаю. Станция и все дома вокруг сгорели. Ивана Гаврилова до сих пор нет и не знаем, где он. Анапрейчик, скажите Шуре: в Ельце Данилович на Ярославской железной дороге, Демиденко – не знаю где. Станюнас пока в Воронеже, Жгун – тоже. В Воронеже пока спокойно. Сегодня посылаю 400 рублей эвакуационных, что я получил на себя. Если Шура будет в другом месте, то перешлите ей. Постоянный адрес Шуры телеграфируйте на Воронеж. Я попрошу, чтобы письма мне пересылали по новому адресу, если он изменится. Жду ответа. Ну, пока. Целую всех. А.М.

P.S. Здесь все дорого и прожить трудновато. Со Сновска я послал шестьдесят рублей, получили ли? От Анатолия имел открытку в Гомеле, он в Ленинграде. В письмах пишите, что деньги получили.».

21.09.1941

После возвращения из Ртищева и отправки в Ижевск телеграммы 12 сентября я до сих пор находился в тревожном неведении о судьбе моей семьи. 21 сентября я послал телеграмму в Москву в пересылочное бюро, в котором описал все, что мне было известно о движении эшелона ШЧ строя до станции Есипово и просил сообщить адрес моей семьи. Ответа от бюро я не получил.

27.09.1941

Запоздалая телеграмма-молния из Ижевска от 22.09.1941:

«Молния Воронеж почтамт до востребования Мороз А.А. В Куйбышеве на вокзале не прописывают отчаивается».

Что делать?!

В отчаянии я в этот же день шлю молнию в Ижевск на Азина, 52 Тимошенко Вере (прим. – сестра Шуры):

«Где Шура».

29.09.1941

Телеграмма в Куйбышев из Воронежа:

«Куйбышев. 5е почтовое отделение до востребования Мороз Александре Харитоновне. Телеграфируй Воронеж почтамт до востребования Мороз Александру ехать ли мне Куйбышев».