Via Combusta

Эта деревенская шумная очередь совершенно не походила на место утомительного ожидания толпы и постоянной ругани за занятое место. Напротив, в ней было что-то исключительно душевное. Разношёрстная местная община воспринимала эту очередь не иначе, как прихожее общественное место. Светское, если так можно выразиться. И очень чистое, невзирая на всеокружающий фоновый запах коровьего навоза и соответствующую обстановку. Поэтому, сюда шли не в чём мать родила, и не с серыми обозлёнными от трудной работы и сложного положения лицами. Нет. Колхозники собирались здесь, как на праздник, как на тёплые дружеские посиделки, потому были при параде. От лёгких и ярких платков и косынок рябило в глазах. От усталых, но умиротворённых и счастливых лиц исходил такой яркий внутренний свет, что он, казалось бы, мог свободно осветить не только соседний телятник, но и коровник да ангар с быками.

Коротко уточняя, за кем он стоит, очередной подходивший присаживался на соломенную кучу к впереди стоящему соседу и заводил с ним такой задушевный разговор, от которого они разве что не целовались, такая была идиллия. Хозяюшки ворковали и щебетали о своём, мужчины же сюда приходили редко, оставаясь на хозяйстве. Приходили седовласые старики и бухтели по-доброму на снующих вокруг пострелят, деревенских девчонок и мальчишек. Чтобы хоть раз кто-то завёл какой спор относительно занятой очереди или, не дай бог, пытался пролезть вне её, так Лёша и не припоминал таких случаев. Не было их. Все знали друг друга не только по именам, но и по составу семей, характерам, талантам, даже по слабостям. Да чего уж там, знали под каким ковриком ключ можно найти у каждого, если вообще кто дверь закрывал. Смысла насильно лезть вперёд по очереди не было никакого. К вечернему сеансу Чумака и зарядке трёхлитровых банок с водой все и так прекрасно успевали. Кому было спешно надо, ну вот надо, без лишних вопросов пропускали вперёд, даже не ведя при этом бровью. Не имело никакого смысла спорить и мухлевать. Светлое было место. Все ждали, кто стоял, кто сидел, благо брёвен, пней и пучков разлетевшегося с телег после взвешивания сена, было предостаточно. Ждали. Но не так, как сейчас.

Иной раз раздача молока задерживалась. Стадо могло запоздать по дороге, дойка могла начаться не вовремя. Только запаса по времени хватало всем настолько, что эти задержки вряд ли кто и замечал, так было душевно в этом бурлящем вечерней колхозной жизнью котле. Эта жизнь брызгалась из него, искрясь на позднем солнышке, и валил густой пар той пьянящей задушевной атмосферы, которую не хочется покидать до самого Чумака. Задержки воспринимались не иначе, как большой подарок, ведь можно было ещё много чего успеть обсудить. Строгую линию очереди не соблюдали вплоть до приезда фермерской машины с здоровенными алюминиевыми молочными бидонами, до краёв наполненными ещё тёплым парным коровьим молоком.

Зато уже по приезду раздатчицы и открытия весового домика, очередь приобретала знакомые прямолинейные очертания и начинала плавно втекать в открытую настежь дверь молокораздаточного пункта. Атмосфера же внутри этого помещения казалась Лёше совершенно пьянящей и дурманящей. Помешивая большим литровым ковшом только что привезённое молоко, молочница растворяла в бидоне успевшие подняться густые кремообразные сливки и начинала раздачу, строго сверяясь со списком и делая там пометки после каждого налитого бидона. «Бородулин – 3 литра. Приятного аппетита! Куликова – 3 литра. Угощайтесь! Скорогленко – 6 литров. Растите большими и крепкими! Оборины – 9 литров…». Пьяными от счастья в этом помещении летали даже заласканные местные мухи, своим размером доходившие до толщины Лёшиного пальца. Нажористые, упитанные, они так и норовили залезть в горлышко большого бидона и получить свою порцию бесплатного лакомства, пока на полу не скапливалась небольшая белая лужица. Там-то они и начинали пирушку, в то время как стоящие в очереди люди были прикованы взглядами к колдовским и завораживающим движениям наливного ковша. Плавно опускаясь в густое парное молоко, ковш поднимался, обтекая по краям жирными молочными волнами-подтёками, и неспешно наполнял чей-то заранее подготовленный бидончик. Лёша не мог оторвать своих глаз от этого действа, приближаясь всё ближе и ближе к молочнице. Кульминация процесса наступала тогда, когда тёплое молоко наливалось в твой собственный бидон, в три подхода с добавкой, заполняя его чуть не до самых краёв. Ну а когда молочница закрывала твой бидон крышкой, протирала и аккуратно передавала его тебе в руки, цепко хватавшиеся за потёртую деревянную ручку – это уже был чистый восторг!

Для Лёши в эти моменты не было ничего ценнее на свете, чем эти три литра парного молока в металлическом эмалированном бидоне. Гордо вышагивая по тропинке, довольный собой и получивший бескрайнее эстетическое удовлетворение мальчик топал до дома с ценным грузом и абсолютно счастливым лицом. Лишь однажды, и этот случай Лёша очень хорошо помнил, он таки не донёс бидон до дома, споткнувшись и разлив всё его содержимое на тропинку. Горю мальчишки тогда не было никакого предела. Казалось, что он заполнит катившимися из глаз крокодильими слезами этот бидон через края. Слава богу, мудрая бабушка нашла правильные слова, как утешить незадачливого внука и даже не сделала намёка на какую-либо критику. И без молока они не остались, попросив немного у соседки.

В общем, белковая диета, до поры до времени, была местным жителям не знакома. Однако, руководствуясь законами и принципами свободного рынка, молочное животноводство, впрочем, как и любое другое животноводство, стало хиреть в средней полосе России, колхозные земли стали порастать бурьяном, а некогда многочисленные стада уменьшались, уменьшались, пока не исчезли вовсе. Инициатива перешла от экономически неэффективных коллективных хозяйств в частные руки, исключительно на их страх и риск. Молочные продукты, равно как и мясные, бывшим членам колхоза теперь предлагалось приобретать за деньги, коих было строго ограниченное количество, которого постоянно не хватало.

Пришло время что-то менять, так как такая тенденция грозила привести к «ничемухорошему». Это смекнул и дядя Лёши, решив обзавестись хоть каким-нибудь источником биомассы животного происхождения. Содержание крупного рогатого скота предполагало строительство определённой хозяйственной инфраструктуры, а следовательно, инвестиций. Однако имевшиеся в его распоряжении скромные капиталы не позволяли организовать этот процесс на широкую говяжью ногу. Поэтому решено было сперва попробовать новый вид деятельности на размер кроличьей лапки.

По первому времени, взгляд дяди, окидывающий длинную линию клеток с плодящимися там и быстрорастущими кроликами, заметно светился. Однако, не прожив и первого сезона, все кролики за одну ночь издохли от неизвестной заразы, чем ввергли начинающего животновода в глубокую депрессию. А так как депрессивные проявления сформировались вокруг незадачливого дяди не только по животноводческому направлению, это заставило его пересмотреть подход к восприятию суровой реальности через уход от неё в райские кущи Бахуса.

На выходе из такого первого глубокого опыта дядя решил поменять стратегию и обзавёлся двумя молочными поросятами, поместив их в сарай и обеспечив им постоянный догляд. Дядя перетравил всех крыс в округе, заколотил металлом все отверстия, ведущие в свинарник, с одной только целью не допустить никакую заразу в их стерильное помещение. И, надо сказать, в определённом смысле он преуспел, так как хоть и медленнее, чем обычно, но свиньи стали потихоньку набирать вес на мелко изрубленных крапивно-комбикормовых харчах и радовать дядин глаз.

Однако, судя по обрывкам разговора между дядей и бабушкой, сегодня дело грозило снова пойти под откос, так как один из соседей по сараям, такой же горемыка-животновод, как и дядя, обнаружил поутру своих хрюшек не подающими признаков жизни и, по такому случаю, ушёл пить горькую. Лёше, как городскому подростку-ребёнку было многое не понятно, но, похоже, что позиция бабушки склонялась в пользу продолжения откорма пятачков как ни в чём ни бывало, так как, во-первых, поросята ещё не достигли целевой массы и были лишь подрастающим молодняком. А во-вторых, они были на несколько месяцев старше почивших хрюшек соседа, что давало им определённую фору в переносимости детских поросячьих болезней. Однако перенёсший слишком близко к сердцу свою первую неудачу дядя не был готов снова рисковать всем и твёрдо решил колоть сегодня хотя бы одного поросёнка, с тем расчётом, что в случае неудачи со вторым, на его столе будет красоваться хоть сколько-то мяса от первого.

Каким либо опытом убоя домашнего скота дядя не обладал, оперируя лишь теоретическими познаниями, подсмотренными в соседних хозяйствах. Как правило, для убоя принято было приглашать специально обученного человека, мясника, которому, опять же, по традиции, необходимо было оплатить услуги мясом. И это была совершенно нормальная и приемлемая практика. Однако, в данной ситуации, количество наличествующей биомассы поросёнка не располагало к делению. Делить там было пока ещё не особо чего. Поэтому, поняв, что позиция дяди в вопросе забоя непреклонная, бабушка лишь увещевала его воспользоваться услугами профессионала, а не пороть утреннюю горячку. Однако дядя уже всё решил и порол её; как элемент – разбудил племянника в помощь процессу, где он, дядя, будет играть ведущую роль.

Осознав, на что его подписывают, ещё не до конца очухавшийся Лёша похолодел. Он, конечно, видел, что нравы в сельской местности сильно отличались от городских, и люди здесь были, что называется, попроще. Только от такой бесцеремонной простоты у мальчика скрутило низ живота и возникли тошнотные позывы. А при виде процесса точения длинного кухонного ножа Лёша чуть не упал в обморок, решив, что лучше ему сейчас пойти и немного полежать.

В своих отношениях с дядей мальчик видел нечто большее, чем контакт дядя-племянник. Росший без отца, Лёша подсознательно искал вокруг себя старшего мужчину, которому можно было бы довериться, под защитой которого можно было бы оказаться, с кого бы имело смысл брать пример мужского поведения. Мальчик доверял своему дяде всецело, проецируя значение его личности для себя не иначе, как отцовское. Да, в своём дяде Лёша видел своего недостающего отца. Бессознательно, сам того не понимая и не прилагая к этому усилий. Он доверял своему дяде, как если бы он был по-настоящему его отец. Он брал с него пример, так как никого другого из ближайших по возрасту к отцовскому старших мужчин Лёша не знал. Модель мужского поведения дяди была для Лёши абсолютной путеводной звездой, эталоном для подражания. Что бы дядя ни делал, чем бы ни занимался, что бы ни говорил, как бы ни шутил, вся эта информация считывалась сознанием Лёши как готовая к применению модель социального поведения мужчины и записывалась там на корочку. Сомневаться в верности дядиной позиции, а уж тем более оспаривать или осуждать её мальчик был не в состоянии. Он даже не мог себе представить, что такое вообще возможно.

Уткнувшись в подушку и слушая, как где-то неподалёку стальной клинок ходит по точильному камню взад и вперёд, мальчик с ужасом пытался представить, что надо пойти и сделать. С диким ужасом. Конечно же, он был уже достаточно взрослый, чтобы понимать многие происходящие вокруг вещи. И он часто слышал от одноклассников рассказы, как их отцы кого-то подстрелили на охоте и кого-то притащили в дом на съедение. То, что свинина и говядина, курица и утка, рыба и ракообразные до того, как появиться на кухонном столе в супе или котлетах, жили полной жизнью, было не откровение. Лёша это знал и принимал, как данность.

Однако тут было совершенно другое дело. Лёша должен сам, лично, поучаствовать в убиении животного. То есть, на его глазах, которые ещё поблёскивали детским светом, должны были заколоть поросёнка, и он должен был принимать в этом процессе самое непосредственное участие. Проще говоря, один из этих бедных поросят, которых Лёша чуть ни каждый день бегал кормить, сейчас умрёт у него на руках. От его, можно сказать, рук. Эта перспектива настолько остро воспринималась мальчиком, что опоясывала всё его естество широкой удавкой дикого страха.

Лёша ещё никогда не видел, как кто-то умирал. И он никогда никого не убивал, кроме, разве что, назойливых сезонных насекомых и самостоятельно засыпающих через час после поимки рыбок, выуженных на ближайшем пожарном пруду. Он вообще никому не желал зла, а уж тем более смерти. А как представить, что поросёнка сейчас будут резать по живому вон тем длинным ножом, да на его глазах – мурашки стояли дыбом по всему телу мальчика.

Однако, что он мог сделать? Ничего он не мог сделать. Ничего. Ничего… Всё происходящее было выше его «хочу-нехочу», выше его личной воли. Мамы рядом не было, она должна была приехать только в конце недели. Лететь же в панике к бабушке, человеку, пережившему войну и повидавшему на своём веку событий, куда страшнее, чем заколотый поросёнок, коих в деревне кололи с регулярным постоянством, было просто очень стыдно. Поэтому, в отсутствие какой-либо надежды, Лёше пришлось взять себя в руки и внимательно слушать указания дяди. Суть его помощи заключалась в том, что надо было дождаться, пока дядя повалит поросёнка на землю, и потом сесть коленями на его задние ноги, придавив их и обездвижив на время, пока дядя будет колоть.

События, которые развивались дальше, мальчик воспринимал, как в каком-то бреду. Отобрав в загоне нужного поросёнка, дядя выманил его в коридор сарая, закрыл за ним дверь, чтобы не выбежал второй, и зажал голову поросёнка между ног, чтобы тот не убежал, пока дядя собирался с мыслями и делал последние приготовления. Поросёнок был ещё сущий ребёнок, от силы доходя весом килограмм до двадцати. Тощие бока, не успевшие в силу возраста набрать вес, изгибались ужом, пытаясь освободить зажатую между дядиных ног голову. Нервно хрюкая, поросёнок брыкался во все стороны, достаточно больно колотя передними копытами по ногам дяди, что накаляло и без того нервную обстановку. Дядя решил, что колоть его надо на улице, чтобы не пугать второго поросёнка, иначе он может потерять в весе. Накинув петлю из плотной верёвки на шею поросёнку, дядя вывел его из сарая, как на поводке, и скомандовал Лёше быть готовым.

Повалив поросёнка на бок, дядя сел на него всем весом в районе передних ног, и только после этого понял, что колоть ему просто не куда. Придавленный поросёнок истошно визжал и так отчаянно брыкался ногами, что подлезть ножом ему под нужное ребро не представлялось возможным, так как, элементарно, там располагалась опорная нога дяди. Изрядно нервничая, дядя закричал на Лёшу, чтобы тот очнулся и придавил задние ноги свиньи. Лёша опустился коленями на окорочок поросёнка, прижал дрыгающиеся копыта всем своим весом и зажмурил глаза в ожидании самого страшного.

Дядя медлил. Не найдя возможности колоть животное в сердце, он не понимал, что делать. Крик вопящего животного разносился по всей округе, что само по себе было не хорошо в столь ранний час. Дядя сидел на свинье спиной к Лёше, поэтому мальчик не мог видеть, что там происходит. Да ему и не хотелось ни в коем случае этого видеть. Под ним трепыхался и верещал, по сути и по весу, живой, тёплый и такой же ребёнок, как и сам Лёша. И его было жалко до одурения. Лёша ещё сильнее сомкнул закрытые глаза и из последних сил придавил бьющегося поросёнка к траве.

Вдруг поросёнок дёрнулся и взвизгнул настолько пронзительно и тонко, что его отчаянный вскрик стал похож на человеческий, точнее – на детский. Он взвыл от пронизывающей его боли. Он плакал. Он заплакал так, как плачут маленькие дети в поликлиниках, когда им делают уколы или берут кровь в первый раз в жизни. Он вопил настолько пронзительно и страшно, что Лёша заревел, а его уши от услышанного затряслись. Стенания гибнущего под коленями поросёнка стали булькающими. Лёше даже страшно было представить, что сейчас с ним делает его дядя. Вдруг, в бешеном отчаянном рывке животное выскользнуло из-под дяди, ударило со всей силы копытами Лёше в пах и понеслось, визжа и захлёбываясь, поскальзываясь и падая, в направлении поселкового почтового отделения. Краем глаза Лёша увидел, как из перерезанного горла бедного животного хлещет багровая пенящаяся кровь.

От увиденного мальчика тут же стошнило. Понимая, что в этот отчаянный момент он не может больше полагаться на племянника, дядя в одиночку понёсся за умирающим поросёнком с окровавленным тесаком и забрызганными кровью руками. Ужасу, охватившему перепачканного в рвоте мальчика, не было предела. От увиденного и пережитого в мгновение ока перевернулся весь его детский мир. Проще говоря, вместе с поросёнком тогда, на той залитой кровью траве, захлебнулся и умер и сам Лёша, детству которого перерезали горло.

Отойти от этого случая Алексей так и не смог, прокручивая его тысячи раз в своём сознании все эти прожитые годы. Ничего ужаснее в своей жизни он не помнил и не делал. Самое кошмарное воспоминание из детства имело происхождение не из каких-то там выдуманных пугалок и не из фильмов ужасов. Самое леденящее событие в жизни мальчика произошло с ним на самом деле. Тот день, когда под ним зарезали животное-ребёнка, оставил настолько неизгладимое впечатление, настолько кровоточащую зияющую рану, что она отказывалась рубцеваться и заживать вплоть до текущего момента. Во-первых, Алексей больше не мог есть свинину в принципе. При малейшем упоминании о свинине в пище его тошнило на полном серьёзе. А во-вторых, ни о каком занятии животноводством на сельскохозяйственной земле он даже и не задумывался, прочно и сознательно связав свою жизнь и деятельность с такими технологиями, которые не могли иметь совершенно ничего общего с агропромышленностью и сельским хозяйством. В тот самый день Алексей дал себе очень, очень много обещаний. Каждое из них он до сих пор отчётливо помнил и ни разу не нарушал. Начиная от контакта с дядей, который с тех пор охладился настолько, что напоминал к теперешнему времени лютую зиму, и заканчивая отношением к причинению вреда живым существам в принципе.

Сейчас, проваливаясь в обморок от увиденного на экране смартфона полицейского, Алексей снова стоял перед придавленным дядей животным и слышал, как дядя кричит ему, маленькому Лёше, требуя помощи. Но Алексей не мог пошевелиться, оцепенев от понимания, что же он натворил. Этот мальчик переводил взгляд с кричащего дяди на Алексея, потом на придавленного и корчащегося на траве поросёнка, потом снова на Алексея, в самое его сердце. Он смотрел туда полными слёз глазами и не мог поверить, что то, что он там видит, действительно случилось на самом деле. Мальчик, глядящий из прошлого в глубины души Алексея закрыл лицо ладонями и стал исчезать, растворяясь в видении и оставляя после себя болезненную тяжелую холодную пустоту. А без него, без поддержки этого мальчика, Алексею было не зачем дальше жить. Он понял, что не способен себе простить содеянное с сыном ни сейчас, ни когда-либо в будущем, как он не смог простить дядю. Жить с таким чувством вины было и мучительно, и невыносимо. В плывущем наваждении возникло лицо Игната и его последние горькие слова о повинности в смерти больного сына. Отпустив сознание, Алексей полетел спиной в пропасть…

Глава 7.

Москва. Начало мая.

Где-то года три назад.

Только Леонид ступил на родную землю, как сразу же огорчился. Прям, огорчился. Стильная, скорее – умопомрачительно модная, замшевая обувь Жальского, так хорошо и органично себя чувствовавшая в столице объединённого пока ещё королевства, наотрез отказывалась верить своим подошвам. Она, так вольготно носимая по туманному Альбиону практически в любую, типичную для тех мест, погоду, оказавшись тута, соотносила себя очутившейся совершенно не к месту. Молодому человеку пришлось признаться про себя, что он погорячился в выборе бот настолько, что, как минимум, психанул на эту тему.

Ну знал же, ведь знал, что для отчизны така тенденция, как мраморно-гранитное, асфальтобетонное или, на совсем худой конец, гравийно-галечное покрытие прохожих дорог с регулярной их чисткой, мойкой и собиранием пыли, есть нечто всеми желаемое, но далеко не повсеместное. Ой, как далеко. Ведь содержание в таком состоянии тротуарной сети есть не что иное, как изысканная роскошь, привилегия, демонстрирующая, в первую очередь, эволюцию общественного самосознания, самоуважения. Слишком быстро привыкаешь, конечно, к хорошему и, под час, перестаёшь это замечать и ценить. У себя на Темзе Леониду бы даже и в голову не пришло думать о том, что для ношения замшевой обуви надо выбирать какой-то особенный маршрут. Тонкая прочная тротуарная плёнка высокой цивилизации настолько хорошо была спроектирована, организована, построена и содержалась в таком образцовом состоянии буквально на каждом метре дистанции, что воспринималось повседневным, обыденным качеством жизни. Просто это так есть, чего ж об этом думать. Везде же именно так, куда не ступи. Всё однообразно.

Вот уж, поистине, каждый понимает словосочетание «как для себя» по-своему. Очень по-своему. Наверное, живущие тут люди наоборот считают, что вокруг чистота и порядок, а если при укладке тротуарного покрытия, вдруг, невзначай, оно делает резкий перепад высот, куда в дождь скапливается вся дорожная бормотуха, так это нормально. Это технология такая – умный асфальт. Очень крутая штука, кстати, тутошнее ноу-хау такое, запоминает и идеально повторяет родной рельеф местности, с точностью до каждого исторического ухаба, ямы-да-канавы. Эта секретная разработка, которая, однако, при строительстве дорог любого масштаба и сложности применяется здесь, буквально, повсеместно. И, скорее всего, на сей счёт существует некий СНИП «Умный асфальт. Технология сохранения национального достояния и вековых традиций в дань уважения к Матери-сырой-земле». А лужу на тропинке можно же и по бордюрному камню обойти, если он есть, или по газону, коли вы такие господа. Понаедут из Европ просвещенных, в замшевых туфлях своих, и носом тут, у нас, водят. Нашего человека лужа на асфальте не смутит, равно как и полное его отсутствие. Потому что наш человек носит нашу обувь. А отечественная обувная промышленность если и выпускает замшевые штиблеты, то исключительно для домашнего использования и исключительно ограниченными тиражами. И, уж раз на то пошло, на улицу выходить в такую погоду у нас принято в резиновых сапогах, кои сейчас появились и в дизайнерском, вашем иноверском, исполнении. Так что, вы-с, сударь, сам мудак.

Лео Борнео ступал по земле на цыпочках, стараясь как можно реже с ней соприкасаться, так как не просто щеголял тут, с дури, в замше, но и, блин, на босу ногу, без носков. Отчего, пальцы ног немели, активно орошаясь в затёкших внутрь столичных концентрированных различными органическими и нефтехимическими соединениями водостоках. И это, на минуточку, путь от такси до входа в подъезд, о котором, кстати, можно было бы поговорить отдельно, если бы не хорошее образование Леонида и его высокая культура речи.

После странной, практически бессонной ночи, которая последовала после совершенно дебильного дня и вечера, посвящённого, ни много ни мало дню его рождения, практически без ног, Леонид дотопал до своей московской квартиры и тут же залез под душ. Кутаясь удобнее в горячих душевых струях и восходящих клубах пара, отогреваясь и теплея душой, молодой человек уже не так остро воспринимал неизбежно воплощённую в аромате данность гиперхлорирования тутошней воды. После тротуаров это воспринималось, действительно, как само собой разумеющееся. Душ разморил молодого человека настолько, что даже не взирая на достаточно активную жизнедеятельность гуляющих какой-то праздник соседей, Леонид буквально дополз до кровати и уснул. Правда, последней мыслью юриста было всё же желание распечатать и повесить на утро у двери соседей выдержку из правил общежития в многоквартирном доме. Считая восклицательные знаки в конце умозрительного объявления, Леонид практически сразу провалился в глубокий молодецкий сон. И громко захрапел.

Наутро, а оно для Леонида, в силу разницы поменявшихся часовых поясов, настало раньше прочих жильцов, молодой человек чувствовал себя полностью обновлённым, посвежевшим, адаптировавшимся физически и морально и готовым незамедлительно действовать. Не желая что-то готовить себе на завтрак, чтобы потом не париться с мытьём посуды, юрист нашёл в шкафу неброские и практичные вещи, оделся, обулся в зимние кожаные ботинки с высоким голенищем, накинул вязаную шапку и пуховик и отправился на ближайшую британскую заправку. Там, на территории англо-саксонского подхода к ведению бизнеса, можно было круглосуточно разжиться как не плохо сваренным кофейком, так и в меру хрустящим круассаном. Да, это всё было, конечно же, совершенно не того высоченного качества, которое можно найти на любом шагу в Лондоне, Париже или, на худой случай, в Риме. Но это было под боком. Плюс, это работало круглосуточно. И Леонид не хотел себя обманывать, понимая, что в этот час любая поездка до нормальной кофе-круассаношной может быть совершенно непредсказуема по времени. Можно за пятнадцать минут до центра доехать, а можно так встрять, что и два часа сидеть в такси и слушать мотивы востока из хрипящих динамиков. Сидеть, слушать, подвывать и гоняться мыслью, сколько же раз надо было поставить зелёную галочку напротив пункта «Некурящий салон» в мобильном приложении при заказе такси, чтобы приехал действительно некурящий? Всё не просто. Поэтому завтракать Леонид трусцой побежал на заправку. И, надо сказать, нисколечко об этом не пожалел.