Via Combusta

– Да.

– Всё Есе отдавай. Аресты с российских счетов снимай и всё на Есю переводи. Вообще всё на Есю. Деньги ей сейчас понадобятся в нале. – Алексей торопился, но сил уже не хватало, поэтому запинался. – В нале отдай. Сколько надо – переводи в Германию и курируй все расчёты с немцами сам, Есю не грузи. Ей и без этого тошно. В нал только переводи не всё. Единицу, слышишь, единицу, грузи в биткойны и тоже на Есю, в её кошелёк.

– Алексей, в биткойны что, миллион переводить?! – удивился Леонид. – Они же сейчас падают.

– Переводи миллион, – Алексей глухо закашлялся. – Или больше, сколько останется. В нале много не держите. В банках тоже. Как разблокируете счета – всё снимай и пополамь. Нал переводи в доллары, франки, кроны, сам посмотри… В рублях много не держите. Остальное – в битки.

– Я понял, – сомневаясь в правильности подхода, но не осмеливаясь перечить, ответил Леонид.

– Хорошо, что ты понял. Хорошо, – Алексей с трудом вытянул обвислую руку в сторону жены и произнёс. – Еся, подойди. Сядь. Дай пять. Ты холодная вся. Есь, я не знаю, выкарабкаюсь я или нет. Но, чтобы ты знала, я тебя люблю. И Сашу очень люблю. Только такой мудак, как я, мог так долго этого не ценить. Простите меня. Простите меня!

– Лёш… – Есения глубоко выдохнула и уткнулась лбом в мужнину руку. – Мы тебя любим. Я тебя люблю. Саша тебя очень любит. Я не знаю… Как-то будем дальше жить. Вы только живите! Живите оба!

К разрыдавшейся женщине со спины подошёл Леонид и взял за плечи.

– Есения, вам надо уходить. Скоро приедет полиция. Не надо, чтобы они вас тут видели.

– Да, я поняла, – девушка поднялась и провела ладонью по лбу мужа. – Давай вылезай отсюда, муж. Ты нам нужен живой.

– Спасибо, жён, – глаза Алексея блестели и сочились. – Спасибо. Идите. Идите!

– Есения, вы пока выходите, а я в мужскую комнату быстренько заскочу, – провожая девушку к выходу из палаты, произнёс Леонид, которого от такого разговора скрутило. – Подождите меня внизу, там небольшая кафешка есть. Хорошо?

Есения шла по больничному коридору в слезах, которые сегодня текли на удивление активно, но не обжигали и не разъедали воспалённую кожу вокруг глаз. В душе девушки было такое смятение, такой водоворот противоречивых чувств, что было очень сложно ими управлять и взять себя в руки. От ощущения обретённой надежды на спасение хотелось бежать по потолку и кричать. Хотелось двигаться. Стоять на месте было невыносимо, куда-то нужно было отводить выплёскивающуюся наружу энергию. Девушка прошла мимо лифтов и направилась к лестнице. Спускаясь по ступенькам, она нарочно увеличивала темп, чтобы хоть как-то переводить эмоциональные порывы в энергию движения. Спустившись вниз и найдя кафетерий, девушка села за приоконный столик и, достав смартфон, набила короткое сообщение: «Дмитрий, здравствуйте. Если вопрос денег на лечение вашей девочки ещё актуален, пришлите мне сумму и как вам её передать? Есения». Пальцы на руках била крупная дрожь. Отправив сообщение, девушка закрыла глаза, отвернулась в сторону окна и тихо заплакала, позволив себе проявить слабость. Сердце девушки постепенно наполнялось теплом и уверенностью. Зажав в ладони отцовский кулон, девушка глядела в окно и что-то беззвучно шептала. По движению её губ можно было лишь частично понять, что шёпотом многократно выражалась огромная благодарность папе.

Глава 9.

Москва. Начало мая.

НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифосовского.

Где-то года три назад.

Увидев, как из палаты Алексея Вознесенского выходят его жена и адвокат, Роман испытал лавинообразный прилив обиды и ярости. Отойдя в тень небольшого и неосвещённого холла, Роман проводил буравящим взглядом отстранённо шагающую и не замечающую ничего вокруг Есению, и услышав звук закрывающейся двери мужского туалета, спешно зашагал по коридору в направлении палаты обвиняемого.

Все эти последние дни состояние полицейского, психика которого была раскалена добела, находясь в продолжительном стрессовом напряжении, всё больше деградировало. Он осунулся ещё сильнее и уже был похож, скорее, на дедушку Бармалея, чем на самого Бармалея. Закрывшись глубоко в себе, в своём богатом переживаниями внутреннем мире, основательно там окопавшись и заняв глухую оборону, Роман строил свой план восстановления мировой справедливости, строго соблюдая стройность шатавшейся в голове мысли. Пребывая в достаточно не плохом расположении духа после телефонного разговора с Есенией и понимая, что в её жесткой по отношению к мужу позиции можно быть с высокой долей вероятности уверенным, капитан шил лоскутную простыню дела стежок за стежком, удовлетворённо наблюдая, как вырисовывается нечто целостное и логически законченное.

Благостное расположение духа Романа перечеркнул вчерашний визит молодого и наглого адвоката к начальнику их отделения. Как показалось следователю, Станислав Анатольевич был если не обязан чем-то этому проходимцу, то уж точно был к нему крайне расположен, раскатав перед посетителем такую ковровую дорожку, что его визит больше походил на официальный государственный, в самых верхах. Вообще, всё, что происходило в кабинете Станислава Анатольевича, больше походило на давление на следствие. Романа представили адвокату как профессионального оперативника, опытного следователя с хорошей репутацией, который в силу недавнего перевода из области только начинает свою столичную карьеру.

Со слов Станислава Анатольевича, с Леонидом Жальским, а именно так звали этого слащавого прыща, их связывала какая-то прошлая заварушка, где они оба каким-то образом достойно себя повели. Начальник охарактеризовал адвоката, как одного из самых корректных, профессиональных и уважаемых людей в своём деле, услугами которого нельзя было ни в коем случае пренебрегать. Не вникая в обстоятельства дела, начальник высказал обоим мужчинам своё уважение и надежду, что следствие будет объективно, профессионально и основывать свои выводы только на голых фактах, без домыслов.

Это он ему, Роману Константиновичу Смирнову сказал, в присутствии адвоката противоположной стороны. Каково, а? Чтобы следствие было объективно! Хорошо. Будет вам объективно. Будет вам так объективно, что от количества объективов, в которые попало это жуткое ДТП, у вас на суде в глазах будет рябить. Без домыслов, значит. На голых фактах. Ну-ну. Будут вам и голые факты, и неоспоримые доказательства, и ещё от матери пострадавшего ребёнка вы получите такую позицию, к которой, по видимому, адвокат совсем не готов. Что это вообще значит, организовывать встречу с противником в период подготовки к войне? Как это понимать? Будьте объективны, профессиональны, проверяйте, мальчики, доказательную базу и не ссорьтесь?! Так, получается?

Чёрт-те что. Роман кипел от возмущения после этой встречи весь день и всю ночь, так и не сомкнув глаз. Уснуть получилось только под утро. Да так ему крепко разоспалось, что проснулся оперативник около двенадцати. Ругая себя почём зря, что проспал так долго, Роман стал вызванивать лечащего Алексея Вознесенского врача, пока, наконец-то, не дозвонился, узнав о возвращении подозреваемого в сознание. Спешно собрав всё необходимое, подпоясавшись, так сказать, и оправившись, Роман поспешил в госпиталь с одной только целью – успеть провести допрос подозреваемого до появления адвоката, и крайне желательно, вообще без его при этом присутствия.

Каково же было его изумление, удивление, шок, не иначе, когда Роман обнаружил, что опоздал. Да и не просто опоздал а, прям, капец, как отстал от пронырливого адвоката, который не только опередил его на свою голову, но и на голову Есении. То есть, вкупе, аж на две головы. Как это могло получиться?! Роман не находил себе прощения, бичуя и терзая себя изнутри. Вот так всё у него. Всё рассыпается сквозь пальцы. Работа. Семья. Теперь это дело. Всё, за что бы ни взялся Роман в этой жизни, какую бы он себе цель ни поставил, он всё сливает. Он – неудачник. Паталогический лузер, всё время плетущийся в хвосте более удачливых и пронырливых лидеров марафона, кормясь остатками со столов их побед.

Сомнений не было. Раз адвокат уже побывал у Алексея, значит, Алексей уже подготовлен и может на полном серьёзе вообще слова не проронить без присутствия Жальского. Фамилия-то у него какая противная. Но даже не это было самое плохое. Катастрофа была в том, что Вознесенская, по всей видимости, теперь не будет ни содействовать следствию в сборе доказательной базы для стороны обвинения, ни поддерживать это обвинение. А при таком раскладе мальчики, действительно, ссориться не будут. Просто потому, что один более успешный мальчик представит другому, паталогическому лузеру, свою пятую точку наполизать. Прямо в здании суда. И лузер, самое-то интересное, будет лизать. Вот в чём скотство-то!

Или всё-таки не такой Роман уж и мягкотелый? Мужик он, в конце концов, или нет? Неужели он, Роман Смирнов, отец, не сможет встать во весь рост на защиту детей, искалеченных и изувеченных на дорогах такими вот ублюдками, как этот Алексей Вознесенский? Сколько это будет продолжаться, если каждый мужик будет проходить мимо таких случаев и закрывать на это глаза? Сколько детей должно погибнуть и пострадать, чтобы общество окончательно проснулось и протрезвело? Сколько ждать-то этого благословенного момента? И есть ли у него, Романа Смирнова, желание и время терпеть так долго, пребывая в страусиной позиции?! Слушайте, так раз законодательство написано как раз для таких, как Вознесенский и Жальский, и такими же, как они, может быть, и верно, что он тогда мразь ту, которая Катю покалечила, в кутузке придушил? Может, просто нет для таких извергов другого, более справедливого, суда, кроме как отцовский? Ведь общественное осуждение, пусть даже самое строгое, это лишь жалкое подобие того родительского суда, которого они по-настоящему заслуживают?! Ударив в больничную стенку кулаком со всей дури, Роман зашёл в палату к Алексею и плотно закрыл за собой дверь, успев дополнительно огорчиться, что на ней не было предусмотрено никакого запорного механизма.

– О, а я гляжу, вы не плохо себя чувствуете, Алексей, – с нескрываемой ненавистью в голосе произнёс с порога Роман, прошагав к его койке, глухо стуча каблуками. – Киношку досматривать будем?

– Это вы опять, – приоткрыв заплаканные глаза, прохрипел Алексей. – Идите на хер, честное слово. Не хочу с вами, вообще, разговаривать. Общайтесь, вон, с адвокатом.

– Ай, как хорошо вы всё решили-то! – с желчью в голосе прошипел Роман. – И на хер-то вы всех посылаете. И на нём же всех вертите. И нет для вас ни закона божьего, ни людской до вас дотянуться не может, только через адвоката-то. По всем фронтам не подступиться.

– Чего вам от меня надо-то, капитан?! – вспыхнув от обиды, харкнул клокочущей в лёгких жидкостью Алексей. – Чего вы привязались? Я вам всё равно ничего не скажу, чего хотите со мной делайте. Мне насрать. Какие я решения должен был принять, я уже принял и менять их не собираюсь. Вообще не понимаю, вам больше всех надо, что ли? Кто вас сюда пустил? Лёня!

– А, конечно, защитника же надо позвать, – озверел от хамского выпада Алексея Роман. – Давай вместе, хором. Лёня! Лё-ё-ёнечка! Спаси, помоги. Только не спасёт он тебя. Скот ты. Собака. Понимаешь? – и Роман подошёл вплотную к койке Алексея и заглянул ему в глаза. – А собаке собачья смерть…

На этих словах Роман так двинул кулаком по стальной гире, прикреплённой через подвес к просверленной пятке Алексея, что тяжеленный металлический снаряд чуть не сделал полный оборот по большому радиусу и стал раскачиваться взад-вперёд на максимальной амплитуде. Не отрывая пронзительного взгляда от глаз Алексея, Роман наблюдал, как искривилось его лицо в ужасной мучительной гримасе, а губы стали хватать перекрывшийся стиснутым болью горлом воздух, чтобы издать вопль. Взгляд Алексея вдруг остановился, а зрачки закатились. Вместо желаемого вопля из горла Вознесенского вырвался лишь булькающий хрип, вместе с которым всё тело обмякло и опало, как лежало. Убедившись, что знакомый прибор показал ровную линию сердечного ритма лежащего и сопроводил сие событие соответствующим длительным звуковым сигналом, распространяющемся на очень не приятной для слуха частоте, Роман постоял в палате ещё пару минут, а потом, умиротворённо выдохнул и вышел. Только на этот раз бежать за врачами ему смысла не было.

Выйдя из больничного отделения, Роман сдерживал рвущуюся залезть на лицо широкую улыбку и просторнее обычного помахивал портфелем. Словно доказав себе что-то исключительно важное, Смирнов снял тянущие к земле камни с плеч и поскакивал налегке, глубоко вдыхая переполненный обеззараживающими ионными ароматами больничный коридорный воздух, мало чего замечая вокруг и едва не сбив с ног выходящую из бокового бокса медсестру Кристину, которая спешила на процедуры в палату к Алексею. Не придав этому рядовому событию никакого значения, Роман коротко и по уставу извинился перед девушкой и продолжил свой парад вдоль по коридору, вскоре и вовсе пропав из виду.

Часть шестая.

«Папа, а бывают чёрные дожди?»

Л. Лучкин.

Пролог шестой части.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Мой черёд тоже не за горами… Скоро и за мной придут. Боюсь ли я? Думаю, нет. Нет страху. Наверное, он должен быть. Но нету. Отчего? Не знаю. Не ведаю. А, с другой стороны, почему я должен бояться? Почитай, все уже там, однокашники мои. Бабка моя, земля ей пухом, небось, заждалась. Это я тут задержался. Как есть, запозднился. Вот и думаю, за что же родна земля меня держит, такого? Иной раз задумаюсь и ума не приложу, чего во мне важного? Мир такой большой. Необъятный. А я кто? Так, сошка с посохом и стопкой диагнозов. Песчинка мелкая. Не видать меня. Вон, ребятки бегают вокруг, суетятся, а меня в упор не замечают, словно меня и нет. Иной раз с разбегу да с разлёту чуть с ног не собьют. Правда, извиняются потом. Искренне. Я же вижу. Получается, что для них я словно прозрачный. Не обращают внимания. Бегут. Мимо бегут. Маленький я, неприметный, незначительный. А вот я наглядеться на них не могу, ей-богу. Как заворожённый хожу, зачарованный. Красота такая! Плакать хочется. И плачу. Каждого бы обнял да расцеловал, такое вот. Только не угнаться мне за ними. Не в моих силах, чего там. Роль у меня есть, значить. Моя. Собственная. Личная. Неотделимая от меня. Неисполненная до конца. Раз живу ещё. Нужен я Миру, получается так. Не может он без меня. Никак не может, вот ведь в чём смех-то. Небезразличен я ему. Значить, он, этот Мир, на мне держится, в своём-то роде. Так ведь получается? Вот и не могу от неё отделаться, от мысли моей. Мир, стало быть, меня держит, а я – его. ХитрО. Он мною крутит, а я – им. Может быть, он и отказался бы от меня давно, а, знать, не может. Без меня, старого, не справиться ему тут. От оно как. Илюша смеётся надо мной. А я так переживаю… Так боюсь… Беззащитный я перед ним. Получается, что и он передо мной тож. А что, если я его надежд не оправдаю? Вдруг Мир подведу? Я ж не знаю, чего ему от меня надобно-то? В толк не возьму. Как жить, если не знаешь, чего ты Миру задолжал? А вдруг завтра уходить, а я чего недоделал? Как его, одного, оставить? Как он тут, без меня, справляться-то будет? Думал, ножи надо точить лучше. Ещё лучше. Старался. Да люди ворчат, что медленно точу, копаюсь, время их трачу, задерживаю. Стал точить быстрее. Но сам вижу, что плохо точу. Вижу и расстраиваюсь. А вдруг Миру это тоже не нравится? Пользу хочу нести людям. Раз живой. Раз хожу. Значит, могу нести. Должен. Начинаю больше ходить, ещё больше пользы нести и разболеваюсь. Лежу и кляну себя, что лежу. Что ленюсь. Что его одного оставил. Сейчас уже дольше, чем ране, болею. А как оклемаюсь, сразу за работу. Тут же. Да с такой любовью! Хоть бесплатно. Хоть кому, лишь бы помочь. Потому, как люблю, чего уж там. И, по-хорошему, кроме как любить, вот всем сердцем любить, больше уже ничего толком и не получается…

Глава 1.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Буря негодования и отцовского инстинктивного желания немедленно встать на защиту родного существа всё ещё бушевала в сердце Алексея и никак не могла утихомириться. Он ёрзал на краю лавочки, то вставая, то снова садясь, всё не решаясь вмешаться и ожидая, когда ситуация перевалит через психологическую отметку, с пересечением которой он должен будет вмешаться, пусть даже это и раскроет его секретную миссию. Не то чтобы молодой отец находился в парке на нелегальном основании. Совсем нет, вход в парк был абсолютно бесплатный и никаких муниципальных законов нахождения в нём он не нарушал. Просто он не должен был здесь находиться. Совсем. Ведь он дал сыну на этот счёт совершенно чёткие обещания.

Скрываясь под капюшоном серого неприметного спортивного костюма и вплотную надвинув, для пущей уверенности, солнцезащитные очки, Алексей тайком шагал поодаль от Саши, который в кои-то веки смог вырваться из-под гиперопеки родителей и гулял, чуть прихрамывая, по парку Горького. Применяя все известные Алексею по шпионским фильмам методы городской маскировки, он то скрывался из поля зрения за плотным потоком прохожих гуляк, то скакал мелкими перебежками в тени кустарников и деревьев, до сих пор оставаясь для сына совершенно незамеченным. Отцовское сердце отчаянно колотилось, переживая за первую самостоятельную прогулку сына, за каждый его шаг. Пусть они и жили теперь неподалёку, через реку, буквально напротив шоколадной фабрики, и Саша знал эти места, как свои пять пальцев, однако родительскую тревогу это остановить не могло.

Вообще, этот повышенный тревожный фон в отношении членов его семьи стал для Алексея в последние годы настолько неотъемлемой частью его внутреннего мира, что даже отражался на прежде бородатом, а теперь гладко выбритом лице бывшего предпринимателя, локализуясь в морщинках мягкого отцовского взгляда. Сбрив бороду, Алексей разом помолодел лет на шесть. Однако какого-либо опасения потерять часть прежней мужественности он не испытывал, с лихвой компенсируя эту глупую потерю новыми, куда более ценными приобретениями. Во-первых, Саша перестал при возне и борьбе с папой в партере цепляться за буйную подбородочную растительность, выщипывая оттуда клок за клоком после каждого ристалища. Ну а во-вторых, таким образом, поцелуи жены и нежные прикосновения к личику новорождённой дочки, особенно игра в «точим носики», ощущались куда более чувственно, принося невообразимое наслаждение. Новое качество жизни отца Алексея настолько переменило образ и стиль поведения и стало настолько дорого, что любые сторонние угрозы для этой тихой семейной идиллии воспринимались сразу в штыки.

Поэтому, когда Саша, ни с того ни с сего, вдруг вступился за девочку, у которой группа фанатеющих по футболу пацанов, плюс-минус Сашкиного подросткового возраста, попыталась вырывать сумочку из рук, Алексей просто не знал, что ему делать, и не находил себе места. Внешне это было не заметно, но отец отчётливо понимал, что Саше очень сложно уверенно стоять, а уж тем более держать какой бы то ни было удар, балансируя на протезе. Выдать себя Алексей был готов лишь в самый критический момент, поэтому следил за каждым движением в возникшей небольшой потасовке, готовый немедленно вмешаться. Однако, к его удивлению, сам факт привлечения дополнительного внимания стал достаточным для разгорячённой в преддверии грядущего мундиале шантрапы основанием для отступления. Да, потолкались. Мальчики могут, на то они и мальчишки. Но сын, которого не так давно врачи собирали буквально по частям, вышел из этого поединка абсолютным победителем. Вот ведь что было куда более важным. Да ещё и с призом!

Провожая грозным взглядом хамоватых горластых спортсменов, Алексей наблюдал краем глаза, как заботливо отнеслась девочка к своему защитнику и как активно вокруг него хлопотала, полностью взяв инициативу по проверке целостности спасителя в свои руки. Охватившая отца гордость за собственного сына ударила пульсом в виски и разгорячила щёки до лёгкого румянца. Под надвинутым на лоб капюшоном и широкими солнцезащитными очками скрывался взгляд абсолютно счастливого в тот момент мужчины, с немного мокрыми, по случаю такого счастья, глазами. Как мало, на поверку, оказалось надо для счастья. Алексей даже и представить себе раньше этого не мог.

Плохо, конечно, что его поздно развернуло. Ещё хуже, что перемены к лучшему были достигнуты ценой ужасающих память потерь и лишений. Настолько они были скверные, эти изменения, что никак не вписывались в расхожую парадигму о том, что всё происходит к лучшему, пусть даже такое. Этот постулат наотрез отказывался помещаться в голове родителя, вчистую проигрывая там схватку с чувством собственной вины. Или даже не вины, а, скорее, такой любви, приправленной чувством долга и служения определённой внутренней цели. Поэтому, руководствуясь именно этим внутренним императивом, Алексей полностью отошёл от каких-либо бизнес-активностей, распродал все свои активы, погасил пассивы и на оставшееся зажил, как настоящий свободный человек. К слову сказать, и Вселенная ему в этом немного помогла, задрав курс купленной три года назад за гроши крипто-валюты на такие заоблачные отметки, о которых и мечтать было невозможно. Поэтому, потеряв практически всё, точнее, самостоятельно отказавшись, Алексей с семьёй получили с лихвой в обратку и на данный момент жили припеваючи, с уверенностью глядя в завтрашний, да и чего греха таить, в послезавтрашний день.

Рядом, по другой конец соседней лавочки, сидел совсем высохший старик, из тех, кто уже выжили из ума, и бухтел, мешая Алексею наслаждаться моментом триумфа его сына. Бубня что-то себе под нос и постоянно вытирая промокшим платком слезившиеся глаза, этот пенсионер представлял настолько жалкое, тщедушное зрелище, что его хотелось немедленно отправить домой с первой же скорой помощью. Не сидится же таким дома. Ведь видно, что еле пришёл сюда этот ветеран. Руки бледные, худые, аж до костей, в больших возрастных пятнах и трясутся, цепляясь за трость с треногой на конце. Вот чего им дома не сидится, таким? Полежали бы, отдохнули, ей-богу. Так нет, пришёл же сюда. Даже самокат детский с собой приволок! Что ты будешь делать. Сел и бубнит сам с собой о своих болячках, видать, не найдя себе другие свободные уши. Вот неугомонные городские старики-то сейчас. Молодёжь и то куда спокойнее.

Заметив, что Саша с его новой подружкой двинулись по набережной в сторону вернисажей, Алексей поднял завалившийся на бок самокат, поставил его у ног находящегося глубоко в своих мыслях и едва шевелящего губами деда и двинулся за детьми, продолжая сохранять дистанцию и правила маскировки. Однако прежней тревоги у приросшего к сыну отца и след простыл, уступив место всепоглощающему умилению.

– Ты чего хромаешь? – еле слышно донеслось до Алексея встревоженным голосом Сашиной спутницы. – Они тебя по ноге ударили? Болит? Давай посмотрю?!

– Да ничего, нормально всё, – послышался отцу обрывок настоящего мужского ответа сына, который потёр на ходу незаметный под штанами протез и, как бы в шутку, добавил. – Не беда. Отрастёт!

Глава 2.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Взлетев, скача через три ступеньки, на лестницу Крымского моста, Роман догнал шумную группу дерзких пацанов в пёстрых футбольных шарфах и окрикнул их на площадке, где зигзаг лестницы делал следующий поворот. Вырвав с разбегу из опешившего коллектива самого наглого пацанёнка, который ещё недавно рвал рюкзак из рук его дочки, Роман припечатал бритого налысо мальчишку к гранитному ограждению лестничного пролёта и глухо зарычал.

– Тебе по шее надавать, а? – в голосе Романа не было ни грамма приличия, ни толерантности. – По шее хочешь получить, да?!

– Эй, мужик, руки свои от меня убрал! – хамовато парировал подросток, отмахивая руки Романа, пытавшиеся схватить его за грудки.

– Заткнись, гадина, и слушай сюда, – Роман схватил паренька ладонью за затылок и направил его взгляд в сторону девочки с рюкзаком. – Видишь её? Видишь эту девочку?!

– Ну, вижу, а дальше что?! – борзо ответил мальчик и сбил резким ударом мужскую руку с шеи. – Клешни свои от меня убери!

– Мне кажется, ты хреново рассмотрел, – взревел Роман, слыша наглые смешки стоящих вокруг волчат, и поднял зачинщика за шиворот на полметра от земли. – Лучше смотри, борзый, запоминай. Потому что к этой девочке ты больше на километр не подойдёшь, ни разу в жизни. Ни ты, ни дружки твои!

– Мужик, да убери ты от меня свои заготовки! – запищал подвешенный в воздухе пацан. – Теперь я её запомнил, можешь не переживать. Пусть только попадётся мне ещё раз, коза…

– Запомнил – это хорошо. Послушный мальчик, – не отпуская паренька вниз, грозно прошептал ему в ухо Роман и свободной рукой поднёс служебное удостоверение к лицу зарвавшегося паренька. – Читай. Лучше читай! Как меня зовут?