Здравствуй, Шура!

Не помню, уважили ли мою просьбу, но 15 февраля 1938 года я просил выдать мне билет-карточку на имя тещи для поездок в Сновск за молочными продуктами, где они были дешевле, чем в Гомеле. У меня же такая карточка была до конца 1938 года.

Стали жить впятером. Весной садили картошку где-нибудь за городом. Осенью копали. На вопрос: «Как жизнь?», отвечали бытующей тогда модной фразой: «Лучше всех!».

Однажды поздней осенью я копал картошку на делянке в 10 соток за заводом «Сельмаш». Шура и теща заболели, а картошка еще не выкопана. День выдался холодный, земля покрылась каким-то скользким ледянистым покровом. Сначала я копал, нагнувшись, потом на коленях, выбившись из сил, я кое-как доконал это дело и уже не помнил дальнейших событий. Вероятно, обещанная подвода доставила меня с картошкой домой мокрого, кругом облепленного грязью. С тех пор у меня резко развился острый ишиас, а позже радикулит, много лет мучавший меня. Родоначальником этих болезней я считаю этот мой, не совсем удачный, сбор урожая.

В старой потрепанной записной книжке я натолкнулся на любопытную запись 1939 года, напомнившую мне о нашей поездке в Загорск. Брат Шуры Анатолий женился на девушке из Загорска Зое. Они пригласили нас приехать к ним в гости, благо билет у нас бесплатный, и мы 19 февраля 1939 года прикатили в Москву, а 20, 21 и 22-го были в Загорске. Приняли нас, как родных: угощали, поили сливянкой. 23 февраля мы уже были дома в Гомеле, а 25-го Шура заболела. Очень возможно, что у нее был очередной приступ малярии, от которой она немало перестрадала.

Немного позже мы стали получать письма от Зои с жалобами на недостойное поведение Анатолия. Она обращалась и к матери Анатолия – моей теще. В общем, Анатолий поступил с этой симпатичной девушкой нехорошо – он ее бросил. Конечно, наши симпатии были на стороне Зои, но чем мы могли помочь?

А еще позднее, уже в 1940 году, из письма сестры Зои мы узнали печальную новость. Вот что написала сестра: 11 марта 1940 г. из-за несоблюдения техники безопасности при взрыве пять человек обгорели до неузнаваемости, среди них была и Зоя. Их узнавали лишь по фамилиям, которые они произносили. Ожоги были на две трети тела. Трое умерли сразу, а Зоя, помучавшись пять дней, умерла 16 марта 1940 г. в 10 часов утра. Похоронили ее 18 марта 1940 года. Сестра узнала поздно и на похоронах не была.

После переезда в Гомель круг наших знакомых, по сравнению со Сновском, заметно сузился. Кроме наших соседей по дому № 12 мы изредка общались с семьей брата Ивана Гаврилова, который после женитьбы в Унече в 1937 году перед войной оказался в Гомельском восстановительном поезде. Жена его – Федосия Федоровна Щербак, была женщина с неуживчивым характером и не очень-то стремилась к общению. Уже после войны, когда у них уже было два сына, и когда она по каким-то соображениям стала именовать себя Фаиной, мы пытались наладить связь между нашими семьями, но эти стремления Фаина всякий раз пресекала, выкидывая какой-нибудь трюк. Брат Иван, как человек слабохарактерный, плотно сидел у нее под башмаком.

Нечасто бывали мы и у родственницы Шуры Веры Ротозей, которая работала в качестве прислуги у богатых панов-евреев, а потом поступила на работу на швейную фабрику. Заходила и она к нам. Она изредка ездила в гости к своей матери в Тупичев, как, впрочем, и моя Шура посещала тетку Матрену. Жила Вера в Гомеле на квартире у какого-то еврея в хибарке где-то между теперешней ул. Крестьянской и проспектом Ленина. Неудачное замужество Веры Ротозей завершилось рождением в 1939 году сына Виктора и исчезновением ее мужа Тимченко.

А в один летний день в 1939 году у нас гостили брат Шуры Василий с женой Юлей и сестра Шуры Вера с мужем Василием.

После того, как мы с Шурой побывали в Москве в общежитии на Всехсвятском, где жили тогда Вася и Юля, это было наше первое свидание с ними. Василий уже жил и работал в г. Свободном в Управлении Амурской железной дороги. Еще до окончания института он женился на дочери Сновского железнодорожника Коленченко Александра Павловича Юлии Александровне Коленченко. Я уже гораздо позже, когда мне пришлось выкупать в Гомеле какой-то ее груз по доверенности, узнал из документов, что ее настоящее имя Иулиана. Точно также, как Иванова жена захотела именовать себя Фаиной, Иулиана окрестила себя Юлией. Сменили деревенские имена на городские.

Васина Юля, лицом миловидная особа, имела крупный физический недостаток – одна нога у нее была короче другой, и она сильно хромала. Несмотря на это она сумела очаровать Василия, и он был любящим, послушным мужем. Как мне казалось, мать он любил меньше, если любил вообще. Он был на нее в претензии за то, что она еще раньше, не дождавшись от него сыновьей заботы, оформила исполнительный лист на алименты, и с него через бухгалтерию удерживали ежемесячно 10 рублей. Конечно. ежемесячное напоминание об алиментах матери его не могло не раздражать. Я из опыта, как бухгалтер, знаю, что слава алиментщика в коллективе не в почете.

Когда подвыпили – стали высказывать друг другу взаимные претензии и обиды.

Верин муж, тоже Вася, в этот приезд вел себя вполне пристойно. Пил мало. Себя он зарекомендовал как хороший повар, и чувствовалось, что это дело ему по душе.

В Сновске 18 июня 1939 года брат Шуры Вася сфотографировал нас в кругу семьи своих сватов Коленченко около их дома на Черниговской улице, д. № 27. На снимке только Шура и я. Дети наши, как видно, остались с бабушкой в Гомеле.

И еще запомнился случай. В Гомеле у нас гостил Петр Коленченко со своей женой. Петр Александрович Коленченко, как и вся семья Коленченко, был натурой музыкальной. Впоследствии он долго руководил духовым оркестром в Сновске. Когда слегка подвыпили, закусили, потянуло на песни. Запел Петро, ему вторила его жена. Дуэт этот был настолько хорош, что мы даже не подтягивали, боясь испортить впечатление. Дело было под вечер, жители дома уже вернулись с работы. На другой день нас засыпали вопросами: что за артисты пели у вас вчера? Мы с гордостью отвечали, что не артисты это были, а наши хорошие знакомые.

У меня сохранился выцветший от времени протокол за 23 мая 1939 года цехового собрания работников конторы ШЧ-1. А появился он вот почему. Когда приказом начальника Белорусской железной дороги за хорошую постановку работы мне была выдана премия в шестимесячном размере, кажется, 450 рублей, то я обратился к своему начальству с просьбой премировать и моих помощников, благодаря старанию которых я и был премирован. Мой начальник отказался их премировать. Тогда я собрал свой конторский штат и высказал им свое мнение, что в премировании меня начальником дороги есть и заслуга некоторых из них. Рассказал им, что на мою просьбу выдать премии и им начальство не согласилось, и я решил поделиться своей премией. Так появился этот протокол, в котором работники конторы взяли обязательства «улучшить свою работу по учету и добиться образцовой постановки учета».

Почему я так поступил? Я рассуждал примерно так: премиальная система была далеко несовершенна, не гибка и почти не касалась низовых работников. А премировать своих работников мне было нужно – они этого заслуживали. Ведь не секрет, что среди рядовых конторских работников бытовало нехитрое мнение: раз премировали одного «главного», а нас нет, то и пусть сидит этот «главный» и работает на здоровье… Кстати, у него и день ненормированный. Ну а что я сидел благодаря этому знаменитому «ненормированному» времени много больше, чем следовало, то это точно! Не даром же в одном премиальном приказе наряду с разными похвальными эпитетами в моей адрес было написано и «усидчивому работнику».

В июне 1940 года дочери Вере не повезло – приступы малярии с температурой до 40 градусов мучали ее несколько дней. Эту, тогда еще неизлечимую, болезнь она, как и ее мамочка, подхватила на огороде, где за сточной канавой были наши грядки. У канавы кишели комары, в том числе и малярийные. Приступы малярии довольно часто бывали у Шуры, реже – у меня.

Я уже упоминал о своем неудачном сборе урожая картофеля, после которого меня мучал ишиас. Ходил с палкой на всевозможные процедуры, но болезнь меня не отпускала. Мой начальник Жарин Д.Е. не на шутку сочувствовал моей беде, да и желание иметь здорового бухгалтера побудило его принять более реальные меры. В результате чего появился приказ с благодарностью за хорошую работу с выдачей путевки на курорт.

На комиссии врачи дали направление во вновь основанный тогда курорт в Цхалтубо около Кутаиси. И вот я снова покатил по уже знакомой дороге через Донбасс, Кавказ в Закавказье. Около Кутаиси на какой-то станции свернули с главной линии и по короткой ветке добрались до Цхалтубо. Поселили меня в комнате с горняком из Донбасса по фамилии Жук. Курортных построек было еще мало. Ежедневно ходили на процедуры, в том числе на главную – в общем неглубоком бассейне нужно было сидеть минут 20 в воде с температурой 37 градусов. Вода считалась целебной, поступала в бассейн прямо из-под земли. Тело покрывалось мелкими пузырьками.

С горняком подружились. Он был хороший парень, и мы некоторое время даже переписывались. Бродил по окрестностям курорта, сорвал несколько гранатов, но они мне не понравились – кислятина. Жаль, что не было моря. Бывал в Кутаиси.

Побыл на курорте с 4 сентября по 22 сентября 1940 года и отправился в обратный путь, заметно поздоровевший, уже без палки и с советом врачей приехать еще раз для окончания цикла лечения. К сожалению, война и все, что за ней последовало, не позволили мне еще раз попасть на курорт. А в доме отдыха и вообще ни разу не был. Профсоюз от моего членства убытков не имел.

Вот уже дочери Верочке 8 лет. В 1940 году ее определили в среднюю школу № 9, расположенную рядом с домом, где мы жили. Училась она нормально, в числе лентяев не была.

Хотя 1939 и 1940 года были годами мирными, но международные события, развернувшиеся в эти годы, такие как нападение гитлеровских войск на Польшу, короткая война с финнами, присоединение западных областей к Украине и Белоруссии – все это настораживало и чувствовалось назревание каких-то неприятных событий. Успехи Гитлера на Западе создавали тревожную обстановку. Наши учения по химобороне приняли еще более активную форму, ходили в походы с противогазами. На дезинфекцию противогазов выдавали денатурат.

Мои братья попали в Красную Армию. От брата Николая я сохранил письмо за 29 февраля 1940 года из Ленинграда. В нем он писал, что вышел из госпиталя, что учится он в училище ЛКУ ВОСО им. Фрунзе (Ленинградское краснознаменное училище военных сообщений). В нем он упоминает брата Петра, который ему тоже не пишет, но что живет хорошо и занимает пост предместкома. В письме приглашает кого-либо из нас приехать в Ленинград за покупками. Пишет, что ему присвоили звание старшего сержанта, и что он член партии с 1939 года, что выпуск их группы намечается на сентябрь 1941 года. Есть в его письме такая фраза: «Когда будете писать мне, то пишите не красноармейцу, а курсанту, а то меня здесь засмеяли, что меня мои братья превратили в рядового». Не правда ли, странная логика у этих молодых будущих офицеров!

Это было последнее и единственное сохранившееся письмо от брата Николая, пропавшего без вести. Вообще же, по сведениям отчима, брат Николай был призван в Красную Армию в Улан-Уде, дрался на озере Хасан, и за отличие был направлен на учебу в военное училище ЛКУ ВОСО им. Фрунзе в Ленинграде. В моей старой записной книжке есть адрес Николая Гаврилова: Улан-Уде, в/ч 7464/59, и рядом адрес Петра Гаврилова: Улан-Уде, ул. Пролетарская, 86.

Второй брат, Леонид, тоже к 1940 году уже был в армии. Его адрес был: Тернопольская область, Бережаны, п/я 20-108.

Любопытные данные в моей записной книжке о том, во что примерно обходился нам посев картофеля:

18/V 1940 г. посадили 32 кг картофеля, купленного за

и 81 кг полученного от организации за

Шоферу за подвозку навоза

Пахарю

6/VI 1940 Боронование

Шоферу

60 р.

33 р.

15 р.

40 р.

10 р.

15 р.

173 рубля

Если бы не угроза со стороны немцев-фашистов, с которыми, несмотря на договор о ненападении, не было веры в их добропорядочность, то можно было бы жить. Хлеб, продукты первой необходимости были. Правда, за сахаром бывали очереди, и порой его ограничивали нормой. И голыми не ходили.

Подходил к концу 1940 год, и наступил 1941-й.

После окончательного моего обоснования в Гомеле я работал неплохо, о чем свидетельствуют записи в моей трудовой книжке:

В 1934 году премия за хорошую работу – 200 р.;

В 1938 году за хорошую постановку учета, рацпредложения – благодарность и месячный оклад;

В 1939 году за отличное выполнение соцобязательств 3-й пятилетки как стахановцу – благодарность;

В 1940 году как лучшему стахановцу – благодарность с выдачей путевки на курорт;

В 1941 году как лучшему стахановцу – благодарность.

Возможно, что кадровики не все записали в трудовую книжку – за ними водились такие грехи.

В 1936 и 1937 годах в отпуске не был – получил компенсацию деньгами. Вообще же, после переезда в Гомель отпуска я использовал нерегулярно, частями. Все эти годы я, конечно, подписывался на займы, был членом Осоавиахима, Мопра (Международная организация помощи борцам революции) и даже Госстраха.

1941-й год начинался, как будто, как и все до него. И все же, с самого начала он был какой-то необычный, тревожный. Теща моя уехала жить в Ижевск к своей дочери Вере, и мы остались без бабушки, которая очень помогала нам. Еще в конце 1940 года я получил повестку явиться 23 декабря 1940 года в военкомат на перерегистрацию. Это настораживало – до сих пор военкомат железнодорожников не трогал. Настойчиво твердили об усилении бдительности, о разоблачении сновавших всюду шпионов. Ведь граница с немцами приблизилась и была не так уж далеко.

Со мной творилось нечто не совсем обычное и непонятное. Потянуло на стихи. В апреле-мае 1941 года нарисовал с натуры детей, Шуру, себя самого (в зеркало). Рисунки эти далекие от совершенства, но это мое «искусство» доставляло радость моим близким.

В мае, как обычно, посадили шесть пудов картошки на участке далеко за «Сельмашем». Садили дружно всей семьей, не догадываясь о том, что нас ждет впереди…

Часть 3

Война 1941–1945 годов, продолжавшаяся три года и десять месяцев, разлучила меня с моей семьей, с близкими и родными на три года и два месяца.

С семьей у меня были короткие встречи, хотя связь осуществлялась в основном при помощи переписки. Мы обменивались письмами, ждали их с нетерпением, перечитывали по несколько раз и бережно хранили. В письмах мы делились своими бедами, невзгодами, и редкими радостями. У меня сохранилась переписка с женой, письма братьев, двое из которых – Лёня и Шура – погибли, а третий – Николай – пропал без вести. А как они хотели жить, увидеться с нами!

От времени письма пожелтели, поблекли, особенно фронтовые, писанные карандашом, и я возобновил их текст чернилами. Некоторые письма пропали при переезде на другую квартиру… Но даже после такой «реставрации» письма, написанные разными почерками и на плохой бумаге, было трудно читать. Когда я, описывая свою семейную хронику, дошел до рассказа о начале войны, мне пришла в голову мысль воспользоваться письмами наряду с другими документами. Я переписал их, расположив в хронологическом порядке по датам составления, и получил более правдивое описание нашей жизни в годы войны. Некоторые письма жены Шуры мне пришлось отредактировать, освободив их от грамматических ошибок и придав им удобочитаемую форму.

Я очень прошу каждого, кто прочитает эти письма, в особенности письма моих братьев, встать и почтить их память минутой молчания. Они, погибшие в расцвете лет за Родину, заслужили это.

Начало войны

Воскресенье 22.06.1941

День начался как большинство летних воскресных дней. С утра было тепло. Мы были дома, хотя обычно в такие дни мы уходили на «Мельников луг» купаться и загорать. В полдень радио возвестило, что будет передано важное правительственное сообщение.

Спустя какое-то время из репродуктора послышалось сообщение о нападении Германии на СССР, о бомбежке Киева и других городов в четыре утра. Речь Молотова В.М., произнесенная дрожащим голосом, закончилась словами: «Наше дело правое – победа будет за нами!».

Война…

Я уже не помню точно, как мы восприняли это тяжелое известие. Думаю, что были ошеломлены до крайности. С этого момента заканчивалась привычная мирная повседневность. Мы стояли на пороге новой, пока еще непонятной, тревожной, не сулившей ничего хорошего жизни.

А позже по радио посыпались разные приказы, постановления, наставления и советы о бдительности, готовности к налетам вражеской авиации и прочие, прочие сообщения, слушая которые мы понимали – прежней наша жизнь уже не будет…

Началась мобилизация.

24.06.1941

Мне, как и всем железнодорожникам, выдали удостоверение о взятии на железнодорожный специальный учет военнообязанных. От коменданта Гомельского гарнизона, капитана Матвеева, я получил круглосуточный пропуск для хождения по городу Гомелю сроком по 30 августа 1941 года.

В кабинете ШЧ Жарина Дмитрия Ефимовича (прим. ШЧ – дистанция сигнализации и связи, шнуровая часть) установили пирамиды винтовок. Бывали случаи, когда сильно подвыпивший Жарин, в чем-то не соглашавшийся с монтером-парторгом Зубовым Степаном Сергеевичем, хватался за винтовку, и его с трудом успокаивали. Горяч был Дмитрий Ефимович, а в состоянии опьянения – особенно. Не даром много позже пьянство довело его до трагического конца.

25.06.1941

Я выписал билет на троих: жену Шуру, дочь Веру и себя до «Сновской» (прим. – ехали вчетвером – у маленького сына Бориса билета не было).

Каждый день из окна своей квартиры мы наблюдали движение военной техники по улице Кирова. По утрам, выслушав неутешительную сводку информбюро об оставлении нашими своих городов и о быстром продвижении гитлеровцев, я бежал в контору. Налетов вражеской авиации с бомбежкой пока не было, но об угрозе таких налетов изо дня в день твердило радио.

03.07.1941

По радио с речью выступил Сталин И.В. Обращение его к советскому народу, из-за дефектов его речи и грузинского акцента, было не совсем понятно. Речь его, если можно так выразиться, была «нерадиогенична». Вероятно, он редко выступал по радио именно по этой причине. Ко всему прочему гитлеровцы старались заглушить это выступление своими маршами, шумами и треском.

А вскоре началась эвакуация. Особенно интенсивно грузились в вагоны евреи. Слухи о зверских расправах над евреями, об их преследовании гитлеровцами, заставляли евреев быть особенно активными, и эшелоны из товарных вагонов около полесского переезда и на сортировке быстро заполнялись эвакуированными.

09.07.1941

Шура с детьми погрузились в вагон № 566442.

Она, бедняжка, старалась взять с собой побольше вещей, больше того места, которое выделялось в вагоне каждой семье: швейную машинку, постель, кое-что из одежды, белья, ведь всё не легко было нажить и трудно было бросить.

В вагон погрузились утром, а после обеда, когда поезд стоял уже где-то в районе Гомель-хозяйственный, в наш дом на «Сортировке» № 12 (прим. – переулок Сортировочный) попала бомба.

11.07.1941

В шесть часов утра вагон с моей семьей уже укатил в сторону Унечи.

Вскоре стало известно, что Шура с детьми оказались в вагоне ШЧ строя, который стоит в Почепе. Связь с эшелоном поддерживалась через электромеханика Даниловича, изменявшего своей жене с еврейкой Миневич, заведующей магазином. Благодаря этой связи Данилович слыл большой докой по добыче разных продуктов и прочего. Его жена и любовница находились в одном эшелоне с моей Шурой. Сам же Данилович часто курсировал между Гомелем и эшелоном.

Шура сохранила немало моих писем к ней, а я сохранил ее письма. Эти письма помогают мне вспоминать события тех дней, будят память, которая сейчас уже не может точно подсказать пережитое. Поэтому в дальнейшем я буду приводить сжатое их содержание, либо цитировать особенно яркие места. Возможно, это будет выглядеть несколько сухо, протокольно, но точно соответствовать правде.

После отъезда семьи я все чаще стал ночевать в конторе на столе. Дома стало как-то безлюдно и неуютно. Около конторы имелось надежное убежище, всегда были дежурные по дистанции (прим. – дистанция на железнодорожном транспорте осуществляет контроль на участке пути). Здесь чувствовалась какая-то моральная поддержка. А убежище около нашего дома, наспех сооруженное, не внушало доверия, и при объявлении тревоги оставалось пустым. Иногда в подъезде прятались какие-то личности, похожие на шпионов. В нескольких сотнях метров от дома, в педагогическом институте, было фундаментальное убежище, в котором до отъезда отсиживалась Шура с детьми, но оно было далеко и при тревоге не всегда успеваешь до него добежать.

18.07.1941

Письмо из Гомеля к жене Шуре:

«Здравствуйте, Шура и дети!

Вчера получил от Даниловича письма. Более подробно напишу и передам деньги через Даниловича, если его увижу. А это письма передаю через товарища, который едет сегодня. Я жив и здоров. Вчера был дома, варил картошку. Еще маленькая. Шура, будь экономна с деньгами, потому что еще длинный путь впереди. Старайся попасть в Ижевск (прим. – в Ижевске живет сестра Шуры – Вера). Может по дороге удастся пересесть в другой эшелон, идущий на Ижевск, Казань или Свердловск. Особенно узнавай в Рузаевке или Пензе, если будете проезжать. Обратись за советом к Даниловичу или другим знающим людям. Я уже писал одно письмо 16 июля, не знаю – получила ли? Ну, пока. Спешу. Ваш А.М. Верино письмо получил тоже (прим. – автор говорит о дочери).».

24.07.1941

Письмо из Гомеля к жене Шуре:

«Здравствуйте, Шура и дети!

Сейчас, когда я пишу это письмо, над Гомелем кружится немецкий самолет, и идет стрельба. Последние дни их не было, а вот опять появились. Данилович передал мне твое письмо и Жарина тоже. Ты, Шура, не пишешь – получила ли через Скоробогатова сто рублей денег? Я послал сначала через главного бухгалтера ШЧ строя товарища Скоробогатова сто рублей, а потом через Даниловича тридцать рублей. Больше не могу, потому что нужно жить самому. Вчера получил письмо из Ижевска, вернули обратно то, которое было послано до востребования. Указали, что из-за неявки и истечения срока возвращается обратно. Вчера был на картошке с сапкой, немного посаповал, но еще много вечеров нужно, чтоб всю пересаповать. Очень заросла. В выходной день рвал траву, аж надоело. Не знаю, думаю заканчивать саповать, все равно пропадет… Что-то плохи дела… Если будет время и будет спокойно – постараюсь пересаповать всю, но кажется в Гомеле нам не быть. Ну, пока. А.М.».

Мою просьбу проведать семью в Почепе Жарин с готовностью удовлетворил и даже дал денег своей жены Марии Андреевны, родом из Почепа (адрес: Почеп, Трубечевска 12, Белоизук – это на случай, если моя семья захочет остаться у них до лучших времен). Все еще была какая-то надежда, что немцев остановят. И вот, я на дрезине, на которую меня взял майор моботдела Карчевский, мчусь до Унечи. Пролетел самолет, но без бомбежки, и мы продолжаем на минуту прерванный ход. От Унечи добрался до Почепа и наконец нашел своих дорогих родных, но уже почему-то в другом вагоне под номером 380330 Лен ж.д. Вместе с моими в вагоне расположились семьи, кажется, Захарова, Андрейченко и другие. На втором этаже под потолком – мои.

Борик оказался болен – у него корь, весь покрылся сыпью.

Шура рассказала, что однажды при налете напротив их вагона упала фашистская бомба, но не разорвалась, и их состав передвинули на другой путь.

Мы с Шурой пошли к речке Судость, чтобы искупаться и постирать кое-какие вещи. И друг, над городом вдали, мы увидели падающие с самолетов бомбы. Опрометью мы кинулись к вагонам, но все обошлось – к вокзалу самолеты не полетели.

С тяжелым сердцем я уехал из Почепа в тревожный Гомель. Что ждет их впереди? Да и меня тоже…

28.07.1941

Письмо из Гомеля к моим беженцам:

«Здравствуй, Шура и детки!

Приехал благополучно. Сегодня видел Жарина – он говорит, что вы выедете первого августа. Вчера тут опять был налет, бомбил сортировку за третьим постом. Сейчас, когда я пишу, опять стреляют и где-то в нашей стороне сбросили две бомбы. В общем, Шура, езжай дальше. Я говорил с Демиденко, он тоже будет писать своим, чтоб ехали дальше. Здесь, как видно, ничего хорошего не будет. Езжайте, там устроитесь в колхозе, будете себя кое-как кормить. Раз такая штука, то нужно будет поработать. Или старайся к маме попасть в Ижевск. Неужели Васька (прим. – муж сестры Шуры) окажется таким бессердечным, то не даст приюта? Конечно, Шура, никто не говорит, что все это легко переживать, но раз нужно, то нужно. Сахара у нас уже нет, и вообще ни черта нет в магазинах. Может достану килограмма два сахара и перешлю. Купи себе жиров в Почепе, заготовь сухарей и потихоньку езжайте. Если будут подходящие условия попасть с Рузаевки до Ижевска с барахлом, то вылазь из вагона, а если плохо, то езжайте до Куйбышева, а оттуда спишемся с Ижевском. Я просил Кучерявого, чтобы он пристроил тебя куда-нибудь на работу. Вере внуши, чтоб смотрела Борика. Смотри, сама Борика не застуди. Старайся, главное, сохранить себя и детей, а барахло как-нибудь наживем. По дороге не бегай далеко, чтоб не осталась без поезда. Я говорил с некоторыми управленцами, они рассказывают, что не так уж там и плохо, как говорят. Главное, не теряйся и не впадай в панику. Ну, всего хорошего. Желаю вам всем выздороветь и добраться до места. Если кто будет ехать сюда (кажется, Скоробогатов еще вернется). То пиши, как выехали, как Борика здоровье. Целую всех. А.М.».