Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

– А сейчас мы устроим маленький конфликтик!

Его костлявый кулачок втыкается мне в бок под партой. Я считаю себя намного сильнее Мишки, и меня возмущает такое нахальство. Во-первых, мы друзья. Во-вторых, обижать слабых – противоречит кодексу чести. В третьих, не стану я ввязываться в драку на уроке!

Мишка снова тыкает меня кулачком под партой. Тут я не выдерживаю, даю ему сдачи локтем и… Училка пикирует на меня, шокированная моим агрессивным поведением по отношению к несчастному Мише. Я, который всегда получал самые лучшие отметки по поведению, теперь с позором изгнан из класса. А тот, кто всё это затеял – считается невинной жертвой. Я ошарашен и подавлен несправедливостью. Узость пионерской ментальности не позволяет мне, увы, разглядеть причинно-следственные связи и сделать правильные выводы. Поэтому мне кажется, что я ненавижу своего друга Мишку. Провокатора Мишку. Умного Мишку, который ещё в детстве понял: этот мир несправедлив. Ты можешь верить в Бога, быть святым, всё равно умрёшь рано в страшных муках. Ты можешь быть честным и благородным, но попадёшь в тюрьму. Ты можешь быть трезвенником, не курить, заниматься спортом – всё равно схлопочешь инфаркт. Этот мир несправедлив, он не может быть справедливым и никогда не будет справедливым. Это простая истина, которую важно принять, чем раньше – тем лучше.

Все наши художества.

Мы прячемся за углом. В унитазе, завернутые в бумажку, боевые патроны. Главное – не высовываться раньше времени. Горящая бумага разогреет патроны и будет весело. Лёшке не терпится.

– Просрала, просрала – мямлит он и норовит высунуться из-за угла. Мишка тянет его за рубашку назад. И вдруг – оглушительный хлопок. Мы несёмся посмотреть на результаты содеянного. Унитаз цел.

Потом появилась мода на дюбеля. При помощи половинки силикатного кирпича дюбель вколачивали на пол-длины в асфальт. Затем дюбель изымался, а в образовавшуюся лунку насыпали счищенную со спичек серу или выпотрошенный из патронов порох. Дюбель возвращался в лунку. Теперь нужно аккуратно, совершенно вертикально, уронить на головку дюбеля кирпич. Говорят, что кому-то выстреленный из асфальта дюбель вышиб глаз. Вместе с мозгами. Кому-то уж очень любопытному. Кому-то, кто пристально следил за дюбелем сверху. Для нас же единственной реальной угрозой была дворник, которая не ленилась гоняться за нами с палкой от метлы, проклиная нас за изуродованный асфальт.

Мода на дюбеля сменилась модой на самострелы. Резиновые жгуты исчезли из местных аптек. Кто-то особенно трудолюбивый разламывал невесть откуда добытые подшипники, дабы заряжать самострел не камнями, а металлическими шариками.

– Я вот отсюда кошану череп снёс! – хвастается Серега, вычерчивая пальцем в воздухе невероятную траекторию выстрела. Серега вовсе не злой. Просто, видите ли, кошан не считается формой жизни. Да и мы сами тоже не считались формой жизни.

Друга моего, Вадьку, поймали «большие мальчишки». Дали ему пару раз в рыло, чтобы привлечь к сотрудничеству. Потом, вполне в духе исторического материализма, Вадьку поставили к стенке и расстреливали из «воздушки». Кошана под рукой не оказалось.

Уверен, потом эти мальчишки выросли и стали вполне достойными членами общества. Общество ведь воспитывало нас на революционных идеалах. Когда любая жертва оправдана, если на благо Родины и по приказу Правительства. Ожидалось, что мы станем боевой единицей, потенциально восполнимыми или невосполнимыми санитарными потерями. Самые удачливые из нас могут стать «ценными работниками». То есть такими работниками, которых не надо сразу в расход. Сначала подумать, а уж опосля…

Так мы росли. Спросите у маршала Жукова. Он точно знает цену жизни. Говорят, что соревнование генералов, кто из них первым войдет в Берлин, обошлось России в десятки тысяч загубленных жизней. Жизней молодых и здоровых мужчин. Не врагов. Ну, а про всяких там немцев, белогвардейцев, эсеров, империалистов – вообще говорить нечего. Шлёпнуть, грохнуть, завалить любого, кто не разделяет наших взглядов на мир – благо. Драма – это преждевременная гибель «нашего», который не успел совершить оправданное системой убийство. «Добро должно быть с кулаками» – уверял нас некий социалистический бард. Когда нет кулаков – автомат подойдет. Шашка, штык, топор, нож, атомная бомба.

– А как же быть с врагами? Или мы их, или они нас!

Ну да, были времена, когда кто враг, а кто друг, решала «тройка». А ещё были времена, когда люди кушали друг дружку. Так вот хотелось кушать. Вот времена-то были!

Что-то отдалился я от темы. Просто, хотел пояснить, что не со зла это Серега кошана, а просто идеология оправданных убийств имеет обратной своей стороной обесценивание жизни вообще. Про то, как взрывали карбид, уже рассказывал. На смену самострелам и рогаткам пришли «поджиги» – настоящее огнестрельное однозарядное оружие. Потом в моду вошли конденсаторы. Конденсаторы втыкали в розетку. При прикосновении к обоим полюсам конденсатор выдавал электрический разряд. По школе бегали дети и били друг друга электричеством. Вовка припаял к конденсатору длинные проводки, пропустил их в рукав школьного пиджака, а сам конденсатор спрятал во внутренний карман. Предполагалось, что желающий пожать Вове руку получит электрошок.

В тот период дети перестали здороваться за руку и вообще стали гораздо внимательнее относиться к окружающим. Как-то раз я нашёл останки грузовика, а там меня ждало Настоящее Сокровище: несколько штук мощнейших конденсаторов. Редкая удача! Всё ж таки были в моей жизни светлые дни! Током я никого бить не собирался, конденсаторы были раздарены юным садистам или обменены на что-то.

Ещё одной разновидностью экстремального спорта было лазанье по осветительным вышкам на стадионе. Самые безбашенные забирались на верхние ряды прожекторов. Метра на три выше всяких ссыкунов, которые оставались на первом ряду, на высоте метров 50-ти.

Более «безобидным» считалось швыряние в прохожих разными предметами с балкона. Пакетики с водой, сырые яйца, помидоры… молоток на верёвке… Господь был к нам милостив, а посему в результате всех наших художеств ни одно живое существо не пострадало.

Последнее, что упомяну, был телефонный террор. Этого нашим детям точно не понять. Телефонов было 1—2 на девятиэтажку. На 54 квартиры. Мы сидим у Вадьки дома. Дома у него пахло всегда сигаретами, духами и капитализмом в виде иностранных пластинок. Красивый, современного дизайна, зелёный телефон. Открыт телефонный справочник. Фамилия жертвы – Геббельс. До сих пор не могу понять этого Геббельса – неужели не мог фамилию сменить?! Добровольный великомученик. В глазах у Вадьки мелькают черти, толстое, и без того румяное лицо краснеет, как помидор. Давясь от смеха, Вадька орёт в трубку:

– Алло, это Геббельс?! А не подскажете, как я могу пройти в бункер Гитлера?

Глава 31. Продолжение «Весёлых картинок»: 1984

– Серый, эт чё такое?!

Костик держит в руке бутерброд. На ломте батона щедро намазано сливочное масло, а сверху – золотисто-розовый, совсем не тонкий кусок балыка.

– Я это есть не буду – брезгливо морщится Костик.

Мы – пионеры, дети рабочих. Что такое балык – нам неведомо. Ребята сбрасывают куски балыка на тарелку и съедают хлеб с маслом. Под брезгливыми взглядами товарищей, я собираю отвергнутые ими ломтики деликатеса.

– Ты чё, будешь жрать?! Вот это?!

Мне стыдно, но я-то знаю, чего они себя только что лишили. Мы сидим в столовой какого-то интерната. Жителей интерната временно разогнали. В Москве готовятся к Международному фестивалю молодежи и студентов. Мы – участники массовки. Я, как обычно, на особом положении. Меня там быть не должно, и я это знаю. Мне чертовски неловко, но моего мнения никто не спрашивал. Мамуля «всунула» меня в духовой оркестр. Балалайка в духовой оркестр не вписывалась, будь ты даже мастер спорта или гроссмейстер балалайки. На духовых инструментах я не играл. Оставались барабаны и литавры. Но маэстро Лопатников решил не рисковать и поручил мне носить бунчук. Для тех, кто не знаком с терминологией, поясню – бунчук – это что-то вроде огромного креста. Только вместо христианской символики на поперечинах его болтаются конские хвосты, обит он блестящей жестью со всякими значками и прибамбасами, включая буддистские колокольчики и пятиконечные звёзды антихриста. Намечался марш духовых оркестров и мне предлагалось тащить эту нелепую конструкцию впереди строя, изображая знаменосца.

Впрочем, я не самый бесполезный пассажир. В составе делегации оказалась и глуховатая, чудаковатая супруга маэстро, и представитель райкома партии. Партиец – молодой мужичок хилого телосложения, с мелкими чертами лица и жиденькими русыми волосиками, прилизанными на стандартный боковой пробор. Он проводит с нами беседы. Мы не должны разговаривать с иностранцами. Любой из них, даже самый приятный и дружелюбный, может оказаться шпионом. А мы, между прочим, живём в «закрытом» городе. Страшно подумать, сколько информации иностранный шпион может выудить из нас!

Каждое утро мы грузимся в автобус и едем по Москве. Мы прилипаем к окнам и жадно рассматриваем Москву, москвичей, москвичек и иномарки.

– Зырь, это Вольво!

– Не Вольво, а Волво, – авторитетно поправляет Женя. – В английском языке мягкого знака нет!

На огромном плацу нас строят и гоняют с утра до темноты.

– Шаго-омм арш!!!

Оркестр начинает исполнять «На улице Мира». У белой полосы мы должны повернуть строй направо. Потом, все разом – налево. Потом… Кто-то орёт в мегафон. Нас возвращают. Пионеры с трудом тащат свои медные игрушки.

– Ещё раз! Ат-ставить! Всё сначала! А барабанщик – что, обосрался?! А колени повыше! На пра-во!!!

Я не задумываюсь о маршировке. Это странно, я-то ведь иду впереди всех. Мне всё равно, где мы находимся, для чего мы маршируем и долго ли ещё будем топтать плац. Я даже не знаю, что мы делаем в Москве. Я знаю, что моя задача – тащить бунчук перед строем. Вот и всё. Наверное, ещё в раннем детстве, я вошёл в состояние анабиоза и делал автоматически, что скажут, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях. Если б человек с мегафоном приказал мне забить маэстро насмерть бунчуком, прямо перед строем – как бы я поступил?

В 16 лет меня спросили – чего ты хочешь? Я не знал, что ответить. Я был поражён этим вопросом. Вся жизнь была прочерчена очень простой схемой – закончить школу, закончить институт, стать врачом. Никаких отклонений от схемы не предусматривалось. Я принимал свои малюсенькие решения в пределах этой схемы и никогда вне.

Справа оркестр из Таллина. Все, как на подбор, рослые, толстые и розовые. Разговаривают со смешным акцентом. Слева – сибиряки. Угрюмые, крепкие ребята. В перерыве трубач сибиряков рассказывает мне, как он пытался подружиться с москвичкой.

– Да не вышло, – он плюет на асфальт. – Смурные они все…

На другой стороне плаца – армейские грузовики. Толпы одинаковых парней в одинаковых спортивных костюмах и в одинаковых белых кроссовках. На них тоже орут в мегафон, но они далеко, и нам не слышно. Кто-то уверяет, что это – переодетые солдаты. Мы не верим, конечно. Мы же знаем – солдаты ведь должны защищать Родину. С оружием в руках. На границе. Или там, где враг. А здесь-то, что они забыли?

Из-за бесконечной муштры, я потерял чувство времени. Утром – на плац. В темноте – с плаца. Мы даже не успели познакомиться с ребятами из других оркестров, которые жили в том же интернате.

Сам фестиваль и парад духовых оркестров прошли для меня незаметно. В какой-то день, кажется, уже после парада, нас повезли на ВДНХ послушать выступление Анджелы Дэвис. Я слышал это имя, но не знал, кто это и зачем нам её слушать. Толпы пионеров стояли вокруг трибуны. Анджела хрипела что-то в микрофон. Микрофон «фонил», высокие частоты резали деликатный слух музыкантов. Кажется, она говорила на английском. А о чём?

В последний день фестиваля, в интернате устроили дискотеку. Девчонок не было. Зато инструктор парткома был. Мы переминались с ноги на ногу под «Stars on 45». Потом, ведущий объявил конкурс – кто назовёт больше всех рок-певцов, тот получит приз. Конкурс был очень коротким. Прозвучала всего пара фамилий.

– Ну, давай! Ещё кто-то? – подбадривал ведущий.

– Ян Гиллан! – заорал я.

– Кто сказал – Боб Диллан? – обрадовался ведущий.

Поскольку никто не принял на себя ответственность, я протолкался к ведущему и мне вручили пластинку какой-то американской джазовой певицы. После моей выходки, инструктор парткома посматривал на меня косо.

Уже перед отъездом нас вдруг опять выстроили во дворе интерната и каждому вручили маленькие бронзовые медальки «Участнику международного фестиваля молодежи и студентов, Москва, 1984». Мне медалька понравилась. Ни у кого в моём классе не было медалей. А такой медальки не было даже у мистера Оруэлла, хотя он больше всех заслужил именно такую медальку. Золотистая ромашка с радужной лентой. Такой медалькой можно тихо гордиться всю жизнь, а когда будут хоронить – её можно нести перед гробом на подушечке.

Глава 32. Продолжение «Весёлых картинок»: по следам красных следопытов

Я шагаю по улице Чернышевского. В пакете у меня – тетрадка и ручка. Я должен посетить ветерана ВОВ и записать его воспоминания. Вот только с транспортом я не рассчитал – вылез из троллейбуса рано, а улица оказалась необычайно длинной. Болят натёртые неудобными ботинками пятки. Жарко. Но я не отступаю. Папа приобщил меня к работе «красных следопытов». Он вообще предпочитал жить в прошлом – в архивах, в воспоминаниях ветеранов. Чисто практические вопросы его интересовали мало. А вот если выяснялось, что в 1942 году в Арбатовском Военном Госпитале лечился боец Иванов, а вовсе не Петров – это был экстаз. Папа увлечённо выколачивал из пишущей машинки очередную сенсационную статью.

Я топал по горячему асфальту родного города. Мимо однообразия «хрущёвок», мимо нескончаемых каменных заборов, параллельно Волге-Матушке, и в моей послушной, вымуштрованной голове не возникало мысли, например, пойти купаться. Река-то рядом.

В квартире у ветерана было очень тихо. Он жил один – крепкий пожилой мужчина. Седая голова его непрерывно качалась из стороны в сторону, как бы порицая собеседника. Или, как бы отрицая всё сказанное ранее и после текущего момента, включая также и данный момент. Два ряда зубов из серого металла непрерывно клацали. Он усадил меня за стол в гостиной, а сам клацал зубами, прохаживаясь у меня за спиной. Как чувствует себя пятиклассник в квартире у незнакомого контуженного деда, когда за спиной лязгают стальные зубки? Несмотря на повязанный на шее священный и всемогущий пионерский галстук, я чувствовал себя немножко неуютно.

Дед вновь возник в кадре, в руках его – пожелтевшее фото.

– Вот, это я, перед «Курской дугой». Напарник мой, Ванька, сгорел там. Мы противотанковое ружье несли, у него на поясе бутылки с зажигательной смесью висели… Рванул снаряд, вот, осколочек в бутылки, видать, попал… А меня только контузило… Ничего не помню… Только помню, когда всё закончилось, дыма и гари на поле поднялось столько, что целую неделю ни черта не было видно…

За заслуги в сборе важнейшей исторической информации меня отправили в поездку в Новороссийск. По местам боевой славы Леонида Ильича Брежнева.

Я к тому времени уже перешёл в 7 класс. Меня и ещё двоих ребят из моего класса, Вадика и Андрюху, «прикрепили» к делегации из 7-й школы. А 7-я школа так отличилась, что оттуда поехали аж человек 40.

С нами в купе ехал ветеран, бывший разведчик Илья Муромцев. Колёса вагона успели сделать пол-оборота, когда Илья выхватил из-за пазухи пол-литра. На этикетке красивыми буквами было выведено: «Столовое Розовое». Сделав большой глоток из горлышка, Илья разочарованно сморщился:

– Компот, ёрш его меть!

«Столовое Розовое» было закупорено и с позором отправлено под сиденье. Илья заскучал. Подозреваю, что скучал он недолго, потому что когда мы по приезде забирали из под сиденья чемоданы, там весело перекатывались несколько пустых разноцветных бутылок. А отвергнутый старым разведчиком компот был похищен и распит юными «красными следопытами».

Ехали с пересадкой в Ростове. Там со мной произошли три необычных события. Экстраординарных, сказал бы Лакан. Во-первых, в молочном магазине я купил баночку сметаны, и она оказалась настолько густой, что выпить её из банки было совершенно невозможно! Во-вторых, первый раз в жизни я увидел и попробовал «Пепси». Произведённую и разлитую на ростовском пивзаводе. Божественный напиток. В-третьих, во время прогулки по Ростову один из красных следопытов начал задирать меня. Я же, видимо, был утомлён путешествием, потому что вместо свойственного мне погружения в себя, просто треснул ему от чистого, не замутненного вредными размышлениями, сердца. Когда он поднялся с асфальта, воинственность его улетучилась, и он поведал мне, что идея подраться со мной была одобрена всеми учениками 7-й школы, чем сильно удивил меня. Ни с кем из этих ребят я не конфликтовал. Вадик и Андрюха – те ухитрились в дороге повздорить и подраться между собой. Я же ни с кем не ссорился.

Был конец октября. В Новороссийске светило солнце. Улочки были вымощены плиткой, ветер катал по тротуарам какие-то экзотические плоды. Этот ветер… Он пронизывал три слоя одежды и, несмотря на солнце, я трясся от холода. Море пахло солью и йодом. На берегу, вперемешку с ракушками, ржавели гильзы и пули. Нас водили по городу экскурсоводы и рассказывали про «Малую Землю». В такой вот пропитанной патриотизмом обстановке я увлёкся Юлей. Мне показалось, что Юля охотно общается со мной. Целый день мы держались за руки, но потом она начала меня избегать. Она всё время оказывалась на расстоянии от меня, не встречалась со мной глазами. Я пытался передавать ей записочки, она не отвечала. Я загрустил. И тогда одна из сопровождающих молодых училок из Юлиной школы сказала мне задушевно:

– Ты знаешь, бывают люди и нерусские… разных национальностей… но всё равно хорошие… Не все это понимают…

Я не понял, какое это имеет ко мне отношение. Уже позже, когда мы вернулись в родной Арбатов, Вадик зачем-то разоткровенничался:

– Юля не хотела дружить с тобой, потому что ей сказали, что ты еврей…

– Кто сказал?

– Ну… мы с Андрюхой… сказали…

Тогда я был поражён таким вероломством, а сегодня сказал бы с лёгким сердцем:

– Ну и правильно сделали, пацаны.

Глава 33. Продолжение «Весёлых картинок»: про фашистских битлазов и физкультуру

У Мишки день рожденья, ему уже 14. Он наливает настоящий ароматный чёрный кофе в малюсенькие чашечки. Мы садимся на диван и смакуем. У меня дома кофе – только желудёвый. Потом, Мишка включает катушечный магнитофон («Нота», приставка второго (!) класса, собственность и гордость Мишкиного старшего брата). Мы слушаем «Битлз» и эта музыка мне кажется божественно красивой, я слышу её впервые. А вот Мишка – уже эксперт. Издалека Мишка показывает мне грампластинку. На пластинке много разных надписей на английском и фотография четырёх косматых мужиков. Мамуля называет таких: «волосатые придурки». Мамуля слушает Кобзона и Окуджаву. Ни того, ни другого к «волосатым придуркам» причислить невозможно. Мишка объясняет, что трогать пластинку нельзя никому. Кроме Мишкиного брата и его самого. «…Ah, girl, girl…»

– Ты слышишь?! Они тянут воздух через зубы! – возбуждается Мишка. Я согласен, что это потрясающе. Ни Окуджава, ни Кобзон воздух через зубы не тянут. Никогда.

Наш школьный учитель музыки, Кашкин, точная копия В. И. Ленина. Рост, черты лица, лысина, борода. Костюм-тройка и галстук в горошек. Заложив большие пальцы рук за жилетку, с ленинским пафосом и с едва уловимой угрожающе-горькой-минорной ноткой, он обращается к лоботрясам 8-го «В»:

– Ребята! Меня вызывают к директору! Из-за вашего плохого поведения! Сидите тихо, пока я не вернусь!

Мы ещё не знаем, что покинув класс, ленинец Кашкин устремится в каморку физруков и там все они, два физрука и музыкант, вкусят Зелёного Змия. Мы, пока что, воспринимаем его слова всерьёз. Это позже мы увидим, как ясным зимним утром музыкант Кашкин, выдыхая чистый ацетальдегид в морозный воздух, будет упорно преодолевать все 10 ступеней широкого школьного крыльца. И как крыльцо будет предательски сбрасывать его вновь и вновь. Но он покорит его, встав на все четыре свои ленинские конечности. Хотелось сказать – на все четыре ноги. Это позже расскажет нам Серёга, который дежурил на «вешалке», и по роду службы должен был слоняться по коридору:

– Выбегает Кашкин из класса в середине урока, забегает к физрукам. Я слышу из-за двери: «Ну, чё, мужики, погнали!». А потом он выходит – довольный, рожа – красная…

Это позже нам расскажут по секрету, что Кашкин, в прошлом, аккомпанировал на баяне танцевальной труппе. Да на концерте, будучи чуть-чуть «под газом», слишком яростно отбивал ритм ногой. Отбивал ритм, и так увлёкся, что сломал стул, да вывалился из-за занавеса на сцену, под копыта танцоров. Да пред ясные очи чешской делегации и, конечно же, ещё более ясные и зоркие очи сопровождавших оную делегацию ответственных работников. Якобы, при этом Кашкин ухитрился разбить дорогущий баян, а вместе с баяном – и свою карьеру. А сейчас Кашкин упоённо разучивает с нами «Балладу о солдате». Повторяющиеся заунывные аккорды вызывают у меня состояние ступора.

После урока, мы подходим к преподавателю.

– Анатолий Иваныч, а расскажите нам про «Битлз», пожалуйста!

Кашкин оглядывает нас задорным ильичевским взглядом. Помедлив, отвечает громко, как оратор с трибуны. Чтобы все, кто слушает – да услышали.

– Вот вы, ребята, спрашиваете у меня про битлазов… А я – скажу вам. Как-то раз ребята разучили песенку, из битлазов, на английском языке. Сыграли на выпускном. Все слушали, всем понравилось… А тот, кто понял, сказал им: «Ребята! А песенка-то – фашистская!»

Тихим летним днём я возвращался из булочной. Авоську мою отягощали два батона по 16 копеек и половинка «чёрного». Путь был не близким, метров 40—50. И именно на этом отрезке пространства-времени, я ухитрился столкнуться с Андреем. Он был на пару лет старше, я знал его по школе, но никогда не общался с ним.

– Слышь, а ты в спортлагерь хочешь поехать? – спросил он без предисловий.

– А когда?

– Завтра. На неделю. Айда сейчас в школу, запишешься у физрука.

В программе были палатки, тушёнка, картошка, соревнования, лес, река. Как выяснилось позже, в программе было ещё кое-что, но не для школьников.

Физруков в школе было трое. Один – пожилой, сухощавый, лысоватый. Другой – чуть моложе, толстый и в очках. Третий – маленького роста, коренастый и рыжий. Рыжий был очень похож на кота Базилио.

На следующий день я, в составе разношёрстного и непонятно по какому принципу укомплектованного спорт-отряда, уже ставил палатки в Мирвудском лесу. Нас окружала природа сказочной красоты. Высоченные ели, чистый ручей, и полная тишина. Тишину нарушали только шум леса и пение птиц. И голоса нескольких десятков спортсменов, разбивающих палаточный городок. Здесь и там, вплетаясь в щебетание птиц, слышались сдержанные матюки сопровождающих педагогов.

Физруки, понятно, все трое поселились в отдельной палатке. На следующий же день произошло два маленьких происшествия: я как-то ухитрился порезать ладонь, и таким образом, выбыл из соревнований, большинство которых требовало использования обеих передних конечностей. Лазанье, перетягивание каната, чистка картофеля «на время» и т. п. И второе – исчез рыжий физрук.

Теперь, после моей непригодности к состязаниям, в мои обязанности входила помощь в приготовлении пищи, мытьё посуды, наблюдение за движением солнца в небесах и течением воды в ручье. Кроме того, я должен был защищать лагерь от нападения диких животных, в особенности хищников, из которых самыми опасными считаются уссурийские тигры и белые акулы-людоеды. Большую часть дня я был один в лагере. Когда же возвращались спортсмены – это не нарушало моей идиллии. Физруки тут же скрывались в палатке, а ребята все были дружелюбными и скромными. И усталыми. Оттирая закопчёный котелок песком у ручья, переваривая разогретую на костре тушёнку, созерцая мытарства муравьёв в траве, лёжа на спине и глядя в изрезанное соснами небо, лёжа на животе и глядя на игру пламени костра, я испытывал блаженство. Когда, через несколько дней, мы стали складывать палатки и собираться домой, вдруг нашёлся рыжий физрук. Он выполз из палатки, отполз в сторонку и затих, как раненый боец. Под поддоном палатки физруков обнаружилось неисчислимое количество разнокалиберных бутылок. Перехватив мой взгляд, толстый физрук недовольно крякнул и пробормотал:

– Тю, а я-то думаю – что же мне спать так неудобно! Мы же поставили палатку на бутылки! Место не проверили!