Солнечная тропа

Печальный страж полей глядел на свой древний огонь, точно в магический кристалл, и долго не отвечал.

– Если селянину не вернут землю… то да…

– Да где ж ты найдёшь нынче настоящего селянина?

– Нынче, пожалуй, и не найдёшь, – согласился полевик. – Но я одно знаю: в душе у русского человека до сих пор живёт любовь к земле. Он, может, и сам этого не понимает, едет в город новую счастливую жизнь строить… А поживёт там, устанет от суеты – и смотришь, дачку себе завёл на четырёх сотках. И всякий свободный час норовит на этой дачке укрыться, и каждую травинку на ней холит… Знаете, почему?

– Почему?

– Да потому что его это земля, его, а не дядина. Маленький клочок, но свой. Вот и просыпается в нём крестьянин. А земля это чувствует и на заботу любовью отвечает. Она, может, благодаря таким вот дачникам и прощает нам многое…

– Полевуша, – опомнился Лёнька, – а как же трава для Акимыча?

Старик-полевик усмехнулся в белые усы:

– Никто про твоего Акимыча не забыл, просто травка пока не поспела.

– Как это?

– Травками сейчас редкие люди умеют лечиться, – доверительно сказал полевик. – Вот Сеничев ваш умел… А больше я в этих местах никого не знаю. В книгах у вас тоже интересно пишут: эта трава от сердца, эта от желудка… И давай все одинаково лечиться… А многие ли вылечиваются? Или вот свёл кто-то чистотелом бородавку, и тут же вывод сделали: помажь бородавку соком чистотела – она и пропадёт. Тысячи людей мажут – не пропадает. Почему, а, Лёнь?

– Не знаю, у меня бородавок никогда не было.

Кадило хрюкнул и снова стал серьёзным.

– Потому что нужную травку надо сорвать в нужное только тебе время. Сорвёшь раньше срока – недозрелая будет, позже сорвёшь – перезреет и тоже не поможет.

– А когда трава для Акимыча поспеет?

– Скоро уже, ты не бойся. Но сорвать вовремя – это ещё полдела…

– Я знаю, я слышал, – нетерпеливо проговорил Лёнька. – Значит, вы с нами в деревню пойдёте?

– Нет, в деревню я не пойду, а травку готовить будет Выжитень, – и завтра же поднимется ваш Акимыч. Ну а теперь пора, трава поспела.

Полевик загасил переливающееся пламя и прошествовал в темноту. Вскоре в лапах у Выжитня оказался букетик каких-то луговых цветов – от этих хрупких растеньиц зависела жизнь Акимыча.

Полевик не стал ожидать благодарности. Его белая одежда затрепетала, словно налетел внезапный ветер, а затем и сам старик закружился, теряя очертания тела, и унёсся в поля призрачным вихрем.

– Поспешим, – сказал Выжитень.

…В Песках они расстались. Выжитень торопился к больному Акимычу, Лёньке пора было домой, а Кадило, похоже, ещё не решил, чем ему занять себя до рассвета.

На Лёньку же навалилась усталость. Засыпая на ходу, он еле дотащился до дома, без сил свалился на свою постель. И тут по его щеке провели чем-то ласковым, бархатным.

– Хлопотуша, – прошептал мальчик и сладко засопел.

СОЛНЕЧНАЯ ТРОПА

Наутро Лёнька увидел Акимыча здоровым и бодрым, словно тот и не хворал накануне.

– Федя, – радостно удивилась бабушка, – да ты ли это вчерась умирал или приснилось нам?

– Не приснилось, Ивановна, – широко улыбнулся Акимыч. – Вот Лёньку поблагодарить пришёл…

– А ты при чём? – бабушка повернулась к Лёньке.

– Я ни при чём! – поспешно ответил тот. – Домовые ночью за травой ходили, за травой для Акимыча, и меня с собой взяли…

Бабушка растерянно развела руками.

– Что делается-то, а? – спросила она. – Ребёнок ночью по лесу шатается, траву какую-то ищет, да ещё с домовыми этими, а бабушка спит себе и знать ничего не знает!..

– Тонь, Тонь, да полно, – успокаивал её дед, – домовые ему лучше любой няньки, или не поняла ещё? А я к вам вот зачем: в Харино сегодня иду, могу Лёньку с собой взять.

– Бабушка, я пойду!

От удовольствия Лёнька даже запрыгал: он уже столько слышал про эту деревню, а пойти туда даже не мечтал.

– Племянничка проведать хочешь? – спросила бабушка Тоня у Акимыча.

– Хочешь не хочешь, а надо, – со значением ответил дед. – Ровно полтинник сегодня стукнул Федюшке. Подарок ему приготовил. Помнишь, Лёня, этажерку? Только как её в Харино переправить?

– За подарком пускай сам приезжает, – подсказала бабушка, – небось помоложе тебя.

– Акимыч, а ты знаешь, что в Харине ведьма живёт? – уже в дороге спросил Лёнька.

– Федосья Кальнова? Я, брат, больше полувека уже её знаю.

– Она правда ведьма?

Акимыч надвинул свою кепку на лоб:

– А кто её знает, что она такое. Много о ней слухов ходило, особенно раньше…

Лёнька почувствовал за словами деда что-то интересное.

– Расскажи, Акимыч, – попросил он, – нам же всё равно долго идти.

– Ну, слушай. Федосью я знал ещё пацаном, а она уже тогда была девка на выданье… И сильно сохла по Кольке Кальнову, был такой парень в Харине. А этот Колька собирался свататься к другой, и звали её… Татьяна Отрокова её звали, вот как. Красавица была: волосы – как огонь, аж горели, а лицо белое, чистое, как снег… Я эту Татьяну на всю жизнь запомнил. Вот её и присмотрел себе Колька Кальнов, сватов собирался засылать. И тут слух прошёл, что Татьяна умом тронулась. Много тогда об этом судачили, отчего это, мол, она помрачилась, ровно спортили её.

У нас тогда в Харине родственница жила, приходила к нам. Она матери рассказывала, какая Татьяна сделалась. Идёт, говорит, по улице, глаза в землю, а окликнешь её – посмотрит на тебя так, словно не признаёт, и дальше пойдёт. А дома всё возле окна сидела, сидит и на лес смотрит. А потом пропала Татьяна: вышла из дому и не вернулась назад. Говорили, что видели, как она к лесу шла, и даже позвали, но она и головы не повернула. Искали долго её: и в лесу, и по всем деревням – не нашли ни живую, ни мёртвую, ну и простились с бедной.

А потом как-то харинские бабы, двое или трое, пошли в лес. Собирают грибы, вдруг видят: выходит из чащи Татьяна. Платьишко на ней потрепавшееся, волосы расплетены… Остановилась она и глядит на баб, а у тех и ноги подкосились. Постояла Татьяна минуту, другую, повернулась молча и обратно ушла. Всколыхнулась тогда вся деревня, все, кто мог, на поиски ушли. Искали, искали – и снова ничего. Многие и засомневались: а может, и не Татьяна это совсем, а просто похожая девушка в харинский лес забрела. Тем более, что целый год уже прошёл, как исчезла Татьяна. Как это она морозную зиму в лесу пережила?

– Дедушка, ты же обещал про ведьму рассказать, – напомнил Лёнька.

– Сейчас и до ведьмы дойду. Но сперва про Кольку Кальнова расскажу, про бывшего жениха Татьяниного. Как улеглись, значит, страсти после всех поисков, взял Николай и посватался к Федосье. А ведь до этого и не глядел в её сторону! Удивлялись люди, понятно, а Федосья им отвечала: я, мол, Николая давно люблю, просто он раньше этого не замечал.

Ну, сыграли свадьбу, и зажили Кальновы своим домом… Только стали поговаривать, что не в радость Кольке эта женитьба. И молодая вроде ласковая да услужливая, и дом – полная чаша, а парень ходит, словно горем пришибленный. Вот однажды Колькины бывшие дружки сговорились да уж как-то и напоили его допьяна, стали выпытывать: что это с тобой, паря, отчего тебе жизнь не мила? Эх, говорит Колька, да разве это жизнь!.. В петлю впору лезть от неё. Кончилась моя жизнь, как на Федосье женился. А на кой же ляд ты женился? Тут Колька головой на руки упал: ох, не знаю, братцы, как меня угораздило! Будто и не я это делал, а кто-то другой за меня. Будто я с похмелья проснулся и вспомнил, чего давеча натворил, ан поздно уже. Ничего не поздно, кричат Колькины товарищи, брось ты её, эту ведьму! У ней и бабка была ведьма, чтоб её на том свете изжарили! Брось, брось ты это чёртово отродье. Не могу я, говорит Николай, не отпускает она меня. Как так не пускает? А так же, как женила на себе, отвечает Колька, сильнее она меня… Вы только, ребятки, не сказывайте никому про моё горе, потому не хочу, чтоб меня жалели. Видно, грешный я человек, раз такая напасть на меня… Не знаю, сколько ещё вытерплю…

Друзья обещались никому не сказывать, а через полгода повесился Колька в собственном саду, когда Федосьи дома не случилось. Вот тут уже дружки бывшие заговорили, и всё вспомнили, и сделалась Федосья для всех ведьмою. Заодно и Татьяну Отрокову ей приписали и всё, что в таких случаях полагается.

– А разве это неправда?

– А кто ж знает? – как-то неохотно ответил Акимыч.

– И что потом с ней было? – допытывался Лёнька.

– Ну, потом сделалась Федосья вдовой, больше замуж не выходила. Да и кто бы её взял?.. Жила сама по себе, особняком, молчком…

– Акимыч, я не про это, – у Лёньки не выходил из головы разговор домовых. – Она на самом деле колдует? Вредит?

Весь Лёнькин вид требовал ответа, и Акимыч привздохнул:

– Говорили харинские, что колобродит Федосья по ночам, травы варит для своих зельев, чужих коров доит…

Наверное, Акимычу, было неприятно от того, что на любимой им земле живут злые люди, и Лёнька отступился, постарался выбросить из головы бабку Федосью хотя бы на время.

…Харино немногим отличалось от Песков, это была такая же пустая, умирающая деревня. Лёнька знал, что в ней осталось восемь жилых дворов. Правда, здесь были собаки, их лай сопровождал путников всё время, пока те шли неширокой харинской улицей. На пути им встретилась молодая женщина, которая приветливо поздоровалась.

– К племянничку выбрались, Фёдор Акимыч? – бойко спросила она. – А это кто с вами такой голубоглазый?

– А это Лёнька, – Акимыч взъерошил волосы на Лёнькиной голове. – Как живёшь, Маруся?

– Да так и живём помаленьку, – ответила она. – Серёга в поле день-деньской, дети в пионерлагере под Синим Бором… Хоть бы вернулись поскорее, скучно без них, – и Маруся снова одарила Лёньку лучистым взглядом.

– Уезжать не собираетесь? – спросил женщину дед и этим словно переключил какие-то кнопочки в ней.

– Ой, и не говорите, Фёдор Акимыч! – воскликнула Маруся, видимо, задетая за живое. – Ведь ради детей, ради детей уезжать надо! Ну что они в интернате раменском – точно сироты при живых родителях? С понедельника по субботу при школе живут, да и на выходной с каким трудом добираться приходится!..

У Маруси задрожали губы.

– И на каникулах тоже… Ну что тут ребятам делать? Ну, лес, ну, речка… Мне Сергей говорит: а помнишь, как мы сами-то росли? Помню, чего ж не помню. Тогда, может, и трудно, а хорошо, весело было. Жизнь налаживалась, отцы наши с фронта вернулись, кому такое счастье выпало, деревня оживала… А сейчас…

– Куда ж вы податься думаете? – спросил женщину Акимыч, и та устало махнула рукой.

– В Раменье, куда ж ещё. И детям учиться хорошо, и меня на работу в теплицу зовут, – Маруся вдруг нахмурилась. – Папка наш на подъём уж больно тяжёлый, всё никак не решится с места стронуться. Вот так и живём, Фёдор Акимыч! – Маруся постаралась снова взять бодрый тон.

– Ну да, ну да, – отвечал старик, разглядывая песок под ногами, – может, и переберётесь ещё к зиме…

– А ваш именинник, поди, гостей заждался, – сказала Маруся, освобождая Акимыча от лишних, ненужных слов и по-прежнему тепло улыбаясь. – До свиданья вам.

Она по-матерински погладила Лёньку по светлой голове и неторопливо пошла по улице.

– Акимыч, а как его зовут? – спросил мальчик, имея в виду дедова племянника.

– Кого? Племяшу моего? А так же, как и меня, только отчество другое – Николаич. Двоюродной сестры покойной сынок. Во-он на отшибе его домишко. Там совхозная пасека, а Федя заведует ею. Самый сладкий в хозяйстве человек.

– Может, мёдом угостит, – размечтался Лёнька.

– Попробует пусть не угостить, – добродушно проворчал старик.

Фёдор Николаевич оказался крепким загорелым мужчиной, которому совсем не шёл его солидный юбилейный возраст. Пасечник жил бобылём в небольшом, но ухоженном доме. За домом были разбиты грядки, росли фруктовые деревья, кустики смородины…

Пасека находилась за изгородью – несколько десятков пчелиных ульев стояли в определённом порядке. Подойдя поближе, Лёнька услышал ровный гул, в глазах зарябило от множества летающих точек: пчёлы носились в разных направлениях с огромной скоростью, но каким-то образом не сталкивались и не мешали друг дружке. Увлечённый этой картиной, Лёнька не сразу понял, что пасечник обращается к нему.

– Нравится? – спрашивал он у мальчика. Лёнька закивал головой.

– Как это они не врезаются друг в друга? – спросил он у Фёдора Николаевича. – А может, врезаются иногда?..

– Никогда, – рассмеялся пасечник. – Я тоже мальцом за ними наблюдал, и тоже заметил – нет, не сталкиваются. У людей, понимаешь, машины и самолёты сталкиваются, а у пчёл никаких катастроф!..

И всё-таки движение этих маленьких гудящих созданий казалось Лёньке хаотичным:

– Чего они так суетятся?

– Работа у них такая, – усмехнулся пасечник. – Из уликов пчёлки за нектаром летят, а обратно уже с добычей возвращаются. А где они нектар собирают? Правильно, на цветах, с каждого по чуть-чуть… Одна пчёлка маленькую капельку принесёт, а все вместе наберут много мёда. Хочешь попробовать?

За чаем с мёдом Фёдор Николаевич продолжал говорить про пчёл.

– А ты знаешь, Лёня, как пчёлка рассказывает своим сёстрам, что нашла цветочный луг, где много нектара?

– Не-е…

– Она танцует перед ними. И этим своим танцем объясняет, в каком направлении и далеко ли им лететь…

– А я думал, что они разговаривают, когда жужжат…

Пасечник кивнул:

– Правильно, когда жужжат, тоже разговаривают. Вот ты моих пчёлок нынче видел, что они тебе сказали?

– Ничего, – признался Лёнька. – А вам говорят?

– То-то и оно. Нужно, например, нам с тобой узнать, какая будет погода. Ты что станешь делать? Правильно, радио включишь. А синоптики возьмут да и обманут. А мои пчёлки никогда не обманывают. Могут даже сказать, какая будет зима – суровая или нет.

– А какая будет зима, Федюха? – спросил племянника Акимыч.

– Готовь потеплее тулуп, – подмигнул тот и снова обратился к Лёньке. – Или вот роиться надумают…

– Что-что? – не понял мальчик.

– Ну, это когда пчёлкам в улье тесно становится, часть из них вылетает новый дом себе искать. Тут задача у меня – не прозевать, иначе целый рой потеряю. Вот я и прислушиваюсь.

– Фёдор Николаевич, а вот вы сказали, что пчёлы собирают нектар, – вспомнил Лёнька. – А как же они из нектара мёд делают?

– Вот! Видишь! – Акимыч даже вскочил с места. – Давай, отвечай, пчеловод!..

Пасечник как будто бы смутился.

– Предположений тут много, – осторожно начал он. – Есть научные гипотезы, есть народные… А какая из них правильная – сказать не решусь…

– Ага, не решусь!.. – снова подпрыгнул Акимыч. – Всё ты знаешь. Тебе когда ещё про это объяснили!..

– Да ладно, дядя! – поморщился Фёдор Николаевич.

– Ничего не ладно! – наступал Акимыч. – Не хочешь говорить, я скажу. Ему, Лёня, наш знахарь когда-то растолковал, что главный инструмент в этом деле – соты, без них никакого мёда не будет, а он, упрямая башка, всё противится!..

– Да не противлюсь я! – слабо протестовал Фёдор. – А кто эти соты делает? Кто нектар в них приносит, а? Главное – это пчела, без неё не будет ни сот, ни мёда.

– А кто тебе говорит, что она неглавная? – проворчал Акимыч. – Только если эта пчела принесёт нектар да к тебе в чашку и положит, появится там мёд?

Тут Фёдор-младший решил сменить тему и принялся рассказывать, что, помимо мёда, пчёлы дают людям лекарственный прополис, пергу, воск, ценное маточное молочко… А Лёнька слушал краем уха и думал, почему это Акимыч так горячо спорил о сотах. Потому, конечно, что он защищал Егора, решил мальчик. В старике говорила не столько любовь к истине, сколько верность ушедшему другу.

И когда Лёнька с дедом покинули наконец гостеприимную пасеку, мальчик сказал:

– А я знаю, про какого ты знахаря говорил. Про Егора Сеничева. Мне о нём домовые рассказали.

– Всё рассказали? – растерянно спросил Акимыч.

– Все.

Старик закашлялся, словно в горле у него пересохло.

– Вот, значит, как… всё, – дед Фёдор снял свою кепку и принялся мять её в руках, что всегда выдавало сильное волнение. – Ну и что ж ты скажешь, Лёня?..

– Егор был замечательный человек, – ответил мальчик. – Я даже не знал, что такие люди бывают… Я в книжках про героев читал, но Егор мне больше нравится, хоть он и не герой…

Лицо Акимыча в один миг изменило выражение, и он порывисто обнял Лёньку.

– Милый ты мой!.. Как же ты это понял… про героев и про Егора? А знаешь, мы с тобой сейчас к нему пойдём!.. Здесь рядышком… Пойдём?

Лёнька понял, что Акимыч говорит про харинское кладбище, где была могила Егора.

– Пойдём, дедушка, – ответил он.

Кладбище находилось недалеко от деревни. Войдя в ворота, Лёнька увидел настоящую берёзовую рощу, и только потом – поросшие травой холмики с деревянными крестами и памятниками. Берёзки росли почти на всех могилах, и от этого харинский погост выглядел не торжественно-мрачно, а напротив, светло и как-то умиротворяюще. Памятники на могилах были одинаковые – четырёхгранные металлические пирамидки, увенчанные звёздами, – и только фотографии на них были разные. Когда такой памятник попадался на пути, Лёнька читал выбитые на нём фамилии и имена, вглядывался в незнакомые лица…

Возле одной из могил дед Фёдор остановился и обнажил голову.

– Здесь, Лёня, мои родители лежат, – негромко проговорил он.

Могилу обрамляла низенькая аккуратная оградка без калитки – в ней не было надобности, поскольку при желании оградку можно было спокойно перешагнуть. Внутри неё прижимались друг к другу два невысоких холмика, на каждом возвышался искусно вырезанный шестиконечный крест: один побольше, другой поменьше. Холмики осеняла задумчивая берёзка.

– В один год померли, – сказал Акимыч и потрогал оба креста, не качаются ли. – Дождались меня с войны, а сами вскоре…

На берёзовую ветку села какая-то мелкая пичуга и залилась такой звонкой трелью, что Лёнька помимо воли улыбнулся.

– Пой, пой, – сказал ей Акимыч, – порадуй их хоть песней, а мы пойдём…

Во второй раз дед остановился перед могилой, сплошь утопавшей в цветах. Цветы были не луговые, а такие, которые растут на городских клумбах.

– Тут похоронен Егор? – Лёнька с недоумением смотрел на эти цветы, словно явившиеся из другого мира.

– Тут, Лёнька, похоронены твои прадед и прабабка, – ответил Акимыч. – Тонины родители. Видишь, какой она цветник развела.

Лёнька смотрел на могилу и не мог понять, что он чувствует. Здесь, в этой земле, лежали люди, которых он никогда не видел, почти ничего о них не знал, но без которых он не появился бы на свет. Это были корни, которыми Лёнька уходил глубоко-глубоко в прошлое, туда, где среди первобытного леса однажды явилась миру маленькая убогая деревенька, долго не имевшая названия… Лёнька проглотил подступивший к горлу комок.

– А почему бабушка посадила городские цветы?

– Тонина мама, – сказал Акимыч, – за всю свою жизнь один раз в городе побывала. И потом всё вспоминала эти самые цветы… Не магазины, не рестораны, не парикмахерские там всякие… Вот и попросила Тоню перед смертью: не надо мне никакого памятника, а посади, доченька, на моей могилке такие цветы. Тоня теперь каждый год в город ездит, покупает луковицы, семена…

…Могилу Егора Сеничева Лёнька узнал сразу. Что-то толкнулось в его груди при виде невысокого зелёного холмика с потемневшим крестом, вокруг которого не было ни оградки, ни деревьев… Подойдя поближе, мальчик увидел вырезанную на кресте надпись: «Сеничев Егор Алексеевич. 1917 – 1969». Акимыч опустился на колени и поцеловал деревянный крест.

– Ну, здравствуй, Егорушка, – тихо проговорил он, и по щеке старика прокатилась маленькая слезинка.

Лёнька вдруг почувствовал, что и сам сейчас заплачет, и крепко сжал зубы. Дед Фёдор отступил от креста и опустился на мягкую травку.

– Садись, Лёня, – сказал он, часто мигая покрасневшими глазами, – погости у нашего Егора…

– Дедушка, расскажи мне про него, – промолвил мальчик, усаживаясь рядом.

Акимыч долго не отзывался, и Лёнька уже подумал, что старик не услышал его.

– Читал я когда-то байку одну интересную, – наконец заговорил Акимыч, – будто бы некоторые люди приходят к нам на Землю с других планет…

Лёнька решил показать свою осведомлённость:

– Инопланетяне, что ли?

– Ну, можно и так сказать. Только они не в тарелках своих прилетают, а рождаются на Земле, как все люди.

– А если они рождаются, как все люди, тогда как узнать, что они инопланетяне? – заинтригованно спросил Лёнька.

– Так не похожи они на остальных людей! – Акимыч хлопнул своей кепкой по колену. – Что-то такое в них есть, чего у других нету!.. Вот, скажем, взять, к примеру, курицу и орла. Кто из них по полёту выше?

Лёнька прыснул:

– Ну, не курица же!

– Верно, орёл. Вот и Егор, примерно выразиться, был такой же орёл… среди кур.

– Акимыч, так ты думаешь, он был с другой планеты?!

– Не знаю, Лёнька. Иногда так думаю, иногда иначе. Чудно мне от мысли, что он нездешний, не наш…

– А зачем они к нам приходят… ну, эти, с других планет? – немного подумав, спросил мальчик.

– Вот, это главный вопрос – зачем. А приходят они затем, чтобы научить нас летать. Летать, понимаешь, а не в сору копаться… Я однажды у него спросил: Егор, что она такое – жизнь человеческая? А он мне отвечает: жизнь, Федя, это солнечная тропа. И идти по ней можно бесконечно. Как это, говорю, бесконечно? Помрём – вот тебе и конец. Или ты про бессмертие души мне толкуешь? Так ведь я не против бессмертия, только мне на этом свете подольше задержаться хочется. А сыграю в ящик – вот она, моя земная жизнь, и кончится. И тропа оборвётся… Разве не так? А он мне и говорит: а ты знаешь, Федя, в будущем люди не станут умирать. «Как это не станут?» – «А вот так, будут жить вечно» – «Господь с тобой, Егор, виданное ли это дело, чтоб человек вечно жил?! С чего ты такое взял? Ты, Егорка, хоть и провидец, да что-то уж больно того… загнул». А он улыбается и говорит: вот-вот, самое сложное – поверить в бессмертие, а ведь это первый шаг. Ты, стало быть, веришь, говорю ему. Значит, не умрёшь? Умру, Федя. Понимаешь, нужно, чтобы большинство людей поверили в бессмертие, чтобы эта идея стала всеобщей, и чтобы ничего необычного в ней для человека не было. Ну, Егорка, говорю, тогда нам с тобой точно не поспеть. Это когда ещё люди привыкнут… к такому. А он мне отвечает: сначала этих людей будут единицы, потом сотни, а когда счёт на тысячи перевалит, как будто лавина покатится – вот тогда бессмертие станет реальностью. Лёня, – в голову Акимыча пришла неожиданная мысль, – а может, ты доживёшь… до бессмертия? Ты-то веришь?..

– Конечно, верю, – сказал Лёнька. – Я и сам думал, зачем люди умирают? Несправедливо это.

– Несправедливо? – переспросил Акимыч так, точно вслушивался в это слово. – Видишь, как ты просто сказал…

Глядя на этого белобрысого мальчишку, со слегка вздёрнутым носом и широко распахнутыми глазами, Фёдор Акимович чувствовал, как он близок сейчас к тому, чтобы поверить словам Егора… А Лёнька думал о солнечной тропе. Он представлял сосновый бор, который пересекала усыпанная хвоей тропинка. Тропинку заливали солнечные лучи, и Лёнька шёл по ней, а рядом с ним был Акимыч. Старик рассказывал мальчику свои удивительные истории, а тот слушал, и всё в нём замирало от счастья, потому что Лёнька знал: эта тропинка не кончится никогда.

СВАДЬБА ДОМОВЫХ

Лёньке уже не раз казалось, что он привык ко всем чудесам и неожиданностям, которые происходят с ним в деревне. Но затем случалось что-то ещё, что поражало мальчика до глубины души.

В этот вечер вместо Хлопотуна к Лёньке пожаловал Кадило.

– Ты… чего? – растерянно спросил мальчик, увидев домового в своей спальне. – Где Хлопотун?

– Тебя, значит, тоже не взяли, – криво усмехнулся Кадило. – Ну, понятно, ты же не домовой. А вот я…

– Куда не взяли?

Кадило снова недобро ухмыльнулся:

– На свадьбу, Лёнька, в Харино.

– Какую свадьбу?

– Ну, ты даёшь! У нас тут жених, прямо из курятника, у них там невеста…

Лёнька начал что-то понимать:

– Так Пила женится?

Кадило сплюнул за окошко.

– Тебе могли бы и сказать, ты же уже совсем наш… Ну, пила куриная, ну, сверчок запечный, не ожидал я от тебя!..

– Кадило, – сказал Лёнька, который наконец всё понял, – ты не обижайся, но ты ведь над Пилой всё время смеёшься… В Песках уже к этому привыкли, а в Харине… там чужие домовые, невеста… Пиле неудобно будет…

– Неудобно ему будет в глаза мне посмотреть, – проворчал Кадило. – Тоже мне, друг называется! Они там на свадьбе веселятся, а я тут с тобой сиди!..

Пока Лёнька удивлялся Кадилиным представлениям о дружбе, тот о чём-то сосредоточенно размышлял.

– Слушай, а тебе не обидно, что тебя на свадьбу не пригласили? – вдруг спросил он.