Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

Меня вызывают в кабинет. За огромным столом развалился в кресле некто в костюме, мордастый и румяный, очень похожий на Льва Лещенко. Рядом с ним три девицы с распущенными длинными волосами. Три грации. Или, точнее, нимфы. Мне почему-то кажется, что все эти четверо только что обнимались и целовались, и ещё бог знает что вытворяли, за закрытой массивной красной дверью. Может быть, настраивали себя таким образом на патриотическую волну перед церемонией.

– Ну что, хочешь стать комсомольцем? – ласково и вальяжно спрашивает меня Лещенко. Я киваю.

– Ну, молодец! – хвалит меня Лещенко с ласковой улыбкой. Я уже готов озвучить Клятву, но Лещенко улыбается и делает жест указательным пальцем. Даже не всем пальцем, а только его кончиком. Одна нимфа быстро открывает какой-то документ, вторая молниеносно шлёпает по документу печатью, третья передает документ мне. Это мой комсомольский билет. Лещенко отечески улыбается и показывает мне глазами на дверь.

– Значков у нас нет, купишь сам – напутствует меня одна из нимф.

Всё ещё не веря своему счастью я выхожу на улицу. Теперь я – комсомолец. Как Александр Матросов и как Павка Корчагин. Мне хочется закрыть грудью амбразуру вражеского дота. К счастью, по дороге домой ни одного дота мне не попалось.

Глава 40. Продолжение «Весёлых картинок»: лук и морковь как источник вдохновения

Я сижу в автобусе. На мне потрёпанные штаны и футболка, старые ботинки. Я еду в колхоз. Я – один из десятков тысяч школьников, брошенных на трудовой фронт. Первый месяц учёбы в 9-м классе (а потом и в 10-м классе, а потом и в институте) будет посвящен спасению советского сельского хозяйства. Ехать всего пару часов. За чертой города автобус выскочит на грунтовку, а потом и вовсе на песок, пробираясь сквозь заросли высоченной, двухметровой конопли. Пыль внутри автобуса будет подниматься до потолка и дышать возможно только через рукав (у кого он есть). Автобус прыгает на ухабах, школьники весело орут. На обратном пути кто-то обязательно начнет петь: «Вот, новый поворот, и мотор ревёт…», а большинству уже не до песен. Хотя не припомню, чтобы мы как-то особенно надрывались.

Нас возили «на лук» и «на морковь». Лук выращивали корейцы, и у них это отлично получалось. Луковицы были как на подбор, величиной с кулак. Нам выдавали малюсенькие сеточки, которые чудесным образом растягивались и вмещали в себя несколько вёдер лука. Иногда, лук по-ошибке попадал в карманы и даже в сумки трудолюбивых учеников. А в конце рабочего дня корейцы «шмонали» школьников, изымая заблудшие луковицы.

– А ну-ка, мальчик, полёжи люка на место!

В перерыве к нам подошёл Чулок. Это был жизнерадостный ребёнок в центнер весом. Могучие красные кулаки покрыты мозолями. От широченных плеч поднималась мощная шея, а выше сияла детской улыбкой румяная физиономия. Белые кудряшки придавали Чулку просто таки ангельский вид.

– А мы сейчас у колодца подрались, – сообщил Чулок. – Там из другой школы пацаны. То-сё, слово за слово… Они, видать, решили, что если нас двое, а их четверо, так на нас вырубаться можно. Я одному сделал «май гери», а потом, ещё припечатал сверху кулаком. Когда он упал. А он молчит. Я думаю: «А ему, наверное, не больно…». А Санёк мне говорит: «Да он в отключке, валим, валим!».

Чулок весело рассмеялся. «Жизнь полна приятных сюрпризов!» – говорили его сияющие глаза.

«На морковке» было интереснее. Во-первых, морковку можно было тут же, на грядке, чистить ножичком и кушать. А во-вторых, она, морковка, пробуждала у некоторых школьниц тягу к творчеству, и они, эти некоторые школьницы, начинали увлечённо творить. Резьба по моркови. Если вы помните, как выглядит морковь, её форму и цвет, то вас не удивит, что в результате такого творчества, получались, в основном, фаллосы разной длинны и толщины. До школьной выставки поделок «Умелые руки» эти экспонаты, насколько я помню, не дошли. Но мне хочется верить, что им нашлось применение. Увы, не располагаю точной информацией. Да, и, забегая вперёд, скажу, что доверия партии и правительства мы не оправдали. Продовольственная программа была провалена, маячившие совсем рядом зори коммунизма ушли за горизонт.

Глава 41. Продолжение «Весёлых картинок»: плановые отсевные

В кресле напротив меня, заслонившись электрическим ореолом торшера, существо неопределённого пола и возраста. Я слышал, что оно было минимум пять раз замужем, играло в сборной по баскетболу и окончило журфак. По облакам табачного дыма я могу точно установить, что оно дышит. Оно обращается ко мне голосом Луи Армстронга и вопрошает:

– Почему же Татьяна отвергла Онегина?

Я подал документы в «мед». Какой из меня врач, если я не знаю ответа на такой элементарный вопрос?

Почему? Почему это важно? Знала ли ответ сама Татьяна? Почему Онегин заинтересовался Татьяной? Знал ли ответ сам Онегин? Сам Пушкин? Кое-кто может сказать, что любой ответ будет ложным. Любой ответ будет субъективным и искажённым фрагментом ускользающей и изменчивой виртуальной картины. Как фотография морского прибоя. Как фотография струящихся вокруг меня никотиновых торнадо.

Рядом со мной сидит Гоша, абитуриент из Грузии. Гоша полностью поглощён Майклом Джексоном и готов обсуждать только темы, прямо касающиеся Майкла Джексона. Так что он молчит, пока что.

Вдруг голос Луи Армстронга из-за табачно-электрического облака сообщает:

– Э, а цепочка-то у тебя на шее – золотая!

Я испытываю смущение сразу по ряду причин. Во-первых, мне льстит такое неформальное отношение репетитора к моей персоне. Во-вторых, цепочка-то у меня на шее – алюминиевая, со знаком зодиака, подаренная любимой девушкой, имени которой я не помню. В третьих, раз это стало предметом внимания репетитора – значит, что-то из этого следует? Я теряюсь в догадках.

После урока мы стоим на улице. Гоша широким жестом предлагает мне сигарету (американскую!) и начинает:

– Майкл Джексон…

Я даже не представляю, кто это – Майкл Джексон, и мне совсем не интересно. Гошу это не смущает. Он трещит, заливается соловьём, бубнит, трындит, и только про Майкла Джексона. Позже, на первом курсе, Гоше дадут кличку «Плазмодий». И кличка эта отразит не внешнее Гошино сходство с плазмодием (чего также невозможно отрицать) но прежде всего, тот особый душевный настрой, который возникал у студентов при общении с Гошей. Меня больше интересует, как добыть дефицитные учебники по химии и по биологии. Говорят, что есть такие специальные учебники… Прочитал – и 5 баллов на экзамене у тебя в кармане. Мне повезло, что в этом году отменили вступительный экзамен по физике. Остались – биология, химия и сочинение.

Массивные, суровые корпуса университета. Огромные столетние деревья. Я стою в толпе абитуриентов. Конкурс – 13 человек на место. Адреналин сочится через поры юных дарований. Напряжение в синапсах такое, что стоит им соприкоснуться локтями – пробьет синяя электрическая искра. Первый раз в своей жизни я был окружен таким количеством девчонок, и при этом не испытывал к ним никакого интереса. Почти никакого. Откуда-то по толпе разлетаются слухи:

– На сочинении 70% завалили!

Ура, у меня сочинение – последнее!

– На химии – половина «пролетели»!

С каждым «пролетевшим» конкурс уменьшается, а шансы растут. Сочинение, мой последний экзамен, я написал на «3». И почему не на «2» – это выше моего понимания. Тема сочинения была казённой – то ли «Молодая Гвардия и руководящая роль Партии», то ли «Два мира – две морали», что-то о противостоянии советского и капиталистического мировоззрения. Иван Грозный против Берии. Или – Калинин против Шварценеггера. Мне всегда было очень трудно писать сочинения. Заданные темы вызывали у меня чувство импотенции. Свободные темы – должны были придерживаться казенных рамок и тоже не вдохновляли. Я буквально выдавливал из себя скупые строчки и полностью «стопорился», родив половину странички.

То ли экзаменатор отблагодарил меня «тройкой» за краткость, то ли ему понравился мой почерк. А возможно, все планы по отсеву уже были выполнены и перевыполнены.

Глава 42. Продолжение «Весёлых картинок»: троллейбус как школа выживания

Поступление в «медицинский» не увенчалось какой-то грандиозной пьянкой или вечеринкой, и вообще, не сохранилось в моей памяти. Школьные друзья исчезли из моей жизни. Я переехал к бабане, чтобы быть поближе к Университету.

Моя комнатушка 3х1,5 метра отгорожена от бабаниной территории фанерой и занавеской. Моё утро начинается часов в 5, с бабаниного кряхтенья, шарканья, звона крышки ночного горшка и прочих звуков, связанных с жизнедеятельностью бабаниного могучего организма. Бабаня глуха, и соответственно, думает, что все её утренние звоны, стоны, урчания происходят бесшумно. Хотя, возможно, ей просто наплевать. Я стараюсь исчезнуть из коммуналки раньше, чем начинают скапливаться людишки у единственного унитаза и единственного умывальника. Раньше, чем Борис усаживается на очко с газетой и сигаретой. Раньше, чем людская масса герметично залепит троллейбусы. Раньше, чем троллейбусы начнут проезжать мимо остановок и высаживать людишек где попало – за пол-километра до или после. Эта давка в транспорте загадочным образом будет продолжаться до вечера, и счастливо выбравшись из троллейбуса, точно на нужной тебе остановке, в обуви и при всех пуговицах, студент должен поблагодарить богов, в особенности, Гермеса, конечно же, но и Афина Паллада заслуживает благодарственной жертвы. Потому как, бывало, и не однажды, что немощные телом студентки не могли проложить грудью и локтями дорогу к двери на выход, и ехали дальше, чем планировали. Было однажды, что меня, физически крепкого и 20-летнего, толпа потащила вглубь трамвая, а мои замечательные зимние сапоги, прижатые чьими-то не менее замечательными копытами, остались на месте. И только чудом, мне удалось прорваться назад и снова овладеть моими же сапогами. В другой раз, летом, я втиснулся в переполненный троллейбус, и не успел, увы, втиснуться целиком. Двери троллейбуса прижали мне локоть и поверьте, жиденькая истертая резина на окантовке дверей не смягчила хватки железных челюстей. Когда двери открылись на следующей остановке – я просто вывалился наружу и потерял сознание от боли.

А сколько отчаянья испытывает замерзающий на остановке студент, опаздывающий на лекцию, или ещё хуже, на семинар, когда переполненный горячими телами троллейбус весело проносится мимо! Один такой отчаявшийся бедолага, по имени Сева, сгоряча погнался за троллейбусом, испытывая, по-видимому, к оному троллейбусу личную неприязнь. И настиг Сева троллейбус, и исполнившись праведного гнева, провозгласил:

– Так не достанешься же ты никому!

И прыгнул Сева на троллейбус сзади, где, как вы возможно помните, приварена металлическая лестница и свисают тросы, привязанные к рогам. Рогам троллейбуса, разумеется. И повис Сева геройски на тросах, и упали рога (троллейбуса, конечно же). И встал троллейбус, парализованный Севиным отчаяньем и героизмом. За всех опаздывающих и замерзающих студентов Планеты Земля отомстил Сева троллейбусам. За советских студентов, студентов стран Варшавского Договора, за прогрессивных студентов капиталистических загнивающих стран. И особенно – за опаздывающих и замерзающих студентов Кубы, Никарагуа и арабских стран отомстил Сева.

Случилось так, что прямо позади Севы ехал с задания в сексуальной желтой машине ГАЗ-69, с синей полосой на борту, майор Пронин. И не один. И почуял Сева, что уж не висит он на тросах, а парит в воздухе. Но, это, конечно, была иллюзия, обман чувств. Это пронинцы ласково подняли Севину бренную оболочку под локти и под бедра, и перенесли её, вместе с Севой, в свою сексуальную машину. Вот и всё. Троллейбусы продолжали ездить набитые битком, студенты продолжали мёрзнуть на остановках (но только зимой!) и опаздывать (во все времена года). Если что-то когда-то и изменится, то это будут отдаленные косвенные последствия Севиного героизма.

Глава 43. Продолжение «Весёлых картинок»: томатные поля навсегда

Над помидорными грядками парят разнообразные задницы. Толстые и не очень, и совсем худосочные. Такие разные, но все они задраны к солнцу, как подсолнухи. Большинство задниц задрапировано в синеву совковых трикотажных спортивных штанов, но попадается и брезент, и даже джинсы. И совсем редко – «варёные» джинсы. Обладатели «варёнок» тусуются только вместе. Все они закончили какую-то элитную школу, и даже в институте, по счастливой случайности, оказались все в одной группе. Студенты-дембеля, особенно чуткие к проявлениям ослабления идеологии, на обладателей «варёнок» смотрят хмуро и считают их чем-то средним между фашистами и кишечными паразитами.

Мы, впрочем, ещё не студенты. Мы – абитура. Командир «лагеря труда и отдыха Пробуждение», профессиональный коммунист Кучраев объяснил нам на вечернем построении, что нерадивые и недисциплинированные абитуриенты будут отчислены одномоментно – и из лагеря, и из института. Командир Кучраев в обычное время трудится на кафедре философии и Научного Коммунизма. Интересно, кто придумал такое название. Как будто коммунизм может быть ненаучным.

Ползут слухи, что некую Ольку уже отчислили. Что, вроде бы, она пьяной проникла в мужской туалет и там пыталась совратить сразу двух абитуриентов.

Из самых одарённых абитуриентов создаётся штаб, ибо сельскому хозяйству требуется идеально отлаженная административная машина. А вовсе не трактора и не трезвые работники, как может показаться дилетантам. Ещё два счастливчика попадают кочегарами в котельную. Задницы остальных счастливчиков поджариваются на грядках, под ласковым сентябрьским солнцем, рядом с помидорами. Некто, незапоминающейся внешности и без особых примет, прохаживается между рядами задниц и отмечает количество собранных ящиков.

Здоровенный малый, тамбовец Андрюша, уползает на четырёх своих мощных конечностях далеко вперёд по грядке и там, в светлом будущем, быстро наполняет ящик крупными помидорами, оставляя всякую мелочёвку менее продвинутым. Понятно, что крупными помидорами ящик наполнится быстрее, дневная норма будет выполнена в два счёта и до отправки в бараки можно будет вздремнуть, укрывшись ящиками. Раскусив эту военную хитрость Андрюши, не менее здоровая уроженка Хабаровска Ольга громогласно предъявляет претензии и требует от Андрюши немедленно прекратить грабёж и вернуть помидоры. В изысканных выражениях Андрюша отказывается и предлагает Оле трудиться усерднее.

Не помню, кто из цвета будущей интеллигенции ударил первым. То ли Андрюша нанёс Оле особый удар ногой, разновидность «маваше гери», именуемый в народе «поджопник», то ли Оля огрела Андрюшу ящиком по спине. В результате на грядках разгорелась настоящая битва титанов. Соперники награждали друг друга пушечными ударами, но, будучи сознательными советскими абитуриентами, старались не помять помидорные кусты. В конце концов, Андрюше пришлось оставить позиции.

Мы оттачиваем навыки ползанья по грядкам до начала ноября, и когда иней появляется на ботве, нас возвращают в город. Корячась между томатными кущами, я напеваю «Twisted Sister – I know, what you want» etc. И мне кажется, что это очень круто и поднимает боевой дух. Я заболел тяжёлым роком.

Возможно, о поездке в колхоз можно было бы написать отдельную книгу – о трудовых подвигах, о вспыхнувших и перегоревших романах, о массовой драке «меда» с «политехом», о человеке, получившем кличку «Радио» за неспособность прекратить словесный понос, когда уставшие и голодные обитатели барака пытаются заснуть, и продолжающего вещать в темноте. О том, как товарищи по счастью и коллеги, благодарные за ночные сеансы, помочились Радио в резиновые сапоги, а другому любимцу общества прибили ботинок огромным гвоздем к деревянному полу барака. Впрочем, видите ли, наша жизнь была не лишена комфорта – у нас были дощатые полы, из натурального цельного дерева. И мы могли раз в неделю посещать душ, в котором даже была горячая вода. Иногда. Не понимаю, чем там занимались два кочегара, но поход в душ далеко не всегда заканчивался помывкой. То не было воды, то вода была, но только холодная. А то слишком горячая. Один кочегар стал впоследствии отличником, а потом преуспевающим сосудистым хирургом. А второй, также законченный отличник, стал невропатологом. А начинали с лопаты и кочерги. Вот, что крест животворящий делает.

О том, как родители паренька по фамилии Тахтамыш, прямые потомки великого хана, привезли в барак целую 20-литровую кастрюлю тушёных кур с картошкой и как голодные абитуренты, стукаясь головами и капая друг другу на уши соус, опустошили эту кастрюлю за считанные минуты. Ханские куры и картофелины вылавливались из соуса прямо руками, подступиться к кастрюле, не применяя насилия, было невозможно. Я стоял рядом, и, поскольку кур мне не досталось, наслаждался чувством морального превосходства. Вообще, желудок – враг морали. И голодный, и сытый.

Глава 44. Продолжение «Весёлых картинок»: маленькие радости

Котя жеманно улыбается. У Коти жиденькие усы, абсолютно круглое румяное лицо, прилизанные на пробор, как у приказчика, волосы. И он не просто улыбается, он подмигивает заговорщически. Коршун рассказывает мне, как вчера, во время пьянки, Котя подлил своему другу «дроперидол» в стакан с водкой. Друг Коти, спортсмен, здоровенный парень, выпил – и «улетел». Котя смеётся, всё его жирное тело содрогается.

– Котя, ты нарвёшься.

Я испытываю почти физическую брезгливость. Люди, по незнанию «клюющие» на предложение выпить в компании Коти, «улетают» после первой и единственной для них рюмки и служат развлечением для всей компании.

– Я вчера такую тёлку оттрахал! – сообщает Котя. Я с сомнением смотрю на Котю. Полтора центнера жира, обаяние и интеллект поросёнка. Коршун показывает мне местную аттракцию – колоду порнографических карт. Карты самопальные, чёрно-белые, переснятые с переснятых по несколько раз, на глянцевой бумаге. Шорох в коридоре. Порнография исчезает под клеёнкой на столе. Возвращается посланный за водкой Бедрович. Он осторожно и торжественно ставит на стол «дипломат». Бедрович – коренастый, со свернутым на бок массивным носом и водянистыми глазами.

– Учись, Коршун. Тебя даже за водкой посылать нельзя.

Коршун деланно возмущается и совершает неуклюжий риторический приём:

– Ой, а сам то?! Вчера наблевал у нас в комнате! У Букши всю колбасу сожрал! Намусорил, наблевал!

Бедрович смотрит на Коршуна с усмешкой и отвечает веско и медленно, рубя воздух твёрдой ладонью:

– У вас в комнате вообще насрать надо. Живёте как свиньи. Букша – жмот, попросил у него по-хорошему колбасу – сказал «нету…». Вот пусть теперь майонез жрёт.

Бедрович поворачивается ко мне, приглашая меня в диспут:

– Прикинь, чувак собирается на учёбу утром, хуяк – банку майонеза. И – вперёд. Таких, как вас, скотов, Коршун, воспитывать надо. Будь благодарен, что к вам в свинарник интеллигентные люди приходят.

– Тю, интеллигент! – Коршун всем своим видом выражает возмущение. Он разводит руками и хлопает себя по бедрам широкими ладонями. Красный нос бананом и эти хлопающие движения делают его похожим на пингвина. Однако, спорить с Бедровичем он не решается – Бедрович когда-то получил кличку «тевтон» за крутой нрав.

– Они вчера с Глебом набухались, так Глеб…

Коршун умолкает под прозрачным взглядом Бедровича. Глеб был известен тем, что даже напиваясь до свинского состояния (что происходило с ним довольно часто) никогда не снимал галстука, пиджака или жилета. Брюки были исключением. А ещё, Глеб прославился в неравном бою с дембелями. История эта заслуживает отдельной главы.

Баталия с дембелями

В конце 80-х политика армии по отношению к студентам-медикам менялась каждый год – то призывали на полный срок, то на полтора года, а то вообще не призывали. В начале второго курса на потоке вдруг появились хмурые ребята. Они держались вместе и общались друг с другом на странном сленге. Это были горемыки, которых «замели» 2 года назад после первого курса. Те предметы, которые им пришлось изучить в армии, несколько отличались от программы первого курса мединститута.

Их комнаты в общаге отличались относительным порядком и большей частью пустовали – их обитатели были заняты двумя вещами: работа и зубрёжка. В такой вот комнате, одним прекрасным утром, Глеб смотрел телевизор. Собственно, было уже около трёх, но для Глеба это условно считалось утром, потому что Глеб совсем недавно проснулся. В те волшебные времена люди довольствовались малым – жили на 40 рублей в месяц и смотрели 2 телеканала. Истории неизвестно, какая именно передача приковала внимание Глеба, «Сельский час» или «В мире животных», но когда появились обитатели комнаты и, выключив телевизор, заявили о своём желании сесть за учёбу и о своём нежелании видеть Глеба, то последний бурно запротестовал, попытался включить телевизор снова, и был выставлен из комнаты с применением грубой силы. Дембеля наверняка позабыли о существовании Глеба в тот самый момент, когда дверь их комнаты захлопнулась за его спиной. А напрасно. Глеб вернулся. Он не вошел в комнату, а только приоткрыл дверь и метнул в своих обидчиков петарду. Едва петарда была потушена, дверь открылась снова, и в комнату влетела вторая петарда. Не ошибётесь, если предположите, что у дембелей возникло сильное желание догнать мстительного гранатометчика Глеба и накостылять ему… но такой возможности им не представилось. От второй петарды загорелся матрац. И тут была допущена ужасная ошибка – тлеющий и не желающий гаснуть матрац был сброшен прямо во внутренний двор построенного закрытым каре 3-хэтажного корпуса общежития. Там он и лежал, продолжая тлеть и источая кошмарный запах палёной ваты, пропитанной потом и другими биологическими жидкостями многих поколений студентов. Матрацный фимиам заполнил комнаты и выкурил наружу обитателей…

Бедрович разливает водку.

– А где Глеб?

Коршун вновь хлопает руками-крыльями, на сей раз радостно:

– Ой, а Глеб твой вчера!..

А Глеб вчера бухал в общаге, и, уже будучи в изрядном подпитии, почувствовал острую потребность облегчить кишечник. Отталкиваясь ногами от непослушного, шатающегося пола, он направился в туалет. Для людей, не знакомых с особенностями дизайна интерьеров студенческих общежитий в поздний советский период, поясню. Туалет на каждом этаже был один, общий, располагался он в где-то в длинном и тёмном коридоре. Если вам досталась угловая комната, то не исключено, что до туалета вам придётся сделать сотню шагов. И убедиться, что все дырки, которые заменяли первобытным студентам унитазы, все три дырки заняты. В трудную минуту вспомните о том, что по крайней мере, вам не нужно совершать сто шагов каждый раз, когда возникает нужда.

Так вот, Глеб искал туалет.

Туалета в обычном месте не оказалось. Глеб терпеливо продолжил поиски. Титаническим усилием он сдерживал позыв на дефекацию. Раскачиваясь из стороны в сторону, шёл он вперёд и вперёд по бесконечному и тёмному, по бесконечно тёмному коридору общаги. Он боролся с коварными силами гравитации и с собственным сфинктером. Когда силы его уже были на исходе, знакомая дверь явилась ему из темноты. Глеб мощно толкнул дверь плечом, ввалился во внутрь, сдёрнул штаны, и уселся на корточки, дав свободу своему, так сказать, естеству… Невнятное чувство тревоги возникло и тут же растворилось в пьяном тумане… Что-то тупо и твёрдо ударило Глеба по затылку. Глеб уже сделал свое дело и сидя на корточках, начал проваливаться в забытье… После второго удара он обернулся. Перед ним был стол, кровати, этажерка с книгами… Какие-то женщины стояли вокруг. Одна из них держала в руках хорошо знакомый Глебу анатомический атлас.

– Это у вас первый том?.. Судя по цвету… – блеснул эрудицией Глеб. Ответа не последовало.

– Это Глеб! – донеслось до Глеба издалека.

– Да, это Глеб. – согласился Глеб. – Водку пить будете? – любезно предложил он дамам. И опять он не услышал ответа. Заботливые женские руки приподняли его за шиворот, подняли ему брюки и повлекли куда-то.

– Галстук одел, подонок… – услышал Глеб.

– У меня тоже есть галстук, – поспешил заявить он. – Не надо судить о человеке по галстуку!

Силы оставили его, навалилась тьма. Очнувшись в своей постели, Глеб определил, что за окнами белый день, что его мутит, и что, должно быть, накануне он изрядно перебрал… Начали всплывать обрывки воспоминаний… Он помнил, как отправился в туалет… Как оказался в «женской» комнате – вспомнить не мог. Нехорошая догадка подступила, как тошнота…

Распахнулась дверь, и в комнату ввалился Бедрович. Подвинув стул, он уселся рядом с кроватью Глеба, как посетитель у постели больного. Глеб и впрямь чувствовал себя больным и даже умирающим. Лик его был аристократически бледен, тёмные круги легли вокруг полузакрытых глаз…

Бедрович, сохраняя драматическое молчание, с любопытством рассматривал Глеба. Глеб также молчал, гадая, известно ли Бедровичу о вчерашнем позорном происшествии… Бедрович первым нарушил неловкую тишину: