Солнечная тропа

Дед Фёдор повернул голову и засмотрелся куда-то вдаль. Лёнька проследил его взгляд, но ничего интересного в пустом небе не увидел.

– Чувствуешь? – спросил Акимыч.

– Нет, – ответил мальчик и тут уловил в воздухе какое-то напряжение.

– Не иначе гроза будет, – сказал старик.

– И дождь?

– Хорошо бы, – Акимыч поставил свой велосипед под навес. – Ну, пошли, перед бабкой моей отчитаемся…

…У Пелагеи разболелась поясница, она кряхтя рассовала привезённые продукты и пошла прилечь.

– Сами тут хозяйничайте, – сказала она, – вон щи в чугунке…

– Значит, точно гроза будет, – сделал вывод Акимыч.

Уже через полчаса небо закрыла огромная чёрная туча, а воздух был натянут как струна.

– Ну, сейчас вдарит!.. – с каким-то мальчишеским азартом воскликнул дед и схватил Лёньку за руку. – Айда в мастерскую! Там интереснее!..

Во дворе их встретил сильный ветер, а первые капли дождя уже стрекотали по листьям и расписывались бархатными кляксами в пыли. Стало темно, почти как ночью, – и вдруг темноту разорвала ослепительно яркая молния и почти сразу же загрохотал гром. Когда Лёнька с дедом влетели в мастерскую, хлынул настоящий ливень.

Акимыч осторожно открыл окно, выходящее на пруд, и мастерская наполнилась шумом дождя. Ветер не задувал в их сторону, и можно было сколько угодно наблюдать за разыгравшейся стихией. Лёнька нагнулся и посмотрел вниз: поверхность пруда прямо кипела под струями дождя…

– Вот тебе и пруд наберётся!.. – крикнул Лёнька Акимычу.

Тот кивнул, не отрывая глаз от мокрых деревьев, которые ветер трепал так, словно хотел оборвать до последнего листочка. Порою вспыхивала молния, и в этот короткий миг дед и мальчик старались увидеть её всю – она казалась огненной трещиной, прорезающей небо…

Но вот гроза стала утихать, ветер ослабил свой натиск, и гул дождя постепенно превратился в монотонный шелест.

– Кончается? – спросил Лёнька.

– Может, кончается, а может, ещё долго так прошлёпает, – ответил дед. – Так-то оно даже лучше.

– Акимыч, ты не любишь про войну вспоминать? – снова без всяких предисловий спросил мальчик, но старик, похоже, не удивился.

– Кто ж её, проклятую, вспоминать любит?.. А и забыть тоже никак не получается… Тебе, поди, интересно?

– Интересно.

Акимыч пожевал губами.

– А может, и права твоя бабушка… Может, и впрямь нужно вам это, – вслух рассуждал он. – Ну, чего рассказать-то?

– Чего-нибудь необычное, – Лёнька не сомневался, что и рассказы о войне у Акимыча какие-то особенные.

– Гм, необычное… – дед почесал свою бородку. – А есть!.. Есть, Лёнька, и я тому живой свидетель!.. Одна фашистская пулемётная точка не давала нам развернуть атаку. Прямо косила сверху, не подступишься… И артиллерией никак не могли её взять. Одна возможность – подползти и забросать гранатами, и уже несколько смельчаков нашлось, да все там и полегли. Тут прибывает в подразделение связной, узнал про это и говорит командиру:

– А давайте-ка я попробую!

Командир его осаждает:

– Полно тебе, уже пробовали. Шестерых положили зазря…

– Ничего, – отвечает связной, – седьмой-то, может, и пройдёт как раз.

И вообще, заявляет, меня пули не берут. Ну, стал готовиться, гранаты нацепил… Потом говорит: отойдите. Встал на колени, глаза закрыл – должно, молился, хотя крестов не клал. Потом встал и побежал. Бежит пригнувшись, не ползёт даже!.. Немецкий пулемёт аж захлёбывается, а ему хоть бы что! Командир наш в бинокль смотрит и глазам своим не верит:

– Ох, мать моя!.. Пули-то вокруг него веером ложатся, словно он коконом непробиваемым обёрнут!..

Так и погасил пулемётную точку тот связной, и жив остался. Вишь, в самом деле не брали его пули…

– Это тоже удивительная сила? – спросил Лёнька.

– Она самая, – Акимыч придвинул к окну свой любимый табурет и сел на него. Мальчик взобрался на подоконник.

– Она, Лёнька, по-разному проявляется, эта сила, – продолжал дед Фёдор. – Вот хоть возьми наших баб. Провожали нас на фронт. Кругом крики, вой, бабы за своих мужиков цепляются, только что под вагоны не кидаются!.. А моя Пелагея стоит – и хоть бы слезинку уронила. Ты, говорю, хоча для виду слезу выдави, перед людьми неудобно. Неужто совсем меня не любишь? А она мне говорит: не могу, Федя. Понимаю, что, может, в последний раз видимся, а не могу, не взыщи.

Потом на фронте разговорился об этом с одним бойцом, он и спрашивает:

– А много тогда в деревне баб плакало?

– Да почитай все, – отвечаю.

– Ну, тогда считай, что ты в рубашке родился. Вернёшься домой живым, а тех, по ком выли, убьют. Это уж точно, бабы – они это верно чуют. Вспомнишь ещё мои слова.

Любопытно мне стало.

– А твоя-то жёнка как? – спрашиваю.

Он махнул рукой и говорит:

– Моя по мне как по готовому мертвяку причитала, дура!.. Знать, не суждено мне домой вернуться…

Через месяц его и убили. Я тогда, правда, про наш разговор не вспомнил, а под конец войны пришлось. Была у нас тогда в подразделении молоденькая санитарка, так перед каждым боем забьётся, бывало, в самый дальний угол и глаз не кажет. А знаешь, почему? Легко определяла, кто погибнет в бою: если увидит бойца – и в слёзы, всё, считай, его нет. Мы тоже старались ей на глаза не попадаться, кому охота знать, что последние минуты дышишь… Так что правду тот бедолага говорил про бабье чутьё.

– Значит, моя бабушка тоже по дедушке плакала, – сказал Лёнька.

Акимыч потупился, словно видел свою вину в том, что, не оплаканный женой, едва ли не единственным из земляков вернулся с войны.

– Расскажи ещё, – негромко попросил мальчик.

– Я тебе расскажу про родительское благословение, – начал Акимыч. – Некоторым солдатам матери или жёны вешали на шею крестики, ну, или образки – благословляли. Считалось, от смерти защищает… Вот у одного нашего парнишки заметили такой образок и давай над ним подтрунивать. Ему бы промолчать, а он оправдываться стал: мол, мать, старуха тёмная, повесила, а мне эта иконка ни к чему, я в бога не верю. А раз не веришь, говорят солдаты, так сними её и брось под ноги. А потом поднимешь и в карман положишь – на память о матери. Парень сначала ни в какую, но те ж зудят и зудят.

– Командир, – говорят взводному, – вот тут у нас Чижова икона от смерти спасает, так пускай он и тянет связь под артобстрелом!..

В общем, допекли Чижова, он сдуру и психани.

– Да плевать мне на неё! – и сорвал образок.

И ведь тихо было, как будто и война кончилась, откуда только пуля прилетела. И прямо Чижову в голову. Так он с образком в руке замертво и свалился.

– А у тебя образка не было? – предположил Лёнька.

– То-то и оно, что был. И слава Богу, что никто его не увидел, а то бы и я мог, как Чижов… Тоже ума палата была… Зато после этого случая я, Лёнька, можно сказать, и уверовал. Молиться потихоньку начал. Молитв, конечно, не знал, а так, своими словами: не дай, мол, пропасть, сохрани от смерти, хочется ещё на земле пожить…

– Вот он тебя и сохранил, – улыбнулся Лёнька.

– А что ты думаешь?! Посылают меня однажды ещё с одним солдатом связь проверить: оборвалась где-то. Мы снарядились и бегом, да только чуток отбежали – кричат мне: Кормишин, тебя к комбату вызывают. Так и побежал вместо меня другой солдат, а я к батальонному начальству направился. Иду обратно и думаю: вызывали-то за безделицей, ровно комбату в голову блажь пришла. Гоняют человека за просто так!..

Пришёл в отделение, а наши с задания ещё не вернулись, и, главное, связь не восстановлена. Я ещё одного бойца взял – и вслед первой группе. И что ты думаешь? Находим мы в лесу винтовочки наших ребят, аккурат в том месте, где провод обрезан. Значит, немцы «языка» брали. Вот те раз, думаю, я на комбата обиды строил, а это ж меня Господь спасал…

Или раз зимой с товарищем попросились в одну землянку погреться, а нас не пустили. Неслыханное это дело на войне, чтоб солдат к своему же брату так отнёсся… Ну, не пустили, что делать, мы в сторонку отошли, от ветра спрятались, закурили даже… А тут шальной снаряд летит – и прямым попаданием в эту землянку. Одна воронка от неё осталась. Скажешь, случайность?

– Нет, – ответил Лёнька.

– Вот и я говорю, нет, слишком много случайностей-то будет… Я ведь, Лёнька, и после Победы два раза чуть не погиб. Наши-то до Берлина дошли, Победу справили, а в тылу много ещё недобитых немцев осталось. Один из таких полков и окружи ночью наш батальон. И как стали долбить с трёх сторон!.. Что делать? Началась паника, каждый спасается, как может… Я смотрю, командир роты бежит. Он человек образованный, знает, что делает. Я за ним. Бегу, стараюсь не отставать. Замечаю, он к лесу повернул, и тут у меня как будто ноги спутали – не бегут в ту сторону и баста. Остановился, оглянулся, вижу: полуторка наша летит по дороге. Скорость бешеная – тоже из окружения вырывается. Но впереди крутой поворот, в этом месте шофёру хошь не хошь, а сбавить газ придётся. Я и рванул к этому повороту. Так бежал, Лёнька, наверное, птица бы не догнала!.. Из последних сил прыгнул и ухватился руками за задний борт. А больше уже не мог ничего – ни подтянуться, ни ногам опоры поискать, – кончился. Так и болтался, держась одними пальцами, и даже сознание пару раз потерял… Мне потом, когда с машины снимали, пальцы штыком ребята разгибали. Задеревенели пальцы, поэтому и не сорвался с борта. А батальон наш почти весь немцы вырезали, и ротный в ту ночь погиб…

– Везучий ты, – сказал Лёнька, удивляясь, какая длинная череда необъяснимых событий привела к тому, что Акимыч остался жив и сейчас беседовал с ним.

– А знаешь, мне один человек уже после войны рассказывал, как они брали немецкий город Кенигсберг, – снова заговорил дед Фёдор. – Нынче он Калининград называется, не бывал? Ну так вот, никак не могли наши взять этот Кенигсберг, большие потери несли. И вдруг приезжают на фронт священники. Среди солдат смешки пошли: сейчас нам попы город от немцев очистят, вот только перекрестятся!..

Но командование построило весь личный состав, приказало: шапки долой! И попросило серьёзно отнестись к происходящему и быть готовыми к атаке. А священники помолились, взяли икону Казанской Божьей Матери и пошли к городу. Они идут, а с немецкой стороны ни единого выстрела! Тут даётся команда к бою, наши начинают наступление – и берут Кенигсберг!..

А потом пленные немцы рассказывали, что увидели в небе огромный огненный образ Божьей Матери, по-ихнему Мадонны. Многие на колени попадали, а у тех, кто хотел стрелять, разом заклинило всё оружие. Этот человек говорил, что Казанскую икону всю войну возили на самые горячие участки, и везде она помогала…

– А, вот вы где! Дождь-то кончился, выходите!.. – на пороге мастерской стояла Пелагея Кузьминична, обутая в заляпанные грязью резиновые боты.

– Ну как, отпустило маленько? – спросил у жены Акимыч.

– Чуток полегчало… Я уж самовар приготовила, пора почайпить.

– Что? – переспросил Лёнька и тут же засмеялся, поняв значение странного слова.

– Каков дождик, а? – говорил Акимыч, закрывая окошко. – Не было, не было, а потом ка-ак!..

– Большой дождь, – согласилась Пелагея. – Несколько грядок аж разворотило.

– Ничего, Пелагеюшка, всё поднимется, всё оживёт.

На улице запахи дождя были так сильны, что у Лёньки защекотало в лёгких. Пруд наполнился водой почти доверху, и, хотя дождь кончился, вода с бережков всё ещё стекала в него. «Вот лягушки-то обрадуются, – подумал Лёнька. – Будет сегодня у Акимыча праздничный концерт». Он постоял немного, вглядываясь в мутную воду, и поспешил в дом деда Фёдора «почайпить».

ВЫЖИТЕНЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

– Федь, – сказала Пелагея Кузьминична, порозовевшая и подобревшая от горячего чая, – может, нам нашего домового обратно позвать, а?

Акимыч поперхнулся и пролил чай на стол.

– Чего?!

– Ну дак если от него польза… Пускай возвращается.

– Конечно, пускай! – с восторгом крикнул Лёнька. – Давно пора!

– Шутишь ты или правду говоришь? – спросил Акимыч у жены очень тихо и строго.

– Какие шутки!.. Я разве не знаю, кто тебя от болезни за одну ночь выходил? – Пелагея хлюпнула носом. – Мне Тоня всё рассказала…

– А если тебе кто-нибудь опять скажет, что они вредные?.. Какая-нибудь Чувякина или Долетова? Что, снова выгонять станешь?

– Да что у меня, своей головы нету? – обиделась Пелагея. – И Долетова мне не указ…

– Ну, гляди, – сказал Акимыч. – Это тебе не кутёнок: захотел – в избу взял, захотел – во двор выкинул. Это всё одно что человек. И отношение к нему должно быть человеческое.

– А я и говорю, сходи в тот сарай да позови… Или не придёт? – вдруг испугалась Пелагея.

– А вот не знаю, – безжалостно отвечал Акимыч. – Может, привык он к этому сараю, может, ему одному лучше.

– Дак ты попроси!.. Попроси хорошенько, он и…

Лёнька понимал, что Акимыч просто испытывает Пелагею, но нетерпение его было слишком велико.

– Ничего ему там не лучше, сам говорил! – сказал он деду. – Попросим – и вернётся. Давай, идём.

– Рано ещё, пущай стемнеет, – согласился наконец Акимыч. – А ты бы, хозяюшка, пирогов, что ли, напекла по такому случаю…

– И пирожков, и блинцов напеку, а вы уж его там уговорите!..

Лёнька не мог надивиться на Пелагею Кузьминичну, да и Акимыч, похоже, сейчас любовался женой. Она же вдруг отчего-то смутилась и спросила с робостью:

– Федь, а я его увижу?

– Захочешь, так и увидишь.

– А не испугаюсь?

Лёнька вскочил из-за стола:

– Да что вы! Они хорошенькие! Лохматые!..

– Лохматые?.. – Пелагея Кузьминична поёжилась. – Лёня, может, ты бабушку свою позовешь, вместе-то веселее…

– Позову. И Хлопотуна нашего позову. И вообще… давайте всех деревенских домовых пригласим! И Пилу с Соловушкой из Харина. Будет ещё веселее!..

Пелагея смотрела на него с суеверным ужасом.

– Ты, Лёнька, того… не торопись, – сказал Акимыч. – Столько народу нам сразу не потянуть… А бабушку твою, это само собой, зови.

– И Хлопотуна, – мальчик решил не сдаваться. – Это же наш домовой! Значит, вашего пригласим, а нашего нет?!

– Гм, а Лёнька-то прав, – Акимыч поскрёб бороду. – Ну как, Пелагеюшка, осилим ещё одного гостя?

Пелагея Кузьминична героически согласилась.

…Через несколько часов Лёнька с дедом Фёдором уже месили грязь, направляясь к краю деревни, где, продуваемый всеми ветрами, стоял покосившийся сарай Выжитня. По странной прихоти судьбы, этот сарай когда-то принадлежал Лидке Чувякиной, той самой, чей злой гений помог Пелагее выгнать домового из избы. Впрочем, Выжитень мог поселиться в её сарае намеренно – подчёркивая тем самым, что именно Лидку считает истинной виновницей своего несчастья.

Доброжил оказался «дома» и открыл гостям обшарпанную дверь, не успели те даже постучать.

– Знаешь уже, зачем пришли? – спросил Акимыч.

Выжитень молча наклонил голову.

– Пойдёшь?

Домовой не отвечал.

– Да ты что, Выжитень! – не вытерпел Лёнька. – Обратно в свой дом не хочешь?!

– Знаю, о чём ты думаешь, – сказал Акимыч, – только она уже не такая. И теперь её с панталыку шиш собьёшь, спроси вон у Лёньки.

– Правда, Выжитень!.. – горячо подхватил мальчик. – Возвращайся!.. Пелагея сама тебя просит! Ну, в конце концов, сарай твой никуда не денется!..

Домовой поднял глаза, и Лёнька понял: во второй раз вернуться в сарай Выжитень не сможет. Он просто растает, как когда-то растаяли Панамкины родители. Понял это и Акимыч.

– Не бойся, – мягко сказал он. – Никто тебя больше не обидит, слово даю.

И тут Лёнька в первый раз увидел, как улыбается Выжитень: словно солнышко появились в угрюмом и холодном затученном небе.

– А бабка моя пирогов наготовила, ватрушек!.. – подмигнул домовому Акимыч. – Во как наедимся. Ты давай, Хлопотуна с собой бери и приходи.

– Обязательно приходите! – сказал Лёнька.

– Только вы вот чего, – замялся Акимыч, – вы сразу-то не показывайтесь, мало ли что… Как-нибудь постепенно нужно, полегоньку…

– А может, вообще не нужно показываться? – спросил Выжитень. – Я тихо уходил, тихо и вернусь.

– Как это не нужно? Нужно! – упрямо сказал Лёнька, которому хотелось праздника. – Моя бабушка тоже хочет вас увидеть.

– Давай так, мы сядем за стол, приготовим вам по прибору и позовём, – предложил Акимыч. – Тогда и вы… Только аккуратно.

– Понятно, – ответил Выжитень, – постараемся не испугать.

– Акимыч, они придут? – поминутно спрашивал Лёнька, идя обратной дорогой.

– Придут, – всякий раз отвечал тот, усмехаясь в темноту.

…Пелагея Кузьминична и бабушка Лёньки сидели как на иголках. Они уже накрыли стол и теперь ожидали необыкновенных гостей – одновременно с нетерпением, любопытством и страхом. Пелагея беспрестанно вздыхала, принималась то креститься, то всхлипывать, и бабушке Тоне приходилось её успокаивать.

– Ну чего ты мокроту разводишь? Съедят они тебя, что ли? Весь век с ними живём – и ничего!..

– Ага, тебе хорошо, – прогудела Пелагея, – а я чертей с детства боюсь…

– Ну какие они тебе черти? – прикрикнула на неё Антонина Ивановна. – Духи они домашние, добрые…

В это время стукнула входная дверь. Пелагея громко охнула и вцепилась в руку Лёнькиной бабушке.

– Никак дрожите? – спросил Акимыч, увидев лица обеих женщин. – Ложная тревога.

– Не захотел вернуться? – спросила Антонина Ивановна.

– Захотел. А ну давайте, готовьте два прибора. Да не бойтесь вы!..

Пелагея, бормоча что-то невнятное, достала тарелки и ложки.

– По местам, – скомандовал Акимыч.

Все расселись за столом. Лёнька выбрал место между своей бабушкой и пустым табуретом, предназначенным для Хлопотуна.

– Дорогие гостюшки! – громко сказал дед Фёдор. – Просим вас на нашу хлеб-соль! Мы пекли, волновались, угодить вам старались. А вы попейте, поедите, после нас похвалите!..

– Благодарствуйте, – раздалось совсем рядом.

– Ой!.. – вскрикнула Пелагея, и вся краска разом сошла с её толстых щёк.

– Не пугайся, хозяюшка, – сказал голос. – Если хочешь, мы уйдём.

– Не уходите, она привыкнет, – Акимыч обнял жену за плечи. – Привыкнешь, Пелагеюшка?

Та боязливо закивала.

– Ты кто же будешь? – спросила бабушка Тоня, повернув голову на голос. – Уж не наш ли Хлопотун?

– Я Выжитень.

– А я Хлопотун, – прозвучал другой голос. – Здравствуй, хозяюшка.

– Здравствуй. За сладкие сны – спасибо тебе, за помощь – того пуще, а за заботу о внучке моём – низкий поклон, – Антонина Ивановна встала и поклонилась невидимому Хлопотуну.

Лёньку распирала гордость: его бабушка не только не испугалась, она не посчитала зазорным для себя поблагодарить домового, признать его заслуги.

Видя, что ничего страшного не происходит, Пелагея тоже осмелела:

– А наш-то где, отзовись!..

– Я здесь, хозяюшка.

– Ты на меня не серчай, прости. Не со зла я тебя прогнала, а сдуру.

– Давно простил, хозяюшка.

Пелагея расцвела:

– Так, может, ты имя сменишь? Какой ты теперь Выжитень?

– С радостью сменю, – ответил доможил.

– Я тебя Мохнатиком стану звать, – решила Пелагея. – Или лучше Пушистиком?

– Да что у тебя все имена какие-то кошачьи!.. – одёрнул ее Акимыч.

– Какие же это кошачьи? – защищалась Пелагея. – Кошачьи – это Васька, Мурзик… Да ты сам скажи, касатик, как нам тебя звать?

– Меня до сарая Подкидным звали, – признался домовой. – За то, что в подкидного дурака любил играть. Так если вы не против, я снова это имя себе возьму.

– Мы не против, – великодушно ответил Лёнька, а Пелагея оживилась:

– В подкидного-то и я люблю!.. Вот и будет нам зимой забава.

Все как-то разом замолчали, молчание становилось неловким. Акимыч, Лёнька и его бабушка с ожиданием смотрели на Пелагею.

– Ну, покажитесь уже, что ли, – протянула та, и оба домовых «пролились» в горницу.

– Батюшки!.. – Пелагея схватилась за столешницу.

Антонина Ивановна тоже казалась потрясённой.

Хлопотун и бывший Выжитень сидели не двигаясь, потупив свои кошачьи глаза.

– Ой, я же говорила, чисто мохнатики!.. – воскликнула Пелагея Кузьминична, и Лёнька с дедом рассмеялись, а домовые «оттаяли».

– Что же мы не едим-то? Давайте, угощайтесь, – спохватилась Пелагея и повернулась к Выжитню. – Тебе чего положить, милок?

– Как это получилось, что вы столько добра людям делаете, а они вас боятся? – спрашивала бабушка Тоня у Хлопотуна за чаем.

– В этом есть и ваша, и наша вина, – отвечал тот. – Но не это важно, хозяюшка. Нам бы вместе деревню спасти…

А Пелагея Кузьминична в это время жаловалась своему доможилу:

– Деду моему ты помог, а я-то совсем хворая. Давление у меня так и скачет, и поясница жить не даёт, вражина!.. Может, и мне какую травку приготовишь?

– Я тебе поясницу на ночь поглажу – и всё пройдёт, – успокаивал её Выжитень. – А волосы расчешу – давление успокоится.

До поздней ночи не гасли окна в доме Кормишиных. Тихая-тихая лежала под небом земля – с лесами и туманными полями, со Светлым озером и речкой Голубинкой, с безымянным созвездием из разбросанных по округе деревень… Но вот созвездие стало меркнуть и погасло, и только в заброшенной деревне Пески светился окнами дом с деревянным петушком на крыше. В доме текла долгая, неторопливая беседа.

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА

Ленька ждал её уже давно – с того часа, как благодаря старому диафильму он узнал про историю, случившуюся в ночь накануне Ивана Купала. Акимыч объяснил, когда будет эта ночь, и Лёнька зачастил к бабушкиному отрывному календарю, по нескольку раз на дню пересчитывая листочки, оставшиеся до седьмого июля.

Акимыч загодя приготовил всё необходимое для похода в лес, и сейчас они с Лёнькой, переговариваясь, шагали по мягкой тропинке между сосен.

– Мой дед Матвей когда-то тоже клады искал, – говорил Акимыч, – и тоже ночью за цветком папоротника бегал…

– Дед Матвей? Это который к водяному ходил?

– Он самый. Но то в молодости было – к водяному, а клады он позже искал. Бывает, Лёнька, в жизни у мужика такое время, когда он становится сам на себя не похож… Один гулять начинает, как двадцатилетний, другой, чего доброго, пить примется, третий песни вздумает сочинять… А дед мой помешался на кладах.

Попала ему в руки книжка про кладоискателей, и понял из неё Матвей одно: клады есть повсюду, надо только уметь их достать. Стал он приглядываться к старым домам в Песках. Высмотрел один такой дом, купил бутыль водки да к хозяину и подкатил. Вот, говорит, у тебя дом, а у меня ум. Найду здесь клад – деньги пополам. Хозяин Матвея-то вытурил, а сам давай клад искать. Всё перерыл, перекопал – нету клада.

А Матвей в это время уже к какому-то воронинскому мужику пристал, и так и этак его уговаривал, – не уговорил. Зато слава про деда пошла: мол, заделался Матвей Кормишин кладоискателем. Одни смеялись над ним, другие советы давали, а кто-то возьми и расскажи про цветок папоротника: дескать, открывает он человеку глаза, и человек видит под землёй все клады…

Вот только заполучить этот цветок нелегко: всего один раз в год расцветает папоротник, как есть в самую бесовскую ночь – на Ивана Купала. Отыскал мой дед заранее, где папоротник в лесу растёт, заприметил к нему дорогу и даже шагами её отмерил, а ночью не то чтобы цветка – самого папоротника на том месте не нашёл. Зря только ноги изломал.

Стал Матвей поджидать следующее лето, а пока сошёлся с одним колдуном из Глинищ – Емельяном Кривым. Тот Емельян много чего знал, он и подсказал деду, как быть. Ты, говорит, правильно сделал, что ещё днём папоротник отыскал, а вот дальше надо было не дорогу примечать, а сорвать с него веточку и с приговором себе в обувку положить. Веточка-то ночью и приведёт к «родному дому».

– Приговор этот я знаю, – говорит Емельян, – а только не советую тебе судьбу испытывать. Шибко страшно будет.

– Что-то я прошлогод ничего страшного не заметил…

– Не заметил потому, что не туда шёл, никому не мешал. А нынче понесут тебя ноги куда следует.

– А я не побоюсь!.. – бахвалится Матвей.

– Ой ли!.. Забыл ты, как к Чёртову озеру ходил?

Матвей желваками заиграл:

– Молод я тогда был и глуп.

– Глуп ты и сейчас, умные-то клады не ищут, – говорит колдун. – Ты запомни, ежели Бог захочет, он и в окошко подаст. Но ты меня всё одно не послушаешь, а потому так и быть, подскажу кое-что. Как пойдёшь в лес, возьми хлеба каравай да флягу водки. Почуешь неладное – садись, выпивай, закусывай… и тому, кто следом идёт, тоже оставляй. Уходи быстро, не оглядываясь. Да сам-то много не пей, а то забудешь, за чем и шёл…

Матвей всё так и сделал: веточку от папоротника с наговором в лапоть положил, взял водки и хлеба, все, какие были, кружки и стаканы прихватил и пошёл.

Пробирается он по лесу, и мерещится ему, что кто-то идёт следом: то веткой хрустнет, то вздохнёт. Матвей остановится, затаит дыхание – и тот, за ним, притихнет… Дед прибавит шагу – и сзади припустят. Перетрусил Матвей, вспомнил Емельянов совет. Налил себе полстакана водки и выпил, а закусить не закусил – в глотку не лезло. Потом налил ещё, поставил стакан с водкой на землю, ломтем хлеба прикрыл, а сам бегом вперёд.