Уроки без перемен. Книга жизни

Почти каждый день Любка визгливо ругалась с матерью, такой же вздорной, капризной старухой. Через заколоченную кухонную дверь я слышал, как летели на пол кастрюли, ложки, стулья, и кто-нибудь из двух непременно выбегал на двор, приглашая в свидетели соседей. А так как ближайшей соседкой была мать, то хозяйки поочередно взывали к ней, и матери приходилось мирить их. Однажды Любка сорвала дверь с крючка, вломилась на нашу половину и потребовала немедленно освободить квартиру. Впрочем, на следующий день она, как ни в чем не бывало, с лисьей улыбкой просила прощения: «Погорячилась, Наташа, нервы подвели. Ты мне не мешаешь, живи». И мать откладывала переезд до следующего наскока.

Любка часто брала меня на маслозавод за пахтой. Там всегда колыхалась возбужденная толпа, люди старались протиснуться к маленькому окошку в стене, передавали через головы пустые бидончики и банки. Любка никогда не давилась в очереди. Взяв у меня бидончик и деньги, она уходила и вскоре возвращалась с наполненными посудинами. Дома мать спрашивала: «А сдача где?» – «Тетя Люба не давала». Любка в таких случаях говорила одно и то же: «Наташа, не беспокойся. Потом рассчитаемся».

Каждую неделю к нам являлась тетя Аня, подруга матери. Долго сидела, болтала, грызла семечки, и все время поглядывала на часы. Вдруг она срывалась с места, торопливо прощалась и уходила. Бабуля позднее раскрыла мне глаза. Оказывается, у нас Аня проводила свое «рабочее» время, а на обед спешила домой. Она обманывала старуху-мать, уверяя, что работает в конторе машинисткой, и та верила дочери, нянчила внучку, вела хозяйство и кормила «работницу». У Ани было много подруг, и она переходила от одной к другой, а вечерами ее брали на содержание ухажеры. Так и жила.

Помню, как привезли и поставили в простенке черное пианино. Мать купила инструмент на деньги, подаренные отцом, и решила учить меня музыке. Два раза в неделю я ходил к пожилой Марье Филипповне: она согласилась давать уроки за скромную плату.

Высокая и сухая, она ходила быстро, наклонившись вперед. Старомодная шляпа на стриженых седых волосах, один и тот же коричневый сарафан, лицо цвета старой слоновой кости, а на нем карие, удивительно дружелюбные и понимающие глаза. Она никогда не требовала, не приказывала – только просила: «Будь внимательней, голубчик, правильно ставь пальцы».

У Марьи Филипповны было не фортепиано, а старинная, красного дерева, фисгармония с тягучим трубным звуком. Она-то и вызывала мой интерес. Во время занятий, пока я играл, учительница сидела рядом и ногами нажимала на педали. Однажды я тоже попытался надавить на педали, но свалился с табурета и больше таких попыток не делал. Иногда Марья Филипповна угощала меня самодельными леденцами. Я знал, что она торгует ими на вокзале, но не знал тогда, что плата за уроки и ничтожная выручка от торговли были единственным источником существования двух старушек. Моей учительнице запрещалось работать в учреждениях, она не получала пенсии. Ее, дочь чиновника, наказали за чуждое социальное происхождение. Эта опрятная воспитанная женщина, так не похожая на окружающих, первой разбудила музыкальное воображение, познакомила с нотной грамотой и отредактировала мои музыкальные опусы – две пьески под названием «Солнышко» и «Рыбка».

Обман

Бабуля жила в семье Дебеленко, и я часто ходил к ним в гости. Их вместительная квартира выходила в большой двор, всегда наполненный ребятней. Мы быстро перезнакомились и играли в догонялки, жмурки, классики. Обитатели ближних квартир были люди важные, с положением, вроде капитана МГБ, и мои приятели нередко выносили из дома и угощали друг друга дорогими конфетами и фруктами.

Однажды у соседей готовилось какое-то семейное торжество. Рядом с их крыльцом установили кадку, набитую льдом, и принялись замораживать мороженое. Мы столпились вокруг кадки и с любопытством наблюдали, как толстая тетка проворно вращала узкую мороженицу туда-сюда. Все с нетерпением ждали той минуты, когда тетка остановится и начнет раздавать лакомство. На этот случай каждый приготовил в руках блюдечко или чашку. И минута наступила. Женщина выпрямилась, вытерла со лба пот и крикнула: «Ну, ребятки, подходите за угощением». Один за другим счастливчики разворачивались и с жадностью поглощали белую вязкую смесь. Когда я приблизился и протянул блюдце, тетка смерила меня тяжелым взглядом и сказала: «Ты разве не слышал? Тебя бабушка позвала, беги скорей». И я побежал.

Вместо мороженого, меня охладила бабуля: «Даже и не думала. Да кто послал тебя?» Я объяснил, и она понимающе вздохнула: «Ну и Зинка. Нашла на ком отыграться. Не переживай». Она дала мне рубль, и я купил мороженое в палатке у кинотеатра.

В другой раз за мороженым послала мать. Стоял безветренный летний вечер, гуляющие обмахивались платками и газетами, пили газировку. Я выстоял длинную очередь, схватил наполненные стаканчики и помчался домой. Мать взяла один и спросила: «А сдача? Я давала тебе 5 рублей». Я уставился на нее растерянным взглядом. Мать все поняла и раздраженно пристыдила: «Вот растяпа. Хоть не посылай никуда».

Так я получал первые уроки. С годами научился распознавать обман и притворство, но привыкнуть не смог. Каждый раз попадаешь в положение дурака и ругаешь самого себя: опять опростоволосился, разиня. Виновата всегда страдающая сторона. Принято осуждать не лжеца и мошенника, а его жертву.

Воспитатели

В детском саду я сильно привязался к пожилой воспитательнице Зинаиде Ивановне – я называл ее Зинда Ванна. За ней постоянно тянулся выводок малышей. Стоило ей присесть, как они облепляли ее, и для каждого находилось ласковое словечко, носовой платок или конфета. Я часто сиживал у нее на коленях. Накануне утренника она показывала мне какой-то танец и объясняла: «Прыгай шире. Видишь, перед тобой ручей, его надо перепрыгнуть», – и я сделал круг, как она хотела, широкими прыжками.

Как-то на моих глазах женщина спускалась с крыльца, оступилась и выронила из рук кринку с молоком. Она долго сокрушалась, всплескивала руками, корила себя за оплошность. Ее неподдельная досада и разнообразные жесты поразили меня. Когда женщина ушла, я на веранде садика очень похоже разыграл отчаяние взрослого человека. Я не копировал, вся сценка вышла сама собой; бессознательно проступили актерские задатки, дремлющие в каждом ребенке. Мои маленькие зрители заливались смехом, и я несколько раз повторил для них пантомиму.

Пришел день, когда нас вывели в зал и построили вдоль стен перед большим портретом Иосифа Виссарионовича. По дороге в садик я видел множество людей, они сгрудились на площади под трубой репродуктора и молчаливо внимали строгому, размеренному голосу диктора. В зале звучала печальная музыка, женщины прикладывали платки к глазам. Я чувствовал, что неудобно стоять с сухими глазами, но плакать не хотелось. Так и простоял в шеренге с виноватым видом.

В другой раз Зинда Ванна усадила нас на скамейке в зале и, выделяя каждое слово, сказала: «Дети, в этот солнечный день родился наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин. Я уже рассказывала вам, как Владимир Ильич любил детей и заботился о них. И дети любили его так же горячо. Сейчас мы разучим и споем песню о Ленине, покажем, как мы его любим». Она села за фортепьяно и жалостным бабьим голосом запела:

Тих апрель, в цветы одетый,А январь суров и зол.Ты пришел с весенним цветом,В ночь морозную ушел.Подари, апрель, на памятьНам из сада алых роз.А тебя, январь, не надо —Друга ты от нас унес.

Пять минут назад мы бегали по залу, визжали, кувыркались на ковре, и вдруг нас словно подменили: мы сидели как вкопанные, с широко открытыми глазами, и жадно слушали Зинду Ванну. Не знаю, что подействовало: торжественный зачин, песня или ее исполнение… Я понял только одно: если бы не злой январь, Ленин продолжал бы жить и заботиться о детворе.

Как все учительские дети, я рано узнал школу. Мать просто взяла за руку и привела в свой 3-й класс. Меня тотчас окружили мальчики и девочки в красных галстуках – любопытные, озорные, услужливые. Кто-то со смехом оповестил: «У нас новенький!», кто-то протянул яблоко, кто-то открыл пенал и показал его содержимое, а бойкая девочка повела и посадила за свою парту. На уроках матери я наблюдал происходящее, разглядывал учебники и рисовал. На переменах меня снова занимали ребята, а Таня Помазанова и Валя Горлова стали моими учительницами. Они подсунули мне азбуку и заставили вызубрить ее, научили писать карандашом по линейкам, складывать и вычитать на палочках. Мы играли в куклы, фантики, летом наряжали высокую елку-лебеду. Конечно, они играли со мной в «дочки-матери», поэтому наше общение проходило легко и безоблачно, как в дружной любящей семье.

Повзрослев, я сам начал играть в школу. Разграфил тетрадь под школьный журнал, усадил сестер и стал диктовать диктанты из сборника матери. Девочки безропотно подчинялись моим приказам, и я с наслаждением выводил в «журнале» четверки и пятерки. Мне казалось, что проверять работы учеников и ставить оценки – самое важное и интересное занятие на свете.

Благодаря моим учительницам, я научился читать как-то внезапно, без усилий. На одном из торжественных собраний в станичном клубе я самостоятельно прочитал лозунг над сценой: «Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством великого Сталина – вперед к победе коммунизма!» – сначала про себя, потом, более уверенно, для матери. Она удивилась, похвасталась моими успехами перед подругами и вскоре подарила фильмоскоп с набором диафильмов. Так, через окуляр, я прочитал басни Крылова, а в детском саду припал к сказкам. Я гордился тем, что без помощи воспитателя сам могу в любое время снять с полки большую нарядную книгу и открыть её там, где летит ковер – самолет.

Одолев букварь, я потянулся читать все, что было под рукой. Среди немногих книг попалось «Доходное место». Удивила форма изложения: не сплошной текст, к которому я привык, а речь живых людей, непрерывный разговор. Каждый день я открывал эту тонкую мягкую книжицу и перечитывал имена действующих лиц: Вышневский, Жадов, Юсов, Досужев – таких я не слышал рядом. В детском саду были Коростелёв, Курицына, Маслов, Комаров. Дошло до того, что я начал читать пьесу вслух матери, приходившей из школы. Я переписал крупными буквами начало первого явления, прикрепил бумагу на спинку стула и, громко читая диалог издали, притворялся, будто знаю его наизусть. Мать готовила ужин и делала вид, что не замечает моей хитрости.

У нас любят с осуждением говорить: вырос в тепличной среде, тепличное растение. Для огурца, не считаясь с затратами, строят теплицы, а человеку, видите ли, они противопоказаны, сам станет на ноги. Так и вылупились целые поколения, либо скованные и нерешительные, либо готовые расталкивать и вырывать блага. Даже не верится, что были когда-то Елагины, Киреевские, Аксаковы, Бакунины, Бестужевы, Тургеневы, Плещеевы, Станкевичи, взращенные в родовых дворянских оранжереях и составившие гордость нации. Они-то и показали миру, каким может быть русский человек, на которого не скупились в детстве и юности.

Где ты, моя школьная подружка Светочка Непейвода – изящная, добрая и талантливая девочка с мелодичным голоском? В её семье я, 10-летний мальчишка, узнал, что есть накрахмаленные скатерти и салфетки, обед подается в сверкающем сервизе и детей спрашивают, что положить в тарелку. В доме вовремя раздается мягкий голос матери, напоминающий о неотложных делах, и семья такова, что трудно разобраться: где взрослые, а где дети. И теперь, через десятилетия, мысленно блаженствую в гостеприимной семье Любочки Мурзиной, ученицы матери. Отец-офицер пропадал на службе, а в большом доме в конце восходящей улицы нерушимо держался раз навсегда заведенный порядок. Любочка была тихой застенчивой девочкой, я сам предлагал ей игры и развлечения. Мы часами пеленали и наряжали её многочисленных кукол, мыли и наполняли яствами кукольную посуду, принимали и провожали «гостей» и не замечали, что своей возней воспроизводим деятельность Любочкиной мамы. Появляясь в детской, она сразу вникала в суть наших занятий, кое-что поправляла, передвигала, добавляла, и мы с удивлением обнаруживали, что её руки умеют творить чудо. А потом она звала: «Дети, пойдемте кушать барабулю», – и мы вперегонки бежали в столовую лакомиться этой нежной рыбкой. Да разве таким бы я был, если бы вырос в теплице!

Шубины

В последний раз я наведался в Усть-Лабинскую, когда мне было лет 14. Там жила старинная подруга матери Галя Шубина, она пригласила меня на недельку зимних каникул. Галя работала лаборантом на маслозаводе и занимала ведомственную квартиру. Её 70-летняя мать, сотканная из мелких морщинок маленькая живая старушка, приняла меня по-родственному. Она не отходила от плиты, и каждый день потчевала какой-нибудь вкусной стряпней. Вначале я сопротивлялся, но любой отказ старушка воспринимала как обиду, и я покорно глотал все, что она выставляла на стол: заливное, блины, слойки, хворост, запеканку…

С Галиным сыном Валеркой мы подружились в первый же день. Это был широкоплечий рослый детина лет 27, сила и здоровье так и переливались в его молодом теле. Не знаю, где он работал, из дому он отлучался редко. Мать иногда поругивала его за безделье, но так, как ругают единственного любимого ребенка – с напускной строгостью и плохо скрываемым удовлетворением, что сын всегда рядом.

Валерка обрадовался свежему и незанятому человеку, разница в возрасте его совершенно не смущала. Прежде всего, он рассказал мне, что снимался в кинокартине «Огненные вёрсты», которая недавно прошла по экранам. Я не поверил: «А какую ты роль играл?» – «Да не роль. Мы изображали погоню». И он объяснил, как кавалеристы-каскадеры на скаку подсекали коней, будто их подстрелили, и ловко скатывались через головы целыми и невредимыми. Я зауважал Валерку, что, впрочем, не мешало мне относиться к нему как к ровеснику. Он был из тех счастливцев, с кем сразу становишься на короткую ногу и не ведаешь стеснения и робости. Мы боролись на широком диване, и он показал мне несколько бойцовских приемов. И всё с хохотом, возгласами, шутками. Чтобы занять Валерку, я повел его в станичную библиотеку. Он долго ходил среди полок, вынимал и ставил книги обратно, пока я не вытерпел и предложил ему: «Про сыщика хочешь?» – «Майора Пронина? Я читал». – «Получше», – и я подал ему «Рассказы о Шерлоке Холмсе».

Как ни странно, Валерка ничего не слышал о знаменитом детективе. Два дня он лежал на диване, не выпуская книги из рук, потом сладко потянулся и изрёк: «Ну и молоток, этот англичанин. Так он на самом деле жил, не выдуман?» И тут же прошелся по местной милиции, которая несколько недель не могла выйти на грабителей, зарезавших одинокую старуху: «Тоже мне, специалисты. Шерлок Холмс закрыл бы дело в три дня». А через три дня я уезжал, и Валерка проводил меня на вокзал.

Бикин

Первый класс я закончил без натуги, он совсем не отложился в памяти. Летом 54-го мать распродала вещи, и мы через всю страну двинулись на Дальний Восток: там мать надеялась удачно выйти замуж. На станциях я выбегал с чайником за кипятком, а в пути слонялся по вагону и присматривался, как пассажиры играют в домино-карты, едят, храпят, бренчат на гитаре. Меня привечали и угощали, народ был простой и хлебосольный. Когда проезжали Байкал, где-то между туннелями мужчина средних лет призвал всех внимательно смотреть вверх. Там, на отвесной каменной стене, появился на несколько мгновений и пропал из глаз отчетливый профиль Сталина. Мужчина, по-видимому – бывший зек, рассказал, что портрет вождя высек по собственному почину один из лагерников. Рискуя жизнью, он зависал над обрывом и нечеловеческим усилием обрабатывал скалу изо дня в день, из месяца в месяц. Этим подвигом он купил себе досрочное освобождение.

Мы высадились в Бикине – районном городке близ китайской границы: он возник в конце 19 века при строительстве железной дороги и был тогда казачьим посёлком Уссурийского казачьего войска. Мать устроилась воспитателем в детдом и сняла комнату у детдомовской поварихи Анны Ивановны. Ее дочка Света была старше меня на три года, а сынишка Коля – одногодок. Их безногий отец Василий весь день подшивал старую обувь и терпеливо ждал грозную супругу. Иногда он окликал Светку: «Доча, посмотри, куда мать бутылку прибрала?» Но бутылка была спрятана надежно. Мне рассказали, что однажды Василий напился с женой до чертиков и разругался. Он вышел на рельсы и подставил ноги под колеса проходящего состава. С тех пор Василий потерял всякое значение в доме, и я не раз слышал, как в минуты гнева хозяйка грубо обрывала его жалобы и ропот: «Замолчи, проклятый! Башку бы дурную оттяпал, а не ноги». Бывали дни, когда он ожесточался и материл все на свете: жизнь, жену, детей, квартирантов.

Втроем мы составили неразлучную компанию. Вместе ходили в школу, готовили уроки, играли. Особенно нравилось бродить по путям железной дороги, заглядывать в желтые фонари стрелок, кататься на задних площадках товарных вагонов. Я долго мечтал объехать на такой площадке всю страну: в ушах свистит ветер, по сторонам несутся леса, реки, города, а ты – вольный, как птица, никто не мешает. Иногда заходили в единственный магазин и обозревали высоченные пирамиды маленьких консервных банок с надписью «Крабы». Ничего другого на витрине не было.

Запомнилась бурная осенняя ночь, когда на Бикин обрушился ураган с ливнем. Свистящий вой закладывал уши, в доме громыхало, стучало, тряслось, в подставленные посудины с потолка струилась вода, а мне было весело. Я приметил на подоконнике полное ведро и украдкой придвинул его к самому краю. Сильный порыв ветра выбил оконную створку, ведро обрушилось на пол. Поднялась суматоха, а я лежал под одеялом и едва сдерживал приступы смеха.

Вскоре у нас появился усатый неразговорчивый солдат Толя. Сунув мне кулёк с «подушечками», он проходил в комнату матери, а я отправлялся на улицу. Через дорогу от дома, на луговине рядом с путями, раскинулся армейский палаточный лагерь, где с утра до вечера сновали солдаты. Туда я и шёл. Солдаты замечали одиноко стоявшего мальчишку и во время перекура звали: «Подходи, пацан, не бойся. Закуришь с нами?» Я оживал, с готовностью выполнял их мелкие просьбы, слушал беззлобные шутки, и вместе мы заразительно смеялись.

Во время обеда меня усаживали за стол и ставили алюминиевую миску: «Рубай!» С собой я уносил приличную краюху и съедал ее постепенно, отщипывая по кусочку, как редкое лакомство. После солдатских перекуров я и сам попробовал закурить. Сделал самокрутку из сухих листьев, затянулся и разразился кашлем. Ничего, кроме удушья и отвращения, я не испытал.

Мать водила меня в детдом, чтобы накормить, и я сразу уходил. Детдомовские мальчишки смотрели на «маменькиного сынка» с презрением и норовили то ущипнуть, то схватить за волосы, то поставить подножку. Проходя мимо, один из них бросил в мою тарелку ржавый ключ и загоготал. Больше всего понравилось в летнем лагере у подножия зелёной сопки. Рядом блестела чистая быстрая река, где мы вволю купались, а старшие ловили крупных зубастых щук. Я помогал Анне Ивановне на кухне, и она угощала меня кусочками розового киселя. По вечерам разжигали огромный костёр и запускали патефон с заигранной пластинкой «Были два друга в нашем полку…»

Через полгода мы вернулись на Кубань, в Новороссийск, где жила семья тётки. И опять начались переезды с квартиры на квартиру. В одной из них, с глиняным полом, едва не угорели. Во сне я потерял сознание и очнулся на свежем воздухе: надо мной, как в тумане, склонились испуганные лица взрослых. Жили на учительскую зарплату матери. Поджидая её из школы, я нередко наливал в блюдце подсолнечного масла и замакивал его кусочками хлеба. Бывало и другое. В отсутствие хозяйки, я открывал её сковороду с жареной хамсой и съедал несколько рыбок так, чтобы не заметили. В магазине моё внимание привлекла коробка с надписью «Толокно». Что это такое? И цена доступная – всего 2 рубля. Сложил накопленную мелочь и купил вожделенную коробку. Какое испытал разочарование, когда вместо аппетитной начинки обнаружил обыкновенную муку – овсяную, как объяснила мать.

Жизнь переменилась с приездом из Бикина демобилизованного Толи. Мать сразу потребовала, чтобы я называл его папой. Мне шёл 10-й год, я никого ещё так не называл и придумал другое обращение – папунчик. На том и сошлись, мать с отчимом не заметили подмены. Вскоре мать оформила ссуду и на западной окраине, высоко над морем, купила участок каменистой земли с саманной времянкой и фундаментом под дом. Мы наконец-то обрели жилище, а я – постоянных товарищей.

Семья

Через 35 лет свиделись с сестрой Ниной и попали под власть воспоминаний. «Ты помнишь, как играли в магазин? Я продавал, а ты покупала граммы печенья, сахара, изюма и внимательно следила, чтобы не обвесил». – «А наша торговля на базаре? На прилавке пучки лука и редиски, а за прилавком продавцы-дети. Родители всегда были заняты и вместо себя посылали на рынок нас». – «Ты не забыл, как помогал мне писать сочинение в 8 классе? Учительнице понравилось, но она не могла понять, почему вторая половина отличается от первой». Каждый день разматывается клубок воспоминаний, и держится ощущение, что не 35 лет позади, а 35 дней. Иллюзия неподвижности времени, его неосязаемости снова вступила в свои права. Невероятно, что было детство, мальчик и девочка, их дружба и игры; прошлое казалось выдумкой – ведь время заключается только в настоящем. Сестра уехала, присутствие сменилось отсутствием, и время сдвинулось, помчалось дальше, как будто прикрыли луч проектора. Совместить прошлое и настоящее невозможно. Я живу – жил, что есть и чего нет? Жизнь во сне и сон наяву.

Я не знал горячей родительской любви. Отчим заботился, не отказывал в просьбах, но мною совершенно не интересовался. Он был классным электросварщиком, мастером на все руки, и его раздражало то, что вместо молотка и рубанка я тянусь к «забавам». Как только я выполнял уроки, он немедленно брал меня на стройку дома и использовал как подручного. Приходилось хитрить. Заслышав приближающиеся шаги папунчика, я быстро прикрывал книгу развернутым учебником и на вопрос: «Уроки сделал?», – невинно отвечал: «Осталось правила выучить». Выпивал он редко, да метко. Однажды так разбушевался, что вся посуда полетела на пол, а мы с матерью вырвались из дома и заночевали у соседей.

Мать не вмешивалась в наши отношения. Она была озабочена тем, чтобы удержать при себе молодого мужчину, и во всех размолвках брала сторону мужа. Большую часть времени она проводила в школе, за мной присматривала поверхностно, мои проступки и шалости предпочитала наказывать ремнем.

Мать, отчим Анатолий Карпусь, бабушка,

дядя Георгий Кутузов, двоюродный брат Борис.

Новороссийск, 1963

Я постоянно был загружен работой: пропалывал и очищал от мергеля огород, собирал щебень для стройки, носил воду из дальней колонки и родника, ходил за продуктами и томился в огромных очередях за молоком и маслом. Однажды на мой вопрос: «Кто последний?» мне ответили: «Будешь тысяча тридцатым»; почти каждый занимал очередь для себя и своих родственников. Незаметно пристрастился к кулинарии и заменил мать на кухне. Особенно нравилось заниматься тестом – дрожжевым, слоеным, песочным, взбивать кремы, придумывать начинки. Многому научила бабуля, другое извлек из календарей и журналов. Как- то в больнице подслушал телефонный разговор. Мать втолковывала взрослому сыну, как сварить простенький суп. Мне не верилось: неужели 30-летний мужчина не в состоянии себя накормить? Постирать белье, привести в порядок одежду, жилище, сделать маленький ремонт?

Отчим поощрял всякий ручной труд и подарил мне фотоаппарат и лобзик, я занялся фотографией и выпиливанием. Каждый вечер приходилось встречать из стада двух прелестных козлят Машку и Борьку, задавать корм псу Пудику, курам и кроликам. С весны до глубокой осени я уходил далеко за город и через несколько часов приносил мешок травы и веток. Природа была рядом, за нашей окраинной улицей: разбросанные по косогору колючие кустарники держи-дерева, виноградники на склонах, заросли кизила и ежевики, дубовый молодняк; глубокие балки с прозрачными холодными ручьями, гора Колдун на Мысхако. 12-летним мальчиком я исходил вдоль и поперек зеленые окрестности, лакомился на виноградниках поздними подвяленными ягодами.

В лесах я натыкался на осыпавшиеся окопы времен легендарной Малой земли. На каждом шагу встречались кучки позеленевших патронных гильз, ржавые каски, саперные лопатки, осколки снарядов, консервные банки. Казалось, земля не успела остыть от яростных схваток. Я перебирал куски металла, лазил по остаткам укреплений и слабо представлял, что произошло здесь на самом деле. Твердо знал только одно: была война, немцы захватили Новороссийск, но наши разбили немцев и освободили город. Об этих событиях тогда вспоминали редко.