Солнечная тропа

– Ой, уморил! – рассмеялась бабушка. – Вот она, значит, какая, наша святоша. Надо будет Пелагее рассказать, чтоб не шибко перед ней благоговела.

– Да, да! А домового с тех пор стали звать Кадилом. Мы ещё потом ходили с ним писателя пугать.

– А его-то зачем?

– Понимаешь, он плохие сказки пишет. Сочинил, например, про злого и жестокого домового… А домовые – добрые и хорошие. Ну и вот…

Бабушка больше не смотрела на Лёньку как на маленького. Слегка склонив голову, Антонина Ивановна думала о том, что жизнь ребёнка – совсем не такая, какой она представляется взрослым, и поделать тут ничего нельзя, и сожалеть, наверное, тоже не стоит. Однако она не теряла нить Лёнькиного рассказа.

– Это после вас он домой умчался? – спросила она как можно строже.

– После нас… Зато он больше плохих сказок писать не будет и задаваться…

– Да ты хоть одну ночь тут спал по-человечески? – спросила бабушка. – Утром вроде нормальный встаёшь…

– А это тоже наш Хлопотун делает. Домовые вообще многое умеют, умеют читать мысли на расстоянии…

Лёнька осёкся, вспомнив рассказ доможила про деда Ивана.

– Бабушка, – сказал он, мысленно призывая на помощь себе все добрые силы, какие только мог представить, – бабушка, Хлопотун знает, как дед Иван погиб и почему он пропал без вести.

– Что?! – казалось, этот крик вырвался у Антонины Ивановны из самого сердца. – Что ты говоришь?!

Понимая, что любая неточность может зародить сомнение в бабушкиной душе или больно ранить её, мальчик пересказал всё, что узнал от домового, почти слово в слово. Когда он закончил, Антонина Ивановна плакала и сама не замечала своих слёз. Лёнька молчал, боясь нарушить святую тишину.

– Вот что, Лёня, – наконец сказала бабушка, – пойду-ка я в огород, поработаю немного… А ты к Кормишиным сходи, в гости их позови…

У Кормишиных Лёньку ожидало неприятное известие – заболел дед Фёдор.

– Что-то занедужил я, Лёня, – слабо улыбнулся Акимыч, – старый уже, наверное… Может, время пришло к Харину оглобли поворачивать…

Лёнька не понял последних слов старика и спросил, подсаживаясь к нему на кушетку:

– А что у тебя болит? Ты лекарство пил?

– Да всё болит, милый, прямо разваливаюсь весь. А лекарства… – он виновато улыбнулся.

– Вот, – подхватила Пелагея, – помирать начнёшь в этой глуши – и помочь некому. У Лёни в Москве по телефону звякнул – через пять минут «скорая» примчалась. В Раменье и то фельдшер есть, а у нас… тьма тараканья.

– А полно, Пелагеюшка, – ласково сказал жене Акимыч, – зачем в больнице-то умирать. Хорошо бы в лесочке, на полянке лечь, подышать, посмотреть вокруг… А там и… с Богом…

Пелагея Кузьминична закрыла лицо руками и разрыдалась.

– А бабушка вас в гости приглашает, на пироги, – зачем-то сказал Ленька.

– Какие тут пироги, – сквозь слёзы выдавила Пелагея. – И в Раменье послать некого, и писатель ваш, этот Додыров, как назло, уехал!..

И она снова разревелась.

Дед Фёдор повернулся в постели и болезненно поморщился:

– Ну, не надо, не надо, Пелагея, не первый раз хвораю, авось пройдёт… А ты сходи на пироги-то. И мне после принесёшь…

– Что, – встрепенулась Пелагея, – аппетит появился?

– Не появился, так появится, свежих пирожков кто не любит?

Беспрестанно вздыхая и всхлипывая, Пелагея собралась и вышла шаркающей походкой.

Когда дверь за ней закрылась, Лёнька стал рассказывать деду, как он с Хлопотуном возвращал воду в Пески. На осунувшемся лице Акимыча читалось внимание и сочувствие.

– А не страшно было? – спросил он мальчика.

– Страшно. Но не очень… Ты знаешь, Акимыч, я ведь и бабушке всё рассказал.

– Как – бабушке? – Акимыч приподнялся на постели.

– Так. Мне Хлопотун разрешил.

– Ну и что… твоя бабушка?

– Нормально. Только очень расстроилась, когда про деда Ивана узнала.

– Про кого? – глухо вскрикнул Акимыч.

– Про моего дедушку. Это мне тоже Хлопотун ночью рассказал.

– Что, что он тебе рассказал?

– Он мысленно следил за дедушкой и знает, как тот погиб, что его немецкий танк зарыл на Курской дуге. Потому его и не нашли. Он про бабушку думал, когда умирал…

Дед Фёдор, с огромным напряжением слушавший Лёньку, теперь без сил упал на подушку и закрыл глаза. Наступила ещё одна минута молчания за это утро…

– Лёня, – вскоре позвал Акимыч, – худо мне, ты пойди погуляй, а я полежу тихонько, может, сосну…

Повесив голову, Лёнька побрёл к своему дому и всю дорогу думал о том, как же помочь Акимычу. В сенях мальчик остановился.

– …и никакого видения твоей Долетовой не было, – громко доказывала бабушка. – Это её домовой поучить хотел. Помахал кадилом да постращал чуток, чтобы не кривила душой.

– Как это он кадилом помахал? – послышался недоверчивый голос Пелагеи.

– Отыскал где-то у неё и покадил немного… Видать, когда она в пост колбасу наворачивала. Катерина твоя со страху под кровать залезла, а ты ей веришь: и в архангелов её, и в Матерь Божью, и кто знает во что!

– Так, может, Лёнька сочинил всё? – прогудела Пелагея.

– А откуда ему знать про Катькино видение?

– Так, может, мой рассказал…

– Твой тоже многого не знает, никто не знает. Что у ней, например, в холодной избе целая куча икон гниёт, ты знала?

– Мало мне нынче горя, – вдруг плаксиво отозвалась Пелагея. – Фёдор захворал, врача надо звать, хоть бы кто проехал в сторону Раменья… А тут ещё домовые эти… Как, говоришь, нашего зовут?

– Выжитень. Выжили же его из избы.

– А рази я знала, что они полезные? – визгливо ответила Пелагея. – Это ж мне Лидка всё насоветовала!..

– Я в детстве от матери слышала, что домовой и пожару не даст случиться, и скотине пасть, если хозяева с ним в ладу живут. Думала тогда, что это сказки. Вот, внук на старости лет просветил.

– Тоня, – после каких-то своих раздумий промолвила Пелагея, – а может, сказать твоему Лёньке, чтобы он этого Выжитня обратно позвал?

Лёнька ввалился с порога, не дав бабушке ответить.

– А чего мне говорить! Конечно, надо обратно звать! – закричал он.

Женщины вздрогнули от неожиданности.

– Вот пострел, везде поспел, – охнула Пелагея Кузьминична. – Ну, как там мой дед?

– Плохо. А я ему ещё про дедушку Ивана рассказал…

Бабушка и Пелагея переглянулись.

– Я и говорю, что за день сегодня такой, – вздохнула Пелагея. – Теперь он переживать будет… Пойду уж…

Антонина Ивановна отнеслась к ситуации с пониманием:

– Ступай, ступай, посиди с ним, поговори. Вот пирожков ему снеси на здоровье…

…Лёнька вышел из избы вслед за Пелагеей. Сев на крылечко, он долго смотрел ей вслед. Всё-таки Пелагея права, в этой деревне человек действительно очень одинок и беспомощен. Помочь ему может разве что окружающая природа, как и говорил Акимыч. Лёнька посмотрел на синеющий вдалеке сосновый бор: как он соскучился по этим колдовским, притягивающим к себе местам. Когда теперь они с дедом выберутся в новый поход? Но, с другой стороны, кто мешает Лёньке самому сходить в лес? Ходил же он на речку, даже попал в далёкое прошлое – и ничего с ним не случилось.

Решено. Переодеваться он не станет, а то бабушка заподозрит неладное и оставит дома. Он же скажет ей, что до обеда пойдёт погулять по деревне…

…Мальчик сразу нашёл тропинку, по которой они ходили в сосновый бор, и устремился вперёд. Он шёл прислушиваясь к себе: было интересно, что чувствует Акимыч один в лесу. Сначала Лёньку донимали старые мысли – о вернувшейся в деревню воде, о бабушке, о Пелагее, плачущей по Акимычу. Но вот мысли стали как бы истончаться и наконец исчезли совсем. В голове было чисто, на сердце – легко, и, отдавшись только воображению, Лёнька побежал по мягкой траве, прячась от им же придуманных лесных чудовищ, и в последний момент спасал себя, превращая всю эту нечисть в коряги и старые пни.

А вот он, теперь уже смелый охотник, крадучись выслеживает волшебного оленя. Убить этого оленя невозможно, но у мальчика в руке сеть, и не простая, а заговорённая. От такой не уйдёт даже сказочный зверь.

Олень шествовал по лесу не спеша: он знал свою мощь и неуязвимость, а потому не боялся встретить случайного охотника или хищника. Олень не подозревал, что Лёнька выслеживает его уже четвёртый день в надежде заполучить волшебные рога. Известно, что даже маленький кусочек этого рога имеет чудодейственную целительную силу – его можно приложить к больному месту и поправиться. Носить рог полезно и здоровому человеку – тогда он будет хранить своего владельца от всякого несчастья.

Но особенно ценен волшебный рог при тяжких хворях. В этом случае роговую кость измельчают в порошок и варят в ключевой воде. Через три дня питье переливают в кубок и подносят больному. И вот когда в кубке появится образ скачущего оленя, напиток нужно выпить. Этого достаточно, чтобы самый безнадежный больной вскочил на ноги и как ни в чём не бывало побежал с оленьей быстротой.

Охотнику Лёньке это средство нужно не для себя – у него болеет лучший друг, и помочь ему, кроме Лёньки, некому. Вот почему мальчик так настойчиво идёт по следу чудесного зверя и в конце концов настигает его.

По легкому движению оленьей головы Лёнька догадывается, что тот хочет пить и почувствовал воду, – впереди блестит озерцо. Охотник неслышными прыжками достигает озера раньше и прячется в кустах.

Идя на водопой, красавец олень потягивает воздух трепещущими ноздрями, но не чует опасности. Он спускается к воде, наклоняет голову с ветвистыми рогами… и тут его накрывает сеть. Олень прыгает в сторону, но лишь запутывается и падает, перепугав каких-то мелких пичуг, которые с писком уносятся в чащу. В глазах у волшебного оленя – удивление и печаль.

– Я знаю, – говорит подбежавший Лёнька, – тебя нельзя убить, но мне и не нужна твоя смерть. Мне нужна жизнь, которая скрыта в твоих рогах. Подари кусочек рога для моего друга, я очень прошу тебя…

С этими словами охотник разрезал свою сеть и освободил пленника. Олень стремительно поднялся на ноги и гордо тряхнул головой.

– Я дам то, что ты просишь. Но запомни, маленький зверолов, что целебной силой обладает только то, что отдано по доброй воле. Иногда я сам сбрасываю свои рога и дарю их людям.

– Я боялся, что ты не захочешь выслушать меня, и потому взял с собой сеть. Прости меня, волшебный олень.

Благородное животное кивнуло и огляделось, а затем неожиданным скачком олень бросился к могучему дереву и с размаху ударился рогами о ствол.

Веточка рога отлетела в сторону. Лёнька схватил драгоценный осколок и спрятал его на груди, не успев заметить, как скрылся в чаще чудо-олень, не успев поблагодарить его. Мальчик сложил ладони рупором и огласил лес победным звонким криком:

– Ого-го-го! Я нашёл волшебный рог!

Он летел в Пески, не чувствуя усталости, и всё помогало ему: деревья расступались, чтобы дать дорогу, трава никла к земле, птицы подбадривали своими задорными песнями…

До той самой минуты, пока он не увидел деревню, Лёнька жил в своей доброй лесной сказке и даже ощущал за пазухой тяжесть оленьего дара… Затем он сел на пригорок и стал смотреть на Пески, стараясь понять, что же случилось с ним сейчас, как растолковать этот новый опыт. Возможно, старый премудрый дедушка лес подсказал мальчику, как лечатся все, даже самые страшные болезни? Они лечатся – любовью!

ЛЮБИТЬ ЗЕМЛЮ

– Хлопотуша, а у нас опять беда, – пожаловался мальчик.

– Хозяйством скоро некогда будет заниматься, – проворчал доможил, – каждый день то одно, то другое… Ладно, идём.

…В домике Егора полным ходом шли какие-то приготовления, которыми руководил Выжитень.

– Кадило, – говорил он, – придётся тебе у своей бабки водку позаимствовать. Больше этой отравы ни у кого здесь нет.

Кадило, без обычного ёрничанья, встал и ушёл. Вернулся он почти мгновенно со стеклянной бутылкой в лапах.

– Обойдется без компрессов, – сказал Кадило, – пускай поусерднее поклоны кладёт…

– А водка зачем? – спросил Пила.

– Лешему. Иначе никакой травы для Акимыча не принесём, – ответил бывший домовик Кормишиных.

– Ну, а кого с собой возьмёшь? – спросил его Толмач.

Все застыли в ожидании. Панамка напоминал сжатую пружину, готовую выстрелить в любой момент.

– Пойдёшь со мной? – обратился Выжитень к Кадилу.

Не ожидавший такого выбора Кадило даже поперхнулся:

– А то как же!

– Я бы ещё… – Выжитень вопросительно взглянул на Хлопотуна, – ещё бы Лёньку взял.

– А зачем тебе его брать? – весьма нелюбезно отозвался Хлопотун. – Он и без того вчера страху натерпелся. Чуть что – сразу Лёньку…

– Хлопотун, – примирительно сказал Толмач, – ты ведь сам знаешь, какая в этом мальчике сила. И с ним будут двое домовых. Ты хочешь пойти, Лёня?

– Конечно, хочу!

– И я хочу! – Панамка и мысли не допускал, что его обойдут в таком деле.

– А может, всем табором двинем? – насмешливо спросил Пила. – Вот обрадуется лешак, от такой делегации что хошь потребовать можно. Тогда бутылкой водки не отделаешься.

– Верно, – признал Кадило, – сиди уж тут.

Так Лёнька с домовыми отправился в лес – ночью, да ещё к самому лешему, – это удача так удача! Он всё думал, как Выжитень станет звать лесовика. Так же, как Акимыч?

Однако домовой молча опустился на траву и жестом пригласил последовать его примеру.

– Сейчас будет, – со знанием дела промолвил Выжитень. – Только прикинет, еловая голова, зачем это гости пожаловали и что он с того может иметь?

– Оно и конечно, – вдруг отозвался из темноты неприятно-скрипучий голос. – Не в карты же со мной играть ты привёл этого мальца.

Лёнька поёжился: он кожей ощутил на себе чужой ощупывающий взгляд.

– Э-э, слишком уж он светел, – снова проскрипело из чащи. – Не нравится мне это. Не уйти ли совсем, думаю.

– Никуда ты не уйдёшь, – уверенно сказал Выжитень. – Ты же любопытный, как майский ветер. Выползай уж…

И Лёнька увидел лешего. К этому времени он уже приноровился к темноте, а может, опять подсобили домовые. Как бы то ни было, лесового мальчик разглядел хорошо. Тот был в точности таким, каким описывал его Акимыч: в том же изодранном кафтане навыворот, в неправильно обутых лаптях… Лёньку поразили его глаза, даже не глаза – глазищи, полыхающие холодным зелёным огнем.

– Догадываюсь, зачем пожаловали, – буркнул леший, присаживаясь рядом, – только пока водки не нальёте, даже разговаривать не стану.

Кадило не спешил откупоривать бутылку.

– А не обманешь?

– Я?! Да ты спроси вон его, – леший сверкнул своими глазищами в сторону Выжитня. – Я, окромя как в карты, – сама честность! Ну а в картах честному быть – всё одно что быть дураком, да этим ещё гордиться.

– Да налей ты ему, Кадило, – с досадой сказал Выжитень, – иначе на самом деле слова не скажет. Мне ли его не знать.

– Вот-вот, тебе ли не знать меня, тебе ли не помнить, – довольно покряхтывал лесовик, пока Кадило наливал водку. Потом он одним глотком осушил стакан и вытерся рукавом своего кафтана.

– Вот что я скажу вам, гости дорогие, – с расстановкой проговорил он, – нету у меня такой травы.

– Ах ты пенёк осиновый! – взорвался Кадило. – Я ж говорил, обманет! Зря только полбутылки потратили!..

– А кто тебе сказал, что зазря? – повысил голос леший. – Я и не обещал за ваш вонючий самогон лекарство дать! Я слово дал, что говорить буду, помощь окажу посильную…

– Какого самогона? – возмутился Кадило. – Это натуральная водка, казёнка, не видел, что ль, как я пробку зубами срывал?

– Э-э, а я и не спорю, что это не казёнка. Только в последнее время водка на водку что-то не похожа стала – дрянь дрянью. Уж лучше бы впрямь самогону врезать.

– Хватит вам, – вмешался в перебранку Выжитень. – Ты говорил, что хотел помощь оказать? Давай, оказывай.

– И окажу! Вот стакан ещё нальёте – и дам верный совет.

– Ах ты… зелень!.. – Кадилу прямо затрясло, он спрятал бутылку за спину.

– К полевику вам нужно идти, – ничтоже сумняшеся продолжал лесовик. – Но это ещё не совет, нечего меня взглядом испепелять. Совет будет в другом. А только без стакана не скажу.

– Выжитень, – взмолился Кадило, – да что ж это такое творится! А полевику-то мы что понесём? Не отдам водку! Он же её ещё и хаял, как хотел…

– Хаял и хаять буду. Но у вас всё одно ничего лучше нету. А полевику ваша казёнка не нужна, не пьёт он её.

Домовые обменялись взглядами, и Выжитень сказал:

– Наливай.

Когда лесной хозяин так же залпом опрокинул второй стакан, он уже не стал мешкать и заговорил сразу:

– Не выйдет к вам полевик, как пить дать не выйдет. Его когда-то давно домовые обманули, с тех пор он на вашего брата в обиде. Но я вам помогу. И не за ваше дрянное угощенье помогу, слышь ты, Кадило, или как там тебя, а потому что глубокое уважение к Фёдору Акимычу питаю: почтительный он мужик, лес очень любит. Уж сколько раз я над ним тут озорничал, а он всё равно ко мне бежит и подарки несёт. Эх, кабы он ещё и водку пил…

– Не твоя это забота, – перебил Выжитень, и Лёньке почудились ревнивые нотки в его голосе. – Что делать, говори.

– Я и говорю, как дойдёте до развилки дорог, пусть дальше в поле мальчонка один идёт. Пройдёт с полверсты и остановится. И поплачет. Тут Полевуша и объявится.

– А плакать зачем?

– Э-э, где ум-то ваш? Мальчонка со слезами про своё горе расскажет, мол, он из Песков: деревня вымирает, дед заболел, а помочь некому…

– Ну и что?

– И всё, разжалобится полевик, а вам того и нужно. Тогда и вы подчаливайте. Больно-то не ерепеньтесь, гордость в таких случаях под печкой оставляют. Это я один такой терпеливый…

– И ещё, – остановил леший собравшуюся уже уходить троицу, – если получится всё по-моему, не забудьте ещё водочки принесть: самый худший это порок – неблагодарность…

– Посмотрим, – бросил через плечо Выжитень.

…У развилки, где сходились дороги из Песков, Харина и Воронина, а ещё одна вела далеко в поля, путники остановились. Здесь уже больше сотни лет стояла старая корявая сосна. Под этим вековым одиночеством и остались домовые, а Лёнька должен был отправиться дальше – в ржаные и ячменные поля.

Мальчик шёл один-одинёшенек, под большой серебряной луной, и отгонял подступавший к сердцу страх. «Имя у него доброе – Полевуша, почти что Хлопотуша», – успокаивал себя Лёнька.

Он начал всхлипывать. Сперва получалось плохо, но потом Лёнька вспомнил посеревшее лицо Акимыча, его виноватую улыбку – и слёзы потекли сами собой. Лёнька шёл по пустой дороге и обливался горючими слезами.

…Полевик появился неожиданно. Сначала мальчику показалось, что прямо перед ним на дороге закружился смерч и поднял вверх столб пыли. Лёнька зажмурился, а столб обратился в белого-белого деда. Молочной белизны были его волосы, тяжёлой гривой спадающие на плечи, большущая борода и одежда, бесформенная, будто сотканная из густого-прегустого тумана. Увидев полевика, Лёнька позабыл про все наставления лешего.

– Я знаю, ты – Лёнька, – первым сказал полевой дух.

Мальчик окаменело молчал.

– Пришёл ко мне за травой для деда Фёдора, – продолжал полевик. – А зачем нужно было с собой домовых тащить? Молчишь? А я вот возьму и не дам травки-то…

– А у вас есть нужная травка?

– У меня всё есть. Ну, раз пришёл, не хочешь ли со мной ночку у огонька скоротать?

– Хочу, дедушка полевик, но я ведь с домовыми пришёл…

– Что ж, зови своих домовых, – разрешил тот.

Кадило и Выжитень тотчас же появились на дороге рядом с Лёнькой и, поклонившись, хором пропели:

– Земле-кормилице наш низкий поклон, а стражу её – почёт и уважение!

– Приглашаю и вас к огоньку, – сказал полевик и направился по дороге. Гости двинулись следом.

– А как же трава для Акимыча? – спросил Лёнька у хозяина полей.

– Всему свой срок, – ответил тот.

Миновав посевные угодья, они вышли на большой цветущий луг. В темноте не было видно всей его красоты, но запахи, этот невидимый мир, сразу вскружили мальчику голову. Они были так неправдоподобно сильны, что Лёнька понял: полевик мог обострить у человека обоняние, как домовые – зрение.

Хозяин и в самом деле запалил огонёк, при этом костра он не разводил: под руками полевика неведомо откуда появилось лёгкое свечение. Необыкновенный огонь был ровным и переливался всеми цветами радуги.

– Потрогай его, – сказал полевик, и Лёнька коснулся рукой необжигающего пламени.

По телу сразу прошла тёплая волна, и Лёньку охватила приятная истома.

– Когда-то давным-давно и люди знали секрет этого огня, – неторопливо повёл рассказ полевик. – Они много чего знали, потому что не порвали ещё связи ни с Отцом, ни с Матерью. Им были не нужны ни машины, ни самолёты, ни ракеты – человек моментально одной своей мыслью уносился в любую точку Вселенной. И телефон не нужен был по этой же причине, и телевизор… Знание это было непосредственное, полученное людьми от Великого Отца, оно передавалось детям с материнским молоком. Отсюда не было нужды ни в книгах, ни в письменности. Людям не приходилось печься о хлебе насущном: Мать Земля щедро одаривала их за любовь к ней. А чтобы согреться и очиститься, у человека был вот этот огонь…

– А что, вы и тогда уже жили среди людей? – спросил Лёнька.

– Нет, всё это было задолго до того, как Светоносец протрубил в свой рог.

– А что случилось потом?

– Ты хочешь знать, как случилось, что люди стали другими? Видишь ли, со временем они возгордились, а возгордившись, сперва отвернулись от Отца, потом забыли свой долг перед Матерью. После скатились до того, что превратили Мать в свою служанку. А нынче не понимают, что ведь и служанка хоть какой-то заботы о себе требует, иначе завтра некому будет обед подавать…

– На Руси, – продолжал полевик, – дольше всего сохранялось почитание земли: твои, Лёня, предки бережно относились к кормилице, душой были привязаны к ней, поклонялись ей. Вот посмеивались над русским крестьянином, что он и в девятнадцатый век всё сохой землю пашет. И невдомёк было смеющимся, что на деревянный плуг земля откликается лучше, чем на железный. А русский пахарь это знал. И хаживал он по своей земле всё босичком да в лыковых лапоточках, а не в кирзовых сапогах с железными подковами… Лаской брал землю…

– А что же этот русский пахарь жил так убого? – спросил Кадило, который вообще не умел долго молчать.

– А кто сказал, что он убого жил? – полевик тряхнул белой гривой. – Русский крестьянин, настоящий крестьянин – не лодырь, не холоп и не вор – всегда жил хорошо. Это только современный человек думает, что надрывался он, бедный, от непосильного труда. Да изба была мала, детей куча целая, баня по-чёрному топится… А он творил на земле и этим горел до самой смерти. И был посчастливее тех, кто в безделье тоской томился, водку пил и, бывало, пулю себе в лоб пускал…

– А вот Пески умирают…

Лёньке показалось, что он лишь подумал о своей деревне, но полевик сразу откликнулся вслух:

– Нынешняя власть, Лёня, уничтожила русского крестьянина, отобрала у него главное – землю. А какой крестьянин без земли?

– А поля вон, рожь… Кто это всё делает? – Лёнька широким жестом указал на колышущееся вокруг злаковое море.

– Это не земледельцы, Лёня, это… что-то страшное. Знаешь, как раньше крестьянин проверял, поспела ли весной земля для пахоты? Снимал штаны и голой задницей на неё садился – самое чувствительное место у человека для этой цели. А сейчас даже не он решает, когда пахать, сеять, убирать, а дядя в городе. А эти здесь, на земле, точно роботы безмозглые. В прошлом году вон то поле не успели убрать, а какой хороший по нынешним меркам урожай ячменя был! Так вот, чтоб он начальству глаза не мозолил, взяли и запахали урожай. Кто такой дикий приказ дал – уму непостижимо! Но ведь и у тракториста, что запахивал поле, сердце не дрогнуло. Запахивает себе, будто катается на своей железяке, ещё и песенки под нос мурлычет. Я пять раз его трактор ломал, думал, может, поймёт, может, опомнится, ведь в деревне же живёт человек! Нет, поковыряется, починит – и дальше… с песенкой. Вот он-то при первой возможности и побежит в город.

– А почему Пески ещё двадцать лет назад процветали? – Лёнька хорошо помнил рассказы Акимыча и своей бабушки. – Ведь та же власть была?

– Та же, да не та, – вдругорядь не удержался Кадило. – Про это и я тебе могу рассказать. Не пускали тогда сельского жителя в город, Лёнька, силой на земле держали.

– Какой силой?

– А паспорта крестьянам не выдавали, куда ж ты без паспорта? Тем и держались деревни. Одним словом – крепостное право. А как начали выдавать паспорта, так и побежали отсюда – в первый черёд молодежь побежала. Не получи тогда крестьянин этой воли – не в Москве бы ты, Лёнька, родился, а в Песках.

Пока Лёнька переваривал услышанное, а Кадило радовался, что ему удалось внести свою лепту в разговор, Выжитень спросил у полевика:

– По-твоему тоже выходит, что Пески умрут?