Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

Глава 34. Продолжение «Весёлых картинок»: Окуджава в кустах. О тех временах, когда люди не знали Джаву, а только Окуджаву

Она пахла чарующе, необыкновенно – деревом, лаком, романтизмом, непредсказуемостью судьбы, любовью, рок-н-роллом… Мне, совершенно неожиданно, подарила её мамуля. Неожиданно, потому что отнюдь не в правилах мамули было потакать детским капризам. Теперь, вернувшись из школы, я часами терзал свою новую гитару, пытаясь подобрать аккорды. Интернета тогда ещё не было, вопрос о традиционных методах обучения (учитель, музыкальная школа) не обсуждался, и оставалось только «подсматривать» аккорды у таких же самодеятельных музыкантов. Многие мои знакомые ребята учились понемножку бренчать на гитаре, ибо стимул был очень мощным – внимание девочек. Правда, были и такие, которых привлекал процесс сам по себе. Лёха не играл на гитаре, а погружался в неё, переставая замечать окружающую действительность. Вы могли разговаривать с ним, но Лёха закрывал глаза и лишь покачивал головой в такт музыке. Отец смастерил Лёхе настоящую электрогитару, что, по тем временам, было для меня несбыточной мечтой. Я говорю об электрогитаре, разумеется. Лёха вдруг открывал глаза и говорил:

– Послушай вот этот момент!

И снова «отключался», перебирая струны и покачиваясь.

Гитары украшались по мере фантазии и возможности. Кто-то наклеивал на деку листы декоративной, под перламутр, пластмассы. Кто-то – вырезанные из журналов фотографии девиц, этикетки от чешского пива, переводные картинки и даже чёрные маленькие наклейки от марокканских апельсинов. На моей гитаре была маленькая фотография Че. Довольно быстро я освоил базисные навыки игры и подбирал по упрощённым схемам разные песни. В репертуаре преобладали Окуджава и Высоцкий.

В доме отдыха я познакомился с девушкой, которая была старше меня на несколько лет. Кажется, я к тому времени окончил 7 классов, а она уже вовсю училась в мединституте. Правда, я выглядел на пару лет старше своих 14. Для меня же возраст женщин значения не имел. У неё были тонкие черты лица, тонкая фигура, кастильские вороные локоны и длинное лёгкое белое платье. Кажется, в чёрный горошек. «Наша» скамейка была в самом дальнем углу территории, скрыта от всех зарослями акации, прямо перед драным проволочным забором. За забором начинался крутой спуск к реке.

Мы почти не разговаривали. Я старательно исполнял всё, что успел разучить. Каждый день, снова и снова, одни и те же песни.

«Забудешь первый первый праздникИ горькую утрату…»

Или:

«Дом хрустальный – на горе для неё!!!»

И «хрустальный» нужно петь с надрывом и с хрустом, как удар топором по коробке с чешским обеденным сервизом.

Она молча внимала, слегка склонив голову. Иногда она появлялась с подружкой, но чаще приходила одна. Сегодня мне трудно предположить, что именно вынуждало её приходить и слушать каждый день одно и то же, часами один и тот же подростковый лепет. А в ту пору этот вопрос у меня просто не возникал. И вообще, папуля приучал меня не задавать вопросов и не рассуждать.

– А я думал… – пытался объяснить я.

– А думать команды не было! – сурово обрубал папуля, иногда подкрепляя наставления оплеухой. Вне всяких сомнений, папуля готовил меня к службе в армии.

Вернёмся к песнопениям в зарослях акации. Развлекая свою загадочную незнакомку, я смутно рассчитывал на какие-то более близкие отношения. Но сложившаяся ситуация выработала какой-то стабильный сценарий, исключающий прямой вербальный и физический контакт. Я пел, она слушала. Я не представлял, как именно и что именно мне нужно делать, чтобы изменить ситуацию. Я боялся даже думать о том, чтобы прикоснуться к девушке, мне казалось, что это оттолкнет её и она будет потеряна для меня навсегда. Однако, именно так и произошло, и без всяких там прикосновений, потому что, когда закончилась её путёвка, она, разумеется, уехала. Как бы то ни было, свою дозу Окуджавы она получила.

На следующий после её отъезда день, я был безутешен. Я искренне грустил и сочинял ей стихи. До самого обеда, пока не пошёл на пляж. А там я познакомился с настоящей секс-бомбой. Тогда, в 14, я ещё не знал таких слов. То есть, слово «бомба» -то я знал. А вот секса, говорят, просто ещё не было.

Ей было за двадцать. Лучистые голубые глаза, белые локоны, классические формы, с трудом спрятанные за консервативным советским купальником. Её интерес ко мне шокировал меня, мы купались, болтали, лёжа рядышком на песке под ярким летним солнцем и косыми взглядами мамули. Гитара… я даже не вспомнил про неё.

Вечером, побрызгавшись средством от комаров, я отправился на дискотеку, где должен был встретиться со своей новой знакомой. Мы танцевали медленный танец и обе мои потные и трясущиеся ладони лежали на её крепкой джинсовой талии. Простенькая музыка самодеятельного ВИА зачаровывала, воздух был пропитан любовью и волшебством…

И вдруг, прямо передо мной появилась усатая физиономия с прической а-ля Антонов. Обладателю физиономии было далеко за 20. Он подхватил «мою» девицу под локоть и кивнул мне:

– А ты пока погуляй!

Девица весело улыбалась.

Кодекс чести мушкетёра требовал, чтобы я врезал бы, как следует, прямо по усатой морде. Привычка автоматически подчиняться старшим призывало смириться. Противоречие между тем, что должно, и тем, что правильно, вдруг парализовало меня. Ноги стали ватными, лицо окаменело, внутри разлилась какая-то чернота. Я презирал себя за трусость.

Девица и усатый Антонов кривлялись друг перед другом под бессмертный шедевр, топ хит-парадов 1982—1984, «Морячка».

А когда на море качкаИ бушует ураган,Приходи ко мне, морячка,Я любовь тебе отдам.

Они болтали и смеялись, и голубые глаза светились из-под белых локонов. Хищные комары деловито барражировали, в поисках ужина, демонстрируя полное равнодушие к любви и к психологическим конфликтам подросткового возраста. Поглощённый обидой, я не думал о том, что усатый, быть может, мой ангел-хранитель, спасший меня от других, более серьёзных конфликтов. Или от преждевременного триппера. Я не думал о том, что иногда лучший подарок – это не получить желаемого. По какому сценарию пошла моя судьба, не отступи я перед нахальным усачом? Но я отступил, и больше никогда не встречал персонажей своей маленькой драмы. А через день—другой и наша путёвка закончилась, и мы покинули райский уголок за проволочным забором.

Глава 35. Продолжение «Весёлых картинок»: искусство войны

Лампич коренаст, краснорож и мал ростом. Он никогда не смотрит в глаза собеседнику, взгляд его всегда сфокусирован где-то выше и позади вашей головы. Он говорит очень быстро, короткими фразами, которые пулеметными очередями вылетают из его толстых щёк, и вы можете разобрать только: «Ёпть», «Мать», «Не слышу!». «Не слышу» произносится обычно в конце совершенно невнятной фразы, с грозно-вопрошающей интонацией. На Лампиче мундир подполковника. Он уверяет, что плохо слышит после контузии. Правда, когда Вовик с третьей парты однажды послал Лампича на х*й – Лампич прекрасно расслышал.

Друг Лампича, завхоз по кличке Челентано, также был контужен. Да и по правде сказать – кто из нас не был? В младших классах Челентано страшно боялись. Он был сгорблен, двигался боком, в руке его чаще всего можно было видеть палку от швабры. Чистый Мерлин, но про Мерлина мы тогда ещё ничего не знали. Когда кто-то бузил, Челентано приближался к нему бочком, размахивая палкой, и орал:

– Если ты будешь так себя вести, то я не расскажу тебе, как я воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым!

На моей памяти Челентано никогда никому ничего плохого не сделал.

Мы сидим на уроке алгебры. В коридоре невнятный шум. Там старшеклассники строятся в три шеренги перед уроком по НВП. Их, а потом и нас, будут учить, как правильно выйти к командиру из третьей шеренги, как ходить строевым шагом, оттягивая носочек, до какого уровня можно поднимать руку при ходьбе, как выполнять команду «кругом» и другие важнейшие вещи. Вдруг в коридоре стихло… И стройным четким хором:

– Ав! Ав! Ищ! Ёл!

Позже, моё натренированное ухо стало различать:

– Здрав! А-Ю! Арищ! Озёл!

Что в переводе с военного языка означает «Здравия желаю, товарищ козёл».

За что мы не любили Лампича? Началось с того, как Лампич заявил, что из его батальона выжил только он один. И только потому, что надел каску и спрятался в окопе.

– Поэтому, – учил он нас – всегда прячьтесь! И каска. Всегда. Должна быть… на где?! На голове, – отвечал он сам себе.

Склонные к юношескому максимализму, мы были уверены, что выжив в Великой Мясорубке, Лампич совершил нечто аморальное. Поэтому школьники признали Лампича позорным трусом. Мы не догадывались, что и сам Лампич, и даже мы, третье поколение – тоже жертвы того же тотального безумия, которое так щедро удобрило железом и перегноем почву Европы, Африки и Азии.

Вторым его грехом считалась любовь к шагистике. А третьим – излишняя старательность, с которой он помогал девушкам готовиться к положению для стрельбы лёжа. А именно, принимать нужную позу. Лампич не ленился опускаться рядом с девицей и двигал её ноги, пока они не примут правильный угол. И помогал ей поставить локти как следует, дабы обеспечить прочную опору и достичь меткой стрельбы. При этом иногда он случайно задевал ученице грудь или бедро. Ну, с кем не бывает?

– Ав! Ав! Ищ! Ёл!

Глава 36. Продолжение «Весёлых картинок»: как и когда начал разваливаться СССР

С преподавателями истории нам повезло. Аркадий был огромного роста, с большим пузом и патологически добродушен. Класс буквально ходил на ушах. Ученики во время урока прыгали по столам, играли в карты, да ещё чёрт знает чем занимались, а Аркаша лишь болезненно улыбался, да иногда демонстративно глотал какие-то таблетки. Не иначе, «Реланиум». Я, по причине близорукости, сидел на первой парте. Зрение у меня начало «садиться» ещё классе в пятом. Я стал замечать, что знакомые сердятся на меня:

– Ты чё, мимо прошёл и не здороваешься? Зазнался?

Потом я понял, что не вижу лиц с расстояния более двух метров, и не вижу, что там училка пишет на доске. Окулист в поликлинике резко «отшила» меня:

– Ну и что, «лица на улице он не видит»! И я не вижу!

Я почувствовал себя симулянтом и с позором покинул поликлинику.

Когда мне уже выписали очки со стеклами «минус 3.5», я страшно стеснялся их надевать. Это были очки из толстой коричневой полупрозрачной пластмассы, какой-то причудливой, чуть ли не восьмиугольной формы. Понятно, что когда я в первый раз появился в этих очках в школе, дети были в восторге.

Но вернёмся к Аркаше. Среди царившего в классе хаоса Аркаша возвышался, как скала, и вещал на первые парты. Про Владимира Красное Солнышко и прочих Рюриковичей.

Потом Аркаша исчез. Вместо него появился совершенно невообразимый экземпляр, который получил кличку «Опарыш». Опарыш носил строгий костюм и был безукоризненно причёсан спереди. Сзади же его светло-русые волосы были взлохмачены, как если бы ему только что сделали энергичный массаж затылка. Опарыш был очень быстр в движениях и резко поворачивался к доске и от доски. Вдруг подпрыгивал к парте, размахнувшись, как если бы хотел треснуть по парте кулаком, но, в итоге, его ладонь опускалась на парту совершенно беззвучно. Говорил он так, как если бы его родной язык был немецкий – искажая самые простые слова и составляя замысловатые, противоречащие всем правилам грамматики, предложения. Эти корявые, полные неологизмов изречения страшно нас веселили. Мой друг Лёнька завёл отдельную тетрадь, в которую записывал избранные фразы Опарыша. На тетради было написано «Опаризмы».

Опарыш, как и Аркаша, был совершенно безвредным. Чего нельзя было сказать про Жабу. Вся любовь учеников к физике и к преподавателю воплотилась в этой кличке. Жаба была завучем и преподавала физику. Ученики должны были заходить в класс строем и стоять по стойке смирно в полной тишине. Параграфы и правила заучивались наизусть. Жаба была страшна в гневе, и схлопотать у неё «двойку» или запись в дневнике было очень легко. Каждый урок физики был для нас мрачным событием, неизбежным злом. Казалось бы, такие титанические усилия преподавателя должны были оправдаться, но увы – лично я запомнил из уроков физики только траурную атмосферу и тяжёлую работу мысли, когда взгляд Жабы блуждал по классному журналу: «Только не меня, только не меня…» Помню ещё, как тянули пружинкой деревянный брусок по доске, дабы вычислить силу трения. На этом мои познания в области физики, увы, исчерпаны. Они ушли вслед за Жабой, полагаю. На пенсию.

В 9-м классе Жабу сменил Леонидыч. Он был похож на Мак Нопфлера. Увы, только внешне. Я не хотел о нем писать. Не могу сказать, что он был харизматичным или особенно интеллектуальным. Но кто из наших учителей был таким? Только математичка Ольга Алексеевна, которую мы обожали, и которая бесследно исчезла из нашей школы после 5-го класса.

Леонидыч был молод, лыс и златозуб. Мы посмеивались над ним, потому что мы-то не были лысыми и у нас не было золотых зубов. И лысина Леонидыча не внушала нам уважения. Это не была сбалансированная бородой лысина исламиста, и не тщательно выбритая лысина бойца. Это была небрежная и запущенная плешь, обрамлённая остатками волос на висках и на затылке. Леонидыч любил разыграть из себя сурового парня, но казался нам наивным. Его было легко рассмешить, и тогда лицо его сморщивалось, как у новорожденного, он краснел и прятался за кафедру. Нам была видна лишь красная блестящая лысина, выныривающая из-за кафедры, как светило из-за туч.

Неизменный серый костюм с неизменным чернильным пятном у нагрудного кармана с неизменной отвёрткой в этом самом кармане. Как будто он заправлял отвёртку чернилами, и она дала течь. Леонидыч хмурится, спина его выпрямлена, руки за спиной. Он сурово и веско чеканит слова:

– Вчера, на территории Торгового центра, я заметил Синькову и Сарайкину.

Торговый центр считался почему-то рассадником порока. Чем-то вроде квартала красных фонарей. Там было полно разных павильонов. Был, например, павильон «Галантерейные товары». Весь газон позади «Галантерейных товаров» был усеян пустыми пузырьками от лосьона «Огуречный». Я любил отдел «Радиоэлектроника» – там мне удалось купить кассету Клиффа Ричарда и иногда там попадались «пустые» кассеты «Денон». В «торговом» гремела музыка, но из за чудовищных искажений можно было только догадываться – кто поёт и о чем. Подразумевалось, что если на территории торгового центра находятся люди, то с большой вероятностью они вступят в половую связь друг с другом.

– Пошли в «торговый» – тёлок снимать!

И мы шли. И рассматривали встречных девчонок. На шею нам встречные дамы не бросались, и все впечатления от такой интенсивной сексуальной охоты были чисто визуальными. Но в те времена даже вид стройной женской ноги выше колена вызывал у меня очень сильные эмоции.

И вот в этом гнезде порока Леонидыч обнаружил двух учениц нашего класса. Объявив об этом открытии с трибуны классного руководителя, он выдержал драматическую паузу, и продолжил тоном суровым и гневным, как Цицерон, призывающий народ Рима к войне:

– Что вы там делали, девочки?!

Эффект этой суровой тирады совсем не тот, что ожидал Леонидыч. Класс веселится, и кто-то выкрикивает:

– А вы-то что делали там, Евгений Леонидович?

Класс хохочет, Леонидыч тушуется, потом хмурится и бормочет что-то себе под нос.

А после опытов со статическим электричеством Леонидыча уже никто не воспринимал серьёзно. Взяв в левую ладонь какую-то специальную волшебную тряпочку, а в правую – янтарную палочку, Леонидыч охватывает тряпочкой (и левой ладонью) палочку и совершает интенсивные фрикционные движения. Палочка – сантиметров 20 в длину и 4 в диаметре. Лысина педагога краснеет. Девочки краснеют. Класс стонет от смеха. Леонидыч продолжает упрямо и отрешённо натирать палочку волшебной тряпочкой. Удовлетворив полностью свою потребность в публичных фрикциях, гордо демонстрирует, как маленькие бумажки липнут к янтарной палочке.

Другим коронным номером Леонидыча было соло на электрофорной машине. Гордый, как лев, Леонидыч прохаживался перед электрофорной машиной. Потом накручивал ручку и жестом фокусника сдвигал сверкающие шарообразные электроды. Начинали трещать синие искры, Леонидыч неизменно улыбался при этом. Улыбался торжественно, как если бы ему удалось разгадать загадку человеческого бытия.

Преподаватель русского и литературы – классическая «рубенсовская» дама, сибирского происхождения. С удивительным для нашего анемичного быта румянцем. Выслушивая ответы пионеров или озадачив класс изложением, она любила рассматривать собственные пятки. Наверное, специально с этой целью предпочитала надевать на работу открытые сзади туфли. Когда же жребий пал на Лёньку и ему пришлось пересказывать остросюжетный революционный роман «Бронепоезд 14—69», произошёл казус. Один из героев произведения носил фамилию Бляхин. Очевидно, в процессе изложения Лёнька призадумался о происхождении фамилии Бляхин, и вдруг осознал, что существуют как минимум два возможных источника этой прекрасной фамилии. И что на геральдическом гербе Бляхина должен бы изображаться ремень с большой пряжкой, а также дама с глубоким декольте, в мини и в ажурных чулках. И всякий раз, когда Лёньке, по ходу сюжета, требовалось упомянуть Бляхина, возникали паузы, кривые улыбки, сдавленные смешки, а потом уже и откровенный смех. Училка тоже начала краснеть и хихикать. Изложение героического сюжета было безнадёжно испохаблено. Лёньке было велено вернуться на место и, что удивительно, он не понёс даже символической кары за глумление над революционным эпосом. Прошу заметить – в 1984 году. Именно с этого момента и начался развал СССР. А Горбачёв тут совершенно не при чем. Он, сам того не подозревая, лишь довёл до логического завершения начатую Лёнькой дезинтеграцию развитого социализма.

Глава 37. Продолжение «Весёлых картинок»: «Битлз» для народа

Прекрасные чёрные ботинки, совершенно новые, достались мне от соседа. Сосед поступил в ПТУ, получил там, кроме всего прочего, ботинки, а они оказались ему малы. И всего за три рубля он расстался с ними. Расстался без особых колебаний, к его чести будет сказано.

В нарядной белой рубашке, наглаженных школьных брюках и начищенных чёрных ботинках, с гитарой в руках, я вышел из подъезда. В школе проводился смотр самодеятельности, где я намеревался продемонстрировать своё искусство песнопений на иностранных языках. Я разучил 3—4 песенки «Битлов», записывая, по мере своих лингвистических способностей, слова с магнитофона и подбирая аккорды на слух. В общем, правильнее всего было бы сказать, что я имитировал их, как скворец. Или как попугай. Не понимая большей части того, что пою. Я волновался, надеясь, что не перепутаю слова и аккорды в самый ответственный момент. И вот, прямо на выходе из подъезда, меня остановили два местных бандита. Один был старше меня года на три, а второй вообще был уже взрослым уголовником.

– Пойдём-ка с нами. Шевели копытами!

Прогулка с этими двумя ничего приятного мне не сулила. В любой другой ситуации я предпочёл бы убежать, так как бегал очень быстро, но с гитарой далеко не убежишь. Кроме того, я панически боялся, что гитара может каким-то образом пострадать. Я нёс её на руках бережно, как младенца.

Бандиты отвели меня в барак, недалеко от нашего дома. Там, в кухне, между верёвками с бельём, ржавыми газовыми плитами, тумбочками с грязной посудой, при свете тусклой лампочки, они уселись на табуретках.

– Играй!

И я играл. Больше всего им понравилась песня «Обла-ди – обла-да». При словах припева оба начали краснеть и хихикать. Мне было не до смеха. Я боялся получить по шее, боялся, что они могут поломать гитару, боялся опоздать на конкурс. Я чувствовал себя во вражеском плену… и всё это в ста метрах от моего дома! В кухне появились новые персонажи. Начался разговор о том, что Косой откинулся, а Копчёного порезали. Каким лишним я ощущал себя в этой мрачной кухне и как смутно представлял себе какой-либо приемлемый выход из ситуации!

Выход нашёлся сам. Один из зловещих персонажей вдруг вперил в меня колючий взгляд и предложил:

– А ты – пи*дуй отсюда на х*й!

Повторять дважды ему не пришлось. Цепляясь гитарой за бельевые верёвки и спотыкаясь о выскакивающие из мрака мне под ноги бандитские тапки, я мчался вон из вертепа. После такой основательной репетиции выступление на смотре уже не вызывало у меня волнений.

Глава 38. Продолжение «Весёлых картинок»: невинные радости советской детворы

Прекрасный летний день. Это когда природа не истязает нас нестерпимой жарой, тщетно пытаясь выжечь со своего тела гнусное адамово семя. Мягкий ветерок нежно и неторопливо шуршит в кронах старых раскидистых тополей. Эфир наполнен парами тестостерона, окситоцина и серотонина. Мне кажется, что любовь правит миром, а всякие мелочи, как прожжённые утюгом школьные брюки, болезни, смерть, гопники, налоговая инспекция, тройки в четверти, разгневанные предки – для меня просто не существуют.

Друг мой Лёнька сидит на заборе. Забор этот, смею заметить, для сидения весьма и весьма неудобен – двухметровой высоты частокол из арматуры с длинными шипами на верху. Но Лёнька присуседился как-то на корточках, и стал похож на огромного воробья. По ту сторону забора суетится бабка – сторож детского садика, задача которой не пропускать в садик таких вот, как мы с Лёнькой, олухов.

Лёнька её окликнул, когда она, не обращая на нас внимания, копошилась на клумбе. Голос его был по-барски властен, а орлиный взгляд исполнен аристократической гордости.

– Поди сюда, бабка!

– Кыш, кыш! – вопит бабка, не приближаясь к забору. Видимо, поза Лёньки вызвала у неё ассоциации, схожие с моими. Я стою с другой стороны забора и пытаюсь уговорить Лёньку вернуться на грешную землю. У меня нет ни малейшего понятия, что именно повлекло Лёньку на такой фортель. Вполне возможно, у него были на то свои веские причины. Но мне они неизвестны. Узнай я их, эти причины, возможно и я сидел бы сейчас рядом с Лёнькой. Да и бабка бы составила бы нам компанию.

– Пошла на х*й, бабка! – ласково предлагает Лёнька.

В голосе его нет агрессии, а только лёгкая грусть.

Летние каникулы. Мне, по мамулиной протекции, удалось устроиться санитаром в 8-ю гор. больницу. Спрашивается, какой санитар из 14-летнего подростка? Принеси-подай. В больнице я таскал вёдра с дистиллированной водой откуда скажут и куда скажут. Шприцы, инструменты, перевязочный материал – в автоклавную на стерилизацию и обратно. Носил со склада в отделение целые мешки «Омнопона» и огромные бутыли медицинского спирта. Работа была не тяжёлой и оставляла свободное время для любезниченья с медсёстрами. Правда, медсёстры все были не моложе 20, что автоматически переводило их в категорию «старух». Однажды, после работы, я навестил своего друга Лёню. Мы часто «зависали» то у него, то у меня, слушали «Планет Пи Проджект» и «СуперМакс». Гуляли, высматривая на улице потенциальных подруг. В тот раз Лёнька угостил меня домашней настойкой, слитой тайком с родительских запасов.

То ли это был чистый спирт, смешанный с натуральным вареньем, то ли наоборот. Настойка оказала необычное действие на окружающий мир: планета потеряла устойчивость, краски стали ярче, жизнь – интереснее. Нам вдруг стало ясно, что где-то на улице нас ждет любовь и приключения. Мы почувствовали себя чудо-богатырями.

Лёнька вытащил из под дивана огромные текстолитовые нунчаки.

– На меня один мужик на улице начал выё*ываться, а я его так отхуячил! – сообщил мне Лёнька.

Понятно, что на 3-ей дачной без нунчак не выжить. Но наличие нунчак само по себе ещё не гарантирует счастливого будущего. К нунчакам нужен боевой дух и, конечно, удача.

Удача в тот день повернулась к нам своим лучезарным ликом и даже изобразила голливудскую улыбку. Потому что, видимо, большинство воинственных мужиков были заняты на производстве и в инфраструктуре, а редкие встретившиеся нам прохожие никакой агрессии у нас не вызвали.

И тут этот самый забор. Лёнька покинул забор также спонтанно, как и взлетел на него.

На радаре появилась какая-то девица. Несколько долгих секунд Лёнька сканирует её не совсем сфокусированным взглядом. Девица сворачивает за угол. Два часа дня. Действие волшебной настойки начинает заметно ослабевать.

– Пошли обедать – предлагает Лёнька.

Есть ценности, которые не меняются, на том и стоим. Ради исторической правды отмечу, что это был единственный раз, когда мы с Лёнькой распивали спиртные напитки, да и вообще, в школе мы были паиньками.

Глава 39. Продолжение «Весёлых картинок»: немного о священных ритуалах

Где-то в разгаре начала половой зрелости нас готовят к вступлению в комсомол. Я отношусь к этому очень серьёзно. Я зазубриваю наизусть «Клятву комсомольца», искренне опасаясь, что от волнения позабуду слова. Мне это событие кажется очень значимым. Как будто жизнь моя должна будет существенно измениться. Как будто я стану лучше, и весь мир станет лучше после того, как мне прикрепят к школьной куртке комсомольский значок. Всем классом мы идём в райком и там томимся, в ожидании церемонии, перед обитыми красным дерматином внушительными дверями кабинета секретаря. Я снова и снова перечитываю маленькую книжицу с «клятвой». Юзерское соглашение между Партией и мной.