Тяжелый запах жасмина

– Жора.

Бабушке стало плохо с сердцем, она присела рядом с ним и снова переспросила, не веря тому, что услышала, но он снова повторил то же самое имя.

– А где твоя мама и папа, что ты здесь один? – спросила она.

– Нет у меня никого. Жил я у тёти, так она тоже недавно умерла, и я остался один – он шмыгнул носом и отвернулся.

Дарья Ильинична погладила его по голове, где волосы были сбиты в один комок, и невольно произнесла:

– Я, Жоронька, твоя бабушка и вот, пришла за тобой! – он быстро повернулся к ней, прижался и спросил:

– А почему ты так долго не приходила? – спросил и заплакал. С виду ему было лет шесть, не более. Он обнял Дарью Ильиничну и тихо спросил, с надеждой заглядывая ей в лицо:

– Бабушка! А ты меня не бросишь?!

Она гладила его, не вытирая слёз, и чувствовала, что к ней вернулся её внук, её Жора!

– Нет! Нет! Я тебя не брошу, ведь я твоя родная бабушка! Как же я тебя брошу?! – она поднялась, поднялся и маленький Жора, ухватившийся за бабушкину руку, и, не выпуская её, сказал, глядя на свою спасительницу:

– Пошли, бабулечка, домой!

Она шла не спеша, а маленький Жора, не выпуская бабушкиной руки, забегал вперёд и глядел на неё, как бы убеждаясь в том, что она и есть его родная бабушка и что это происходит наяву, а не снится ему, как снилось почти каждую ночь; и, убедившись в этом, он снова спокойно шёл рядом, крепко держась за руку так неожиданно появившейся бабушки. Дома их встретила Любовь Илларионовна, которая уже успела разжечь плиту и, стоя у стола, чистила картошку. Увидев вошедших, она с удивлением смотрела то на маленького мальчика, который крепко держался за руку Дарьи Ильиничны, то на неё, и после небольшой паузы спросила, указывая на мальчика рукой:

– А это кто?

– А это мой внук! – с улыбкой ответила она.

Любовь Илларионовна наклонилась к нему и спросила, глядя на него:

– А как тебя зовут, малыш?

– Жора, – ответил он и спрятался за спину недавно найденной бабушки.

– Как, как? – переспросила она.

– Жора, – послышался ответ из-за спины Дарьи Ильиничны.

– Это что? Ты его научила так отвечать? Или это мне показалось? Ох, Даша! Признайся, научила?

– Да нет! Его и впрямь зовут так, и я его бабушка! Вот так оно есть и так оно будет! А пока внука нужно накормить, искупать и… в общем, всё сделать, что необходимо, а там уже видно будет, что делать дальше. Думаю, что мы с тобой, Люба, справимся с заботами бабушек? Как ты думаешь? – и, не ожидая ответа, пошла к себе в спальню, где в сундуке стала перебирать детскую одежду родного и любимого внука, которую сохраняла, как самое дорогое на свете – Жорино детство и свои прошедшие молодые годы. А в это время, маленький Жора вымыл руки, лицо и с наслаждением ел постный борщ, который нагрела и поставила на стол незнакомая, но тоже добрая бабушка.

Война откатывалась всё дальше и дальше на запад, оставляя после себя страшные разрушения, сожжённые города и сёла, кровь и смерть и тысячи, тысячи унесённых и искалеченных человеческих жизней! По размокшим дорогам, истоптанных солдатскими сапогами, по полям, изрытых гусеницами тяжёлых танков, шли советские воины, освобождая родную землю от фашистских захватчиков и их пособников, всё ближе и ближе приближаясь к границам героического партизанского края, к многострадальной белорусской земле.

Майор Вовченко составил наградной список, в который внёс всех, кто отличился в бою при взятии высоты. Тем, кто остался в живых, вручили награды, а те, кто погиб, как и Жора, получили награды посмертно. Взвод был доукомплектован вновь прибывшими бойцами, Николаю Любченко (Сёме) присвоили звание, и он был назначен командиром взвода. Он прошёл с боями со своим взводом по Украине, видел Бабий Яр, участвовал в боях за освобождение Белоруссии, видел Яму под разрушенным и сожжённым Минском, где было расстреляно несколько тысяч евреев. Воевал на польской земле, где вместе со своими солдатами вновь столкнулся со страшным обличьем фашизма, когда одним из первых его взвод вошёл на территорию лагеря–смерти «Треблинка». Он прошёл все круги фронтового ада, был трижды ранен, но долго в госпиталях не задерживался, вновь возвращался на фронт, чтобы громить ненавистного врага, чтобы гнать и загнать этого дикого фашистского зверя в его собственную берлогу, откуда он пришёл и принёс людям кровь, смерть и невыносимые страдания. Он воевал, совершенствуя своё умение командовать и побеждать в тяжёлых боях, рос в звании и со своими солдатами вошёл в горящий Берлин в звании гвардии капитана.

Николай Любченко (Сёма) смотрел в бинокль, всматривался в горящее здание Рейхстага и мысленно возвращался туда, где находится та страшная могила, из которой он, чудом оставшись в живых, выбрался и вот теперь с боями прошёл весь тернистый путь фронтовых баталий до нынешнего, долгожданного момента. Он видел горящее логово фашизма, но участвовать в боях за взятие Рейхстага ему не пришлось. Для его солдат и для него самого были предназначены не утихающие ни на минуту уличные бои. Где каждый дом, любые развалины и подвалы, где груды бетона и кирпича, которые перегораживали улицы и перекрёстки, где всё это стреляло, изрыгая море огня, где носились густым роем осколки гранат и пуль, неся смерть всему живому. Бои шли и днём и ночью, во всех уголках этого огромного европейского города. Да! Уличные бои – это самое страшное. Везде и всюду притаился враг, и никто не может предугадать, откуда прозвучит неожиданный смертельный выстрел. Вот именно здесь, а не у Рейхстага, сражались Николай Любченко, его солдаты и десятки тысяч других советских воинов, добивающих фашистского зверя, который, издыхая, продолжал огрызаться даже тогда, когда уже вся преступная, правящая верхушка фашистской Германии, развязавшая Вторую Мировую войну, учуяв холодок и запах неминуемой смерти, начала расползаться по всему свету, как крысы с тонущего корабля, спасая свои, пропитанные трупным запахом, шкуры. А на берлинских улицах продолжались ожесточённые бои. Всё это напоминало скорпиона, который, учуяв свою гибель, убивает самого себя. Вот, как и Адольф Гитлер, тот же Геббельс и другие, узрев оскал приближающегося возмездия, лишили себя жизни. А защитники города всё ещё продолжали сражаться, убивая, невзирая на происходящее и уже не веря и не надеясь на своё спасение, обещанное Геббельсом, убивали тысячи советских воинов и тысячами погибали сами, в бушующем огне городских кварталах.

На одном из перекрёстков у стен многоэтажного дома, где засели немецкие солдаты, заняв все этажи и подвалы, шёл бой. Это было не просто здание, а настоящая крепость, которая контролировала большой участок улицы, и подавить этот очаг сопротивления было не так-то просто, но, когда снаряд, разорвавшись у стен здания, пробил брешь в стене и растрощил забаррикадированную дверь, начали штурм. Солдаты, стреляя на ходу, и забрасывая гранатами окна первого этажа и подвала, ворвались внутрь здания. Многие залегли среди камней и бетона, прижатые плотным огнём, который вёлся с верхних этажей. Атака захлебнулась, необходимо было поднять солдат, и Николай Любченко понимал, что если этого не сделать, то те, кто ворвался в здание, погибнут там в неравной схватке. И тогда, гвардии капитан поднялся и прозвучал клич: «За мной!». Солдаты, пригибаясь, ринулись за своим командиром, обгоняя его, и вдруг он как бы споткнулся, осел и остался лежать, как и многие его бойцы. Он уже не видел и не слышал, как его солдаты, одни ползком продвигались к зданию, другие, в это время, вели интенсивный огонь по оконным проёмам, а в самом здании слышны были автоматные очереди и взрывы гранат.

Вьюном, между глыбами бетона и битого кирпича, полз старшина гвардии – Артур Галямов, полз туда, где лежал его командир и самый близкий друг – Николай Любченко. Полз, а вокруг него поднимались фонтанчики от автоматных очередей, в которых резвилась смерть, но Артур продолжал ползти… рискуя жизнью, хотя, как и всегда, был уверен, что он неуязвим. Да оно и впрямь было так. Он прошёл сквозь жестокие сражения, в которых тысячи и тысячи были убиты и ранены, а он дошёл до Берлина без единого ранения, и сейчас, не обращая внимания ни на что, полз! В одном месте его засекли, но он нырнул за бетонную глыбу, и автоматная очередь прошла мимо. Николай лежал без признаков жизни. В первый момент Артур подумал, что он мёртв, но когда подполз ближе и прильнул ухом к его груди, то уловил слабое, с большими интервалами, биение сердца. Как удалось Артуру вытащить и вынести своего командира из-под огня, только ему одному известно. Он нёс его на себе до тех пор, пока не передал санитарам, а сам ушёл туда, где бушевал финал Великой Отечественной войны.

В полевом госпитале, который располагался в пяти километрах от Берлина, Николаю Любченко ампутировали левую ногу, кость которой была настолько раздроблена, что спасти ногу было невозможно. Удалили и осколок, который, переломив ключицу, засел в мягкой ткани левого предплечья, также были изъяты ещё несколько мелких осколков, а тот, который находился в лёгком, изъять в данных условиях не смогли. Вскоре, после необходимой медицинской обработки, большая партия раненых, в которой был и гвардии капитан Николай Любченко, была отправлена на близлежащую железнодорожную станцию и погружена в санитарный поезд, отправляющийся на территорию Советского Союза, туда, где раненых ожидали стационарные госпиталя и квалифицированные врачи.

Нелегким и небезопасным был путь от полевого госпиталя до железнодорожной станции. Добирались на «студебекерах». Солдаты, которые сопровождали и охраняли раненых, дважды вступали в бой с разрозненными, блуждающими группами немецких солдат. А там, где был Берлин, стояло зарево как бы единого, громадного пожарища, откуда доносился густой рокот возмездия, за все те страдания, безумные преступления, которые принёс человечеству фашизм, выползший из этого, ныне горящего города.

Погрузка раненых проходила ночью, при свете мерцающих фонариков, без суеты и лишних приказов. Сразу же после погрузки состав плавно двинулся и, набирая скорость, ушёл в глубину ночи. Впереди была Родина, а позади, всё ещё продолжалась война, и эти голубые, с красными крестами поезда мчались во все концы родной страны, спеша доставить в госпитали тяжелораненых воинов. А внутри этих поездов круглые сутки медицинские работники, сменяя друг друга, боролись со смертью за жизни раненых, но часто в этой борьбе побеждала смерть. За время пути, начиная от той небольшой полуразрушенной станции до конечного пункта назначения, умерло от тяжелых ран двенадцать человек. Двенадцать человеческих жизней, которых так ждали матери, жёны, сёстры. Они уже никого не обрадуют своим возвращением, они ушли туда, куда ушли миллионы, их уже никогда не будет на белом свете; не будет сына, брата, отца, мужа. Но дома, невзирая ни на что, будут продолжать ждать, надеяться на чудо! А санитарный поезд уже мчал по родной освобождённой земле, где, как и всем санитарным поездам, была открыта «зелёная улица», чтобы быстрее доставить в госпиталь тяжелораненых воинов, где в поездах, в большинстве своём, женщины-врачи, девчонки-медсестры и санитарки не прекращали единоборство со смертью, вырывая из её цепких рук человеческие жизни.

Николай Любченко за время пути был дважды на грани жизни и смерти, но каждый раз заботливые и умелые руки врачей, возвращали его к жизни.

В город Куйбышев (Самара), санитарный поезд прибыл на рассвете и был подан на разгрузочную платформу, где в ожидании стояли крытые брезентом санитарные машины.

Разгрузка вновь прибывших проходила по заранее составленному плану, и раненых в темпе развозили по госпиталям этого красивого старинного, возвышающегося над широкой рекой Волгой, города.

Носилки, на которых лежал Николай Любченко, сняли с машины во дворе госпиталя, который располагался в здании школы-десятилетки на улице Свердлова. Когда его несли по длинному коридору, то он, глядя перед собой, видел только санитара, вернее, его спину, и вдруг ему показалось, что он уже видел эту вытянутую кверху голову и эту тонкую шею с глубокой впадиной на затылке. Он попытался приподняться, но застонал и потерял сознание. Очнулся он после укола и, уже лёжа на койке, вскоре опять уснул.

Проснулся Николай от пристального взгляда. Приоткрыв глаза, он увидел бородатую физиономию, которая склонилась над ним и внимательно разглядывала его, а когда бородач увидел, что он проснулся и открыл глаза, тут же выпрямился и быстро пошёл к выходу. Николай глядел ему вслед и видел ту же вытянутую голову и ту же тонкую шею с глубокой впадиной. Но не это его взволновало, а его глубокий шрам, который был у бородача над правой бровью, который был похож на птичий клюв. Таких шрамов Николай нигде и ни у кого не встречал, такой шрам был только у одного человека – он знал этого человека – ведь это была Жорина метка после той памятной драки на школьном новогоднем балу, который был посвящён встрече Нового тысяча девятьсот сорок первого года. Ошибиться он не мог, он был просто уверен, что только – что у его койки стоял Аркадий.

– Сестра, сестра, – тихо позвал Николай медсестру, которая сидела на койке возле молоденького солдата, у которого были ампутированы обе ноги. Это был паренёк лет восемнадцати, которого все любили и старались, как – то облегчить его страдания. Вот и эта медсестра не упускала момента, чтобы хоть немного посидеть возле него и отвлечь от тяжёлых дум, которые не покидали его ни днём, ни ночью.

– Сестра! – снова позвал Николай.

– Что, миленький? Что приключилось? – подойдя к постели Николая, спросила она.

– Позовите кого-нибудь из администрации, или врача. Мне это очень нужно. Пожалуйста, позовите! – Николай закашлялся и стал задыхаться.

– Сейчас, сейчас позову! – уже на ходу повторяла она, быстро идя к двери. Вскоре пришёл врач, та же медсестра подключила кислород и ушла, а врач присел на койку, проверил биение пульса и только тогда спросил:

– Что ты хотел сообщить? Медсестра Лена сказала, что что-то важное?

– Да! Да! Прошу выслушать меня, это очень важно! Уверяю вас, что я в полном сознании и прошу не сомневаться в правдивости моего заявления.

– Я слушаю тебя, говори.

– В нашем госпитале работает человек, руки которого по локоть в крови невинных людей.

– И кто же этот человек? – с улыбкой спросил дежурный врач, сидящий на койне.

– Санитар–бородач! Он с полчаса тому назад стоял у моей койки и с интересом разглядывал меня. Как видно, он меня узнал, ведь мы с ним давние знакомые, ещё со школы, вместе учились, а когда в наш город вошли немцы, то он и его два товарища-одноклассника, ушли служить в полицию.

– Да этого не может быть! Ты просто обознался и глубоко ошибаешься! Да я Филиппа Даниловича знаю с того самого момента, как он поступил к нам, будучи раненым в ногу, а после выздоровления комиссовался и остался работать при госпитале санитаром.

– Да не Филипп, а Аркадий! Аркадий Царенко, а не какой-то Филипп Данилович! Он принимал участие в расстреле более трёх тысяч наших горожан, где были старики, женщины и дети, а после этого он и его соучастники по этой звериной расправе, влились в состав карательного отряда и…

– Ну, добро! Я тебе верю! – перебил Николая врач, заметив, что он стал срываться на крик и задыхаться. – Верю я, верю! – сказал он, хотя в голосе слышалось явное недоверие. – Но, этот вопрос не в моей врачебной компетенции, так что я лучше пришлю к тебе майора, вот с ним и решайте, а я, извини меня, должен готовиться к операции! Ты, Любченко, успокойся, я пришлю сестру, сделает укол и всё будет в порядке! – Он похлопал легонько по одеялу, поднялся и пошёл к выходу, а вскоре в палату вошёл майор. Он остановился у двери, обвёл взглядом всю палату и направился туда, где находилась койка Николая, подошёл, представился и сразу же приступил к делу.

– Расскажи мне всё по порядку, поподробнее и не спеша, всё то, что ты сообщил дежурному врачу. Да! Хочу тебя предупредить, что для того, чтобы обвинить человека в измене, да ещё в крупных кровавых преступлениях, нужны не только слова, но и веские доказательства. Этого требует закон!

– Да, я понимаю, что беру на себя колоссальную ответственность, но то, что я вам расскажу не подлежит сомнению! Этого человека я знаю очень хорошо. Он учился в одной и той же школе, где учился и я, но я в седьмом классе, а он со своими товарищами – Грынькой Гаркавым и Володькой Кныш – в девятом. Это была хулиганская и вороватая тройка. На встрече тысяча девятьсот сорок первого года, во время школьного новогоднего бала, они, будучи в пьяном состоянии, намеревались надругаться над своей одноклассницей и, плюс ко всему, устроили драку. Это была последняя капля, которая переполнила чашу терпения школьного руководства, и они были исключены из школы, а когда немцы оккупировали город, это произошло десятого сентября тысяча девятьсот сорок первого года, то все трое пошли служить врагу, сначала в полицию, а затем в карательный отряд, который и проводил массовые расстрелы. Так вот! При массовом расстреле мирного городского населения еврейской национальности, где были женщины, старики и дети, участвовало большое количество полицаев и весь состав карательного отряда, среди этих убийц был и Аркадий. Меня и мою маму, в числе других, расстреливали последними. Чудом я остался в живых. Ночью выбрался из этой страшной могилы, наполненной телами расстрелянных и пришёл к Василию Ивановичу, это друг нашей бывшей семьи, и он, рискуя своей жизнью и жизнью жены, несколько дней прятал меня у себя дома, а затем помог уйти из города. Так что я являюсь единственным свидетелем кровавых дел Аркадия Царенко!

Внимательно, не перебивая, слушал майор подробный рассказ о той трагедии, которую пережил этот раненый молодой и полуседой капитан. По ходу рассказа он делал заметки в своем блокноте, а когда Николай закончил, прижавшись к спинке своей койки, и прикрыл глаза, то в палате в это время стояла тишина, как видимо, все те, кто находился в ней, прислушивались к его рассказу.

– Ну, хорошо! – нарушил тишину майор. – Допустим, что ты прав, но по моим документам, он был солдатом Советской Армии и честно воевал, он имеет два ордена и медали, плюс осколочное ранение, придраться не к чему! Так что, тут, крепенькая загвоздочка в отношении предательства и уничтожения мирных граждан. Вот, какая штука! А как ты докажешь, что его зовут Аркадий Царенко, а не Филипп Данилович Сухомлин? Ведь документы у него подлинные, не липа. Ну, и как ты это объяснишь?

– Как объяснить? – в задумчивости повторил Николай вопрос. – Да, объяснить и доказать, что он Аркадий Царенко, очень сложно. Ведь все свидетели, которые могли бы его разоблачить и уличить, лежат в тех страшных рвах за городским кладбищем, и только я один, оставшийся в живых, могу это сделать на очной ставке, а то, что он имеет подлинные документы на фамилию Сухомлин, так это объяснить несложно. Я уверен, что таких документов у него много на фамилии тех, кого он, будучи в карательном отряде, расстреливал, а ведь каратели расстреливали и вешали не только мирных граждан и партизан, а и военнопленных советских солдат и офицеров, так что запастить документами и наградами ему не стоило большого труда. Ведь бывшим хозяевам эти документы и награды были уже не нужны. Когда нас расстреливали, то я видел громадный костёр, где горели документы и фотографии ещё живых покойников. Не знаю, как вам всё объяснить, но я не ошибаюсь, я просто уверен, что этот бородач, так называемый Филипп Данилович Сухомлин, который стоял у моей койки, внимательно разглядывая меня, никто иной, а Аркадий Царенко. Ведь я его очень хорошо знаю и ошибиться просто не мог! А вот если он меня узнал, то будет стараться убрать меня или уйдёт. Скорее всего, что уйдёт!

– Почему ты так думаешь?

– Побоится шума. Он всегда всё делал тихо, обдумывая всё, прежде чем что-то сделать и всегда выходил сухим из воды. Сложный и очень опасный враг.

– Ну, добро! Вижу, что ты остаёшься при своём мнении, так что мне остаётся только провести очную ставку, доказать, кто прав и поставить точку в данном вопросе!

Он улыбнулся, поднялся и ушёл, а Николай остался лежать на койке, уйдя снова в свои тяжёлые думы. В палате нянечка проводила влажную уборку, а за окном шёл дождь и ручейки сползали по оконным стёклам, словно слёзы, которые собрались где-то там вверху и проливаются майским, ещё довольно прохладным дождём. Это было седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Начался обход врачей. Николая предупредили, что уже с вечера его начнут готовить к операции, а пару часов спустя, снова пришёл майор. Он подошёл, молча сел на кровать, чувствовалось, что он чем-то обеспокоен, помолчал и, не глядя на Николая, проговорил:

– Ушёл, мерзавец! Ушёл! Везде обыскали, всё подобрал, никаких следов не оставил и ушёл! Ты был прав! – он повернулся к Николаю и продолжил: – Кто мог подумать, что за этим орденоносцем, за этим прилежным работягой скрывается враг с кровавыми преступлениями?! Эх! Не поверил я тебе, а теперь каюсь! Ну, ничего! Найдём! Давай, выкладывай, капитан, его особые приметы. Ты должен знать, ты ведь с ним в одной школе учился? Давай! Давай, думай, вспоминай! Время не терпит!

Он глядел на Николая, а тот медленно подтягивался к спинке кровати и уже сидя, подтолкнув под спину подушку, задумчиво проговорил:

– Приметы у него есть, правда немного, но имеются, – он замолчал и задумался.

– Ну, говори! Не тяни!

– То, что он хромает, я так думаю, это не примета, сейчас многие хромают. А шрам над бровью, который напоминает птичий клюв, так это, я считаю, неплохая примета. Такого шрама я ни у кого не видел. Вторая примета – заячья губа. Верхняя губа у него раздвоена, как у зайца. В школе за эту губу его «зайцем» дразнили. Видно, и бороду отрастил, чтобы скрыть свою метку, а особая примета, которую ничем не прикроешь, так это на левой руке, с внутренней стороны, сантиметров десять повыше кисти, имеется большое, овальной формы родимое пятно. Вот и все его приметы, которые я знаю.

– Ну, Николай! Ну, дружище! Удружил ты мне! Да это же такие приметы, которые не скроешь и не уничтожишь. Будем искать! И я не успокоюсь, пока не найду. Спасибо тебе, капитан.

Он пожал Николаю руку, выпрямился, козырнул и ушёл, а Николай остался сидеть на койке, облокотившись о спинку с подушками, с закрытыми глазами, охватив ладонями голову, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяя одни и те же слова: «Ушёл! Ушёл мерзавец, как змеюга уполз, от возмездия за свои кровавые дела!». И вдруг он услышал чей-то незнакомый голос: «Да разве он один ушёл? Ушли тысячи таких, как он! Ты что, не помнишь, сколько их было тогда, за городским кладбищем? Почти все ушли от возмездия! Почти все. А в Харькове, в Киеве, да во всех городах, где побывали фашисты, сколько их было, ты считал? Вот и он ушёл, как и тысячи ему подобных! Они растворятся в народной массе. Обзаведутся семьями, нарожают детей, а те, с молоком матери впитают в себя ненависть к стране, в которой живут. Проберутся в верха, на престижные должности и будут исподтишка рыть, рыть, подрывая устои этой страны. Ведь то, что произошло в твоём городе, это только эпизод той трагедии, страшной трагедии, которая прокатилась по твоей многострадальной Родине! Вспомни, что рассказывала свекровь мамы–Тони. Там тоже были такие, как твой Аркадий. А где они, где? Уверен, что и этого мерзавца не найдут!»

И вдруг Николай громко произнёс: «Найдут!». И, испугавшись своего собственного голоса, натянул на голову одеяло и перед ним начали возникать видения того незабываемого ужасного дня. Они проносились в его голове, давя и разрывая череп, он охватил голову руками, стараясь покрепче зажать её, но видения, не переставая, неслись, сменяя друг друга. И вдруг он явственно услышал жуткий хохот, это был хохот сошедших с ума людей, который он слышал там, на той поляне, за городским кладбищем. В голову вплеталось монотонное бормотание последней, перед смертью, молитвы. И Николай закричал. Его крик, заполнив всю палату и вырвавшись сквозь проём двери, понёсся по коридору. На крик прибежала медсестра и нянечка. С Николаем творилось что-то невероятное. Он метался на койке и уже не кричал, а хрипел, корчась в судорогах. Нянечка старалась усмирить его, но это ей давалось с большим трудом, он снова вырывался из её рук, хрипел задыхаясь, и продолжал метаться, и только тогда, когда медсестра сделала укол, он обмяк и вскоре уснул. А с рассветом ему приснился сон: во сне он увидел дымящиеся руины, среди которых полз Жора, а рядом с ним Артур. Они ползли к горящему зданию, которое вдруг рухнуло и накрыло их всей своей тяжестью. Вокруг всё пылало, гремело, взрывалось, и отовсюду неслись крики, и от этих криков Николай проснулся. И понял, что кричали в палате, где сейчас стояла тишина. Над Саниной койкой склонились медсестра, Натан Маркович и кто-то ещё, которого он видел впервые.

– Что случилось? – спросил Николай соседа по койке.

– Что случилось? Что случилось? Несчастье случилось! Саня повесился! Вот, что случилось!