Тяжелый запах жасмина

– Не знаешь, чего вызывают? – спросил Николай.

– Нет, не знаю, да и знать не могу. Что-то видать важное, раз приказ – побыстрее возвращаться.

Ехали молча. Николай всю дорогу пытался угадать, что же кроется за всей этой поспешностью и наконец пришёл к выводу, что всё это связано с результатом проверки, что, как видимо, пришёл ответ, а вот с каким результатом? Этот вопрос для него оставался загадкой. Размышляя, он не заметил, как въехали во двор военкомата. Выйдя из машины и теряясь в догадках, прошёл по коридору к двери кабинета, постоял немного, как бы успокаиваясь, постучал в дверь и, услышав «войдите», вошёл. Когда увидел на лице военкома весёлую улыбку и сидящую у стола красивую девушку в чине лейтенанта, то понял, что пришёл положительный ответ.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! Капитан Любченко по вашему приказанию прибыл! – отчеканил Николай, стоя у двери.

– Ну, раз прибыл, то проходи и садись! – всё ещё улыбаясь, проговорил военком и указал на стул, стоявший напротив лейтенанта. – А ты догадываешься зачем я тебя вызвал? – прищурив глаза, спросил военком.

– Думаю, что да!

– Ну, раз думаешь, то это хорошо! Так вот! Пришёл ответ на наш запрос, и не просто ответ, а положительный, где твоя кандидатура утверждена на данную должность. Ну, так что, капитан, не передумал?

– Никак нет, товарищ подполковник, не передумал!

– Вот и хорошо, раз не передумал! Завтра будет приказ по военкомату, и с завтрашнего дня приступай к работе. А работы там навалом. Егоров постарался! Придётся немало потрудиться, пока наведёшь там порядок, чтобы любая бумажка знала своё место, а сейчас иди с лейтенантом, ознакомься с местом и объёмом работы, а ты, Маша, – обратился он к лейтенанту, – введи капитана в курс дела. Думаю, что сработаетесь!

– Разрешите идти? – почти одновременно отчеканили Николай и Маша.

– Идите! – сказал военком и снова углубился в разбор очередных документов, пришедших с утренней почтой.

Долго Маша приглядывалась, как ей казалось, к угрюмому капитану, который придёт на работу, поздоровается и трудится, не поднимая головы, молча сортируя бумаги, и только иногда что-нибудь спросит, что касается работы, и снова молча продолжает трудиться. В первые дни она просто невзлюбила его, он даже раздражал её своим молчанием и даже присутствием. Но со временем, постепенно, стала привыкать к его молчанию, а иногда взглянет на него, как он работает, и только пожмёт плечами, возмущаясь его безразличием по отношению к ней. Шло время, она всё чаще и чаще поглядывала в его сторону, и каждый раз всё больше и больше убеждалась, что он не пьет, как пил его предшественник, и не имеет сомнительных подруг, как Егоров в своих загулах. Ей казалось, что у капитана есть какая-то тайна и это её интриговало. Однажды, подав Николаю отпечатанные ею листы документов, возвратилась к своему рабочему месту и, не поворачиваясь, спросила:

– Вы со всеми такой «разговорчивый» или только со мной? У меня создаётся впечатление, что для вас девушки или женщины, как род человеческий, просто не существует!

Он поднял голову, отодвинул в сторону бумаги, посмотрел на Машу и, улыбнувшись, ответил:

– Почему не существует?! Существует! – сказал и громко, с каким-то задором, рассмеялся, да так, как уже давным–давно не смеялся.

– О! Гляди! Вы и смеяться умеете? Я думала, что нет! – сказала Маша и, повернувшись в его сторону, тоже звонко рассмеялась. С того момента лёд отчуждения начал таять.

Время шло. Погода с каждым днём становилась всё холоднее и холоднее, а их отношения – наоборот, теплели, и постепенно переросли в дружбу. Они даже не заметили, как перешли на «ты» и называли уже друг друга по имени, а не по званию и часто находили время, чтобы после работы побыть вместе. А под Новый Год Маша пригласила Николая к себе домой, чтобы познакомить с мамой и вместе, в кругу семьи и друзей встретить Новый, тысяча девятьсот сорок шестой год. А пока они оба с самого утра были заняты покупкой продуктов к новогоднему столу.

У мамы, этот предновогодний день, был планово-операционным. Она, была хирургом в одном из городских госпиталей и была занята там. Так что, вся тяжесть забот по подготовке к празднику, легла на их плечи и плечи Машиной тёти Тани, которая была для Маши второй мамой.

В военторге приобрели продуктовые пайки, в которые вошли, в виде новогоднего сюрприза, две бутылки вина и бутылка Советского шампанского; а на рынке всё то, что невозможно было купить в магазинах, так как в магазинах все продукты продавались по продуктовым карточкам. Но, как бы там ни было, а в конечном итоге, стол был по тому времени – к вечеру – накрыт «шикарно», и всё это было не столь благодаря заботам Маши и Николая, а благодаря труду и заботам старшей сестры Машиной мамы, тёти Тани, которая с утра не отходила от плиты. Но и они вложили немалую лепту в подготовку к встрече первого послевоенного Нового года, во всём ей помогая. Когда пришла мама, Маша сразу же познакомила её с Николаем.

– Мама, познакомься, это Николай, с которым мы вместе работаем, – обратилась она к ней, держа Николая за руку.

Не успев ещё переодеться в домашнюю одежду, оставаясь в форме майора медицинской службы, она подошла к нему и, пожимая его руку, сказала:

– Очень рада с вами познакомиться, хотя благодаря Машиным рассказам, я вас, как бы давно знаю, а теперь и лично увидела, каков вы есть, а я Машина мама, и зовут меня Бэлла Филипповна.

Она разглядывала его, не отпуская руки, а Николай, тоже улыбаясь, ответил ей той же фразой, какой всегда обмениваются при знакомстве:

– Я тоже очень рад! Ведь это не просто знакомство, а знакомство под Новый Год!

– Да–да! Знакомство в канун Нового Года без войны! Это, я бы сказала, символично! Ну, что ж! Пусть этот год будет счастливым для нас всех. С наступающим, вас!

Она ещё раз пожала Николаю руку и пошла, переодеваться, а Маша с Николаем продолжили помогать тёте Тане. Когда переодевшись, Бэлла Филипповна появилась на кухне, то в этой моложавой и симпатичной женщине трудно было узнать ту стройную, подтянутую, в форме майора, которая только что по-мужски пожимала руку Николаю, поздравляя его с наступающим Новым Годом. Вошла в кухню простая, милая женщина в байковом халатике, в шлепанцах, и принялась готовить салаты. Да так усердно, как будто бы всю жизнь только этим и занималась. Лукаво взглянув на Машу с Николаем, улыбнулась и предложила им прогуляться по предновогодним городским улицам. Они не заставили дважды упрашивать себя, вмиг оделись и тут же оказались в заснеженном переулке, где всё переливалось и искрилось в свете вечерних фонарей, и где дом, из которого они только что вышли, тоже стоял в снежном одеянии, среди снежной белизны, окружённый такими же белёсо-сказочными деревьями. И вдруг, Машин звонкий голос потревожил вечернюю тишину. Она взошла на крыльцо дома и, держась одной рукой за перила, а вторую протянув вперёд, как Ленин на броневике, громко и с пафосом прочла:

Мороз–Воевода дозором

Обходит владенья свои!

Затем, подбежав к Николаю, взяла его за руку и, глядя ему в глаза, задорно смеясь, предложила:

– Пошли, Николай, обойдём свои владенья и вернёмся домой к праздничному столу встречать Новый Год!

Николай легонько потянул Машу за руку, она подалась к нему, и они слились в своём первом, многообещающем поцелуе.

Боже! Как быстро пронеслось время, как всё изменилось, и люди, и всё вокруг. Вот и Николай уже не тот низенький паренёк, Сёмка, который забегал впереди Жоры, чтобы поговорить с ним. Нет! Это был видный, хороший собой парень, выше среднего роста, широк в плечах и, видимо этим пошёл в своего отца, а симпатичные черты лица, так это от мамы–Симы. Это был парень, которого полюбила Маша и была счастлива этой любовью. Да! Да! Жизнь и молодость – прекрасная штука! Жаль только, что всё это быстро проходит.

После продолжительного поцелуя, они стояли, смутившись, не веря своей смелости и неожиданности, хотя каждый из них ждал эту неожиданность, и вот, она пришла в этот морозный новогодний вечер.

– Ну, так что? Пойдём осматривать владения свои? – нарушив молчание, сказала Маша и, держа Николая за руку, расхохоталась: – Или так и замёрзнем, стоя в переулке, превратившись в ледяные глыбы? – сквозь смех говорила она.

– Да, нет! Лучше пойдём, чем здесь замерзать! – тоже смеясь, ответил Николай.

Пройдя переулок, они вышли на центральную улицу и остановились, любуясь ночной иллюминацией.

– А ты знаешь, что наш город немец дважды бомбил; как только опускались сумерки, то начиналась светомаскировка и город погружался в темноту, а ночное освещение улиц возобновилось лишь тогда, когда фашистов разгромили в Сталинграде. Вот, с тех пор мы живём со светом.

– Да! Очень красиво освещён город! Чувствуется, что пришёл праздник, который отмечают люди; они уже не стоят у репродукторов на морозе, вслушиваясь в военные сводки, а спешат, чтобы побыстрее попасть к праздничному столу!

И впрямь, на улице гуляющих почти не было, а те, кто появлялся, неся в руках сумки и «авоськи», спешили добраться туда, где их ожидают родные и близкие люди. А Маша и Николай, держась за руки, медленно прогуливались по освещённой улице и не заметили, как оказались напротив красивого здания областной филармонии, которое стояло на небольшом пригорке, переливаясь разноцветной радугой в лучах прожекторов. Постояв и полюбовавшись этим световым водопадом, они почувствовали, что мороз всё более и более крепчает и что пора возвращаться домой.

– Ну, что? Пора к домашнему теплу, пока Мороз–Воевода не превратил нас в сосульки! – уже не смеясь, предложила Маша.

– Пора, пора! А то я уже чувствуют, как холод пробирает меня до костей.

Домой шли немного быстрее, насколько позволял Николаю протез, а когда вошли в переулок то, пройдя немного, увидели возле Машиного дома машину. Это была хорошо знакомая и Маше и Николаю машина военкомата.

– Наверное, военком приехал, – решила Маша.

– А ты что? Пригласила его?

– Да. Зашла к нему в кабинет и пригласила, а он, не поднимая головы, буркнул что-то в ответ на моё приглашение и махнул рукой, как бы говоря, чтобы я убиралась из кабинета. Я вышла и решила, что он не приедет, а он взял и приехал. Да разве его разберёшь, когда он шутит, а когда – нет? Ну, что ж, пошли? А то они, как видимо, ждут нас, а мы всё не идём и не идём! – смеясь, говорила Маша.

Они пришли. В прихожей, снимая с себя верхнюю одежду, вешали её в шкаф, а в это время из гостиной доносились голоса. Прислушавшись, Маша сразу определила, что все уже в сборе, и только они опаздывают, а когда Николай и Маша появились в дверях гостиной, то все зааплодировали и прокричали «Ура! Пришли!» Все радовались их приходу, и только одна Бэлла Филипповна, как бы с обидой, сказала:

– Если бы ещё немного, то Старый Год проводили бы без вас! Ну, прошу всех к столу, а то Старый Год ежеминутно уносится в вечность!

Пока все усаживались, Николай и Маша успели познакомиться с Глашей – женой Кирилла Трофимовича, а Маша познакомила Николая со своей подругой Аллой и её мужем Валерой. До Нового Года оставалось двадцать минут. Приоритет для провозглашения тоста в знак уходящего тысяча девятьсот сорок пятого года был предоставлен подполковнику Кириллу Трофимовичу. Он поднялся, держа гранёную стопку, наполненную разведённым спиртным, оглядел всех сидящих, поблагодарил за то, что именно ему доверили поднять и провозгласить первый тост, и сказал то, о чём думали все, сидящие за праздничным столом.

– Я предлагаю тост в память тех, кто героически сражался с ненавистным врагом и не вернулся в отчий дом, отдав свою жизнь во имя Великой Родины своей, которая, благодаря их мужеству и героизму, выстояла и победила, оградив всё человечество от коричневой чумы! Вечная им слава! А также, этот тост за тех, кто с тяжелейшими боями прошёл всю войну, за тех, кто дошёл до Берлина и расписался на стенах Рейхстага, за тех, кто дни и ночи сражался в тылу врага, за тех, кто ковал победу у мартеновских печей, в цехах заводов и фабрик, снабжая фронт всем необходимым, без чего было бы невозможно победить. За наших хлеборобов, за весь Советский народ, за уходящий, победоносный, тысяча девятьсот сорок пятый год! Так пусть же этот год, уходя в глубины вечности, унесёт с собой все беды, которые принесла нам война! С наступающим, Новым Годом!

Трижды прокричав «Ура!», все встали и стоя выпили. И не успели полностью закусить, как из репродуктора послышался всем знакомый голос диктора Юрия Левитана, который начал поздравлять весь советский народ с наступающим Новым Годом. Все вслушивались в этот, ни с кем несравнимый голос, поглядывая на стрелки часов, висевших на стене, а Николай, держа наготове бутылку «Советского шампанского», откупорив фиксирующую проволочку и придерживая пробку, не отрывал взгляда от постепенно двигающейся стрелки часов, чтобы не пропустить момента их слияния. И наконец, прозвучало всеми ожидаемое: «С Новым Годом, дорогие товарищи!» Стрелки часов сошлись на цифре двенадцать, пробка из бутылки, которую отпустил Николай, ударила в потолок, вино было разлито по бокалам. Все поздравляли друг друга, с наступившим Новым Годом, а Маша поцеловала Николая и со словами: «С Новым Годом, с новым счастьем!» выпила с ним на брудершафт.

Тысяча девятьсот сорок пятый год – год, завершивший страшную, кровопролитную войну, которая унесла миллионы человеческих жизней, уложив их на алтарь Победы, ушёл в историю, а тысяча девятьсот сорок шестой зашагал среди разрушенных городов и полностью сожжённых сёл. Это был первый послевоенный Новый Год, который принёс с собой радость, слёзы, воспоминания о тех, кого всю войну ждали и не дождались; это был год, который нёс в себе надежду на то, что силой всего народа страна поднимется из руин и пепла и станет ещё краше, чем была. Эта надежда теплилась в сердцах всего народа, в душе каждого человека, вложившего свой вклад в Великую Победу; она согревала и радовала его в эту новогоднюю ночь! Вот почему в это время за столом произносились тосты и здравицы, пелись песни и танцевали под звуки баяна, на котором прекрасно играл Валера. Первую песню «В землянке» исполнила Алла, а после неё пели все вместе. Больше всего пели песни о войне: «Синий платочек», «Одессит–Мишка», «Тёмная ночь» и песни о партизанах, но самая первая песня была «Моя Москва». Очень много было спето песен, всех не перечтёшь, несколько раз усаживались за стол, и снова танцевали, пели, веселились так, как не веселились давным-давно. А время мчалось, и за весельем не заметили, как на часах стрелки показывали уже шесть часов утра. Первым это заметил Кирилл Трофимович.

– Ну, дорогие, пора и честь знать! – проговорил он, поднимаясь со стула, и тут же пропел: «Час до дому, час, час!»

– Да нет! Что вы надумали, Кирилл Трофимович? Ещё рань-то какая! – запротестовала Бэлла Филипповна. – Рано ещё расходиться!

– Ну, если рано, то мы с Глашей напоследок споём дуэтом старинную украинскую песню Марка Кропивныцького «Дэ ты бродыш, моя долэ?» Это наша любимая песня. Думаю, что она и вам всем понравится.

Все притихли в ожидании. И вдруг, высокий женский голос взвился над сидящими за столом, и сразу же заполнил всё пространство в комнате: «Дэ ты бродыш»… И вслед за ним вступил со своим густым баритоном Кирилл Трофимович: «Дэ ты бродыш моя…» и снова вливается высокий альт Глаши: «Мо–о–я–а долэ?» – и уже вместе: – «Нэ доклычусь я тэбэ!» Это было что-то особенное! Все, затаив дыхание, не отрывая глаз от поющих, вслушивались в великолепное слияние голосов. О! Как же они пели! Казалось, что они не видят тех, кто их слушает, они, как бы слились с песней! Нет, они жили в этой песне, а все те, кто слушал, застыли, боясь пошевелиться. И вот прозвучала последняя нота, и тишина, которая наступила с последним аккордом, взорвалась аплодисментами и громким «Браво!» Все были в восторге от такого чудесного дуэта и от всей души благодарили за великолепно исполненную песню, а Глаша и Кирилл Трофимович, в свою очередь, благодарили гостеприимных хозяев за щедрую похвалу, за прекрасный новогодний праздник, за всё, что было вкусно, просто, и по-домашнему. Всё было так, как давно уже не было.

Как только Кирилл Трофимович и Глаша вышли в прихожую одеваться, то все вдруг, как по команде, тоже начали собираться, а где-то минут через пять–шесть в дверях появился Кирилл Трофимович, оглядел всех и громко произнёс:

– Что это вы так засуетились? А на посошок забыли, что ли? А то ведь без него дорога в ухабах будет!

В ответ зазвучал весёлый смех, а сквозь этот смех были слышны слова Бэллы Филипповны, которая, наполняя рюмки и ни на кого не глядя, приговаривала:

– Какие слова! Какая гениальная мысль кроется в этих словах, и как хорошо, что есть на свете посошок! – и, раздавая наполненные рюмки, продолжала: – А я уж подумала, что и впрямь разбегаться будете, не выпив на дорожку, а ведь без этого нельзя!

С весёлым задорным смехом выпили стоя, стоя закусили и попрощались, как родные и самые близкие люди, от всей души благодарили организаторов за их труд, а также друг друга за встречу Нового Года, желая счастья, радости, здоровья и успеха в наступившем Новом Году.

– А ты, Николай Андреевич, здесь останешься или домой поедешь? – спросил Николая Кирилл Трофимович. – Если поедешь, то я подброшу.

– Еду, еду! Обязательно еду!

– А может, останешься? – тихо проговорила Маша.

– Нет, Машенька, мне просто необходимо. Я очень много ходил и мне нужна кое-какая профилактика, а то совсем ходить не смогу. Думаю, ты поняла, о чём я говорю? – тоже тихо ответил Николай.

Кирилл Трофимович, как и обещал, подвёз Николая к самому дому.

– Ну, землячок, давай, отдыхай!

Сказал и уехал, а Николай, уже сидя на койке, снял протез, освободил ногу, смазал мазью натёртое место, и только коснулся головой подушки, как моментально заснул. Спал он без сновидений, а проснулся только тогда, когда услышал, что кто-то стучится в дверь. Открыв глаза, он посмотрел на часы и ужаснулся. На часах стрелки показывали без десяти три. Выходит, что он проспал восемь часов! Он прислушался, но вокруг была тишина, и Николай подумал, что ему просто показалось, что кто-то стучал, но в это время постучали снова.

– Открыто! – крикнул он и юркнул под одеяло. Дверь открылась, Николай не верил своим глазам! В комнату, улыбаясь, входила Маша. Она остановилась, осмотрела комнату, перевела взгляд на лежащего в постели Николая и наигранно возмущённым голосом громко произнесла:

– Нет! Вы только посмотрите на этого засоню! Это же надо уметь! Весь новогодний день проспать! – И тут же, рассмеявшись, прошла и присела на край кровати. – Ну, здравствуй! С Новым Годом, с новым счастьем! Давай, бросай своё сонное царство, одевайся и поехали к нам, продливать праздник, а то ведь завтра на работу!

– Да, да! Ты не можешь себе представить, как я рад, что ты пришла! Но для того, чтобы идти к тебе «продлевать праздник», как ты сказала, то мне необходимо, как минимум, одеться, а это не так-то просто.

– Нет, нет! Ты не беспокойся! Я всё понимаю, и сейчас же выхожу посмотреть с обрыва на заснеженную Волгу, а ты за это время успеешь одеться. Согласен?!

– Согласен, Машенька! Согласен! – улыбнувшись, ответил Николай.

Маша шла по заснеженной дорожке, которая вела к обрывистому берегу Волги. Она шла в задумчивости, желая разобраться в том, что творится у неё на душе, старалась представить себе, что ждет её, и никак не могла понять, что с ней происходит. Но одно она твёрдо знала, что полюбила, что к ней пришла любовь, которую ждала. И вот сейчас, ощутив её, вдруг испугалась. Она остановилась, посмотрела вокруг и звонко рассмеявшись, побежала. Пробежав немного, остановилась почти у самого края обрывистого берега, глядя на величественную, с детства знакомую ширь Волжского простора, покрытого толстым слоем льда, присыпанного плотно спрессовавшимся снегом и, как бы укрывшись от январской стужи этим зимним покрывалом, спокойно несла свои воды Матушка–Волга. Какие просторы! Какая вокруг тишина!

Но в памяти людей осталась та Волга, какой она была в то страшное время, когда шла жесточайшая в истории войны битва за Сталинград, когда она, ощетинившись взрывами снарядов, заливала многотонными фонтанами воды катера, топя их, и поглощала тысячи человеческих жизней в своих глубинах, в числе которых был и Машин отец. Вся река в розовом цвете от человеческой крови неудержимо неслась к водам Каспийского моря, как бы стараясь убежать от этого кромешного ада, бушующего на воде и в развалинах сражающегося города.

Маша стояла, задумавшись, глядя на эти необъятные просторы, и не заметила, как подошёл Николай, и только тогда, когда он положил ей руки на плечи, она как бы очнулась от всего того, что радовало её и тревожило, и, смеясь, спросила:

– Ты, что? Так быстро оделся?

– Нет! Я стою раздетый на морозе, и никто меня не пожалеет, никто меня не согреет! Бедный я и несчастный! – как бы сквозь слёзы говорил Николай. Вдруг Маша резко повернулась к нему, обвила руками его шею и нежно поцеловала.

– Ну как?! Согрелся? – смеясь, спросила она.

– Согрелся! Согрелся! – приговаривал Николай, обнимая и целуя её…

А дома их ожидали две ещё довольно молодые женщины, две вдовы, две вдовы из миллионов вдов Великой Отечественной войны. Когда ещё гремела эта страшная битва, то вдовья доля была не так ощутима, как сейчас, когда смерть, насытившись, прекратила свой страшный покос, когда гром пушек сменился тишиной, она напомнила о себе, почти ежедневно отражаясь болью и слезами в женских осиротевших сердцах. Их тихий разговор, который вращался вокруг воспоминаний о прошлом, нарушил шум в прихожей, где слышались шаги и звук приглушённого смеха.

– Ну, вот и пришли наши, долгожданные! – сказала Бэлла Филипповна и, поднявшись с дивана, пошла, встречать пришедших, а Таня пошла на кухню.

Уже сидя за столом, Маша рассказывала, как застала Николая, лежащего в постели, как глядела на Волжские просторы, стоя на самом краю обрыва и как мороз крепчал, и вообще хорошо, что она пошла, а то бы он, Николай, продолжал бы видеть свои новогодние сны до завтрашнего утра.

– Ну, хорошо! – перебила Бэлла Филипповна Машин эмоциональный рассказ. – Соловья баснями не кормят, давайте выпьем по рюмочке и хорошо закусим, а то ведь скоро первый день Нового Года закончится, а там уж будни пойдут, отсчитывая дни за днями. Так что за счастливый Новый Год! И пусть этот год принесёт нам радость, счастье и здоровье!

Без звона гранёные рюмки–стаканчики сошлись над столом, и все четверо, выпив, принялись опустошать свои тарелки. Немного погодя, уже за чаем, Николай, глядя на Машу, её маму и тётю Таню, задумчиво сказал:

– Как здесь у вас хорошо! Впервые после войны я почувствовал себя как дома, где тепло и уют напомнили мне мои довоенные годы. А вы и до войны жили здесь, в этом чудесном, приволжском городе? – спросил Николай Бэллу Филипповну.

– Нет. Мы раньше жили в Ленинграде, а в тысяча девятьсот тридцать девятом моего мужа, Машиного отца, перевели сюда на один из заводов города на должность главного инженера. В том же году нам выделили эту квартиру. Вот с тех пор мы тут и живём. Раньше нас было четверо: я, муж, сын и дочь, а когда к нам приехала моя сестра Таня с семьёй, то до тех пор, пока не получили квартиру, жили у нас. Так что за стол усаживались восемь человек, нас четверо и Танина семья, четверо, а вот теперь мы остались втроём. У меня война забрала мужа и сына, у Тани – мужа и двух сыновей! Вот так-то, Николай Андреевич! – с глубоким вздохом закончила Бэлла Филипповна. Над столом повисла тишина, и вдруг в этой тишине послышался хрипловатый голос Николая. Он говорил, как бы ни к кому не обращаясь, глядя в недопитую чашку чая.

– А ведь меня не Николаем зовут, да и отчество не Андреевич, а Григорьевич, и фамилия моя не Любченко.

Сказал и замолчал, продолжая глядеть отсутствующим взглядом в стоявшую перед ним чашку. Во вновь наступившей тишине Татьяна Филипповна, не отрываясь, смотрела на Николая, а Бэлла Филипповна переглянулась с Машей, которая пожала плечами, а на лице у неё было такое выражение, что без слов было ясно, что и она ничего не понимает, и вдруг она засмеялась каким-то нервным смехом и спросила Николая:

– Это что, очередная новогодняя шутка?

– Нет! Нет, Машенька! Это не новогодняя шутка, а та страшная действительность, прокатившаяся тяжёлой, военной колесницей по человеческим судьбам; а нынешняя фамилия, имя и отчество моё, так это то, что спасло меня от неминуемой смерти. Я в течение всех этих четырёх лет, военных лет, никому не говорил об этом, а вот сейчас, – он приподнял голову, посмотрел на сидящих за столом грустным взглядом, и продолжил: – сказал только вам, как близким и родным людям. У меня ведь никого не осталось, всех война отобрала, как и у многих, которые остались одинокими, но я, ко всему этому, видел ад живых людей! Да! Да! Не смотрите на меня так, не считайте меня сумасшедшим! Я – свидетель этого ада! Он побледнел и начал задыхаться. Он старался успокоиться, что давалось ему с трудом, пальцы, которыми он пытался расстегнуть ворот гимнастёрки, дрожали, а правое веко нервно подёргивалось. Первой это заметила Бэлла Филипповна. Она метнулась в кухню и со стаканом воды подошла к Николаю, а когда он, отпив немного, поставил стакан на стол, то Бэлла Филипповна, положив ему руку на плечо, спокойно уже, как врач, попросила: