Via Combusta

– Смирнов, – прохрипел подвешенный в неудобной позе смутьян. – Смирнов Роман Константинович.

– Дальше читай! – гаркнул Роман, ставя его на землю.

– Майор полиции…

– Будем знакомы, – Роман схватил ладонь паренька и так крепко её пожал, что тот скривился и запищал.

– Дядя, больно! Отпустите!

– Не отпущу, пока не скажешь, как тебя зовут, уважаемый, – рука Романа стискивалась ещё сильнее, а глаз косился на дочку, которая в тот момент осматривала лицо защитившего её мальчика. – Итак, меня зовут Роман Константинович Смирнов, и я полицейский, который только что стал свидетелем попытки грабежа. Теперь, раз ты такой смелый, давай-ка мне всё про себя рассказывай. Как звать? Где живёшь? В какой школе учишься? ФИО родителей?

Хоть и не с первого раза, но Роман всё-таки добился от паренька признательных показаний и полных исчерпывающих сведений о себе и переносил записанные данные в записную книжку. Застращав до нервной тряски паренька подробностями грозившей ему ответственности за содеянное, майор Смирнов сфотографировал его для пущей острастки и, заставив всю честную кампанию встать в ряд, сфотографировал их так же. Заметив, как дочка с защитником тронулись с места и направились по берегу под мост, Роман пригрозил напоследок испуганным пацанам вызовом родителей к себе в кабинет для разбирательства, ещё раз, в назидание, свирепо посмотрел на зачинщика и отпустил их, громко топнув в след ботинком. А затем, надвинул козырёк кепки до бровей, поднял ворот и стал спускаться.

Не упуская из внимания широко машущую сумочкой и явно повеселевшую дочку, Роман удивился и умилился, как сильно она стала похожа на маму в молодости. Та же походка, тот же озорной прискок, та же игривая нотка в звенящем голоске. И, как же это было чудесно, что сейчас, по истечении последних лет, проведённых под знаком серьёзного лечения и реабилитации, Катя могла вот так беззаботно прыгать и заливисто смеяться.

Как много изменилось за последние годы. Роман даже и осознать это полностью не мог. Он просто стал другим. Совсем другим. Этот случай с Катей и последовавшее за ним дело Вознесенских совершенно преобразило ландшафт внутреннего миропредставления Смирнова, обернув реки, по которым он ранее плыл вольным гумусом, вспять. Его, действительно, развернуло. И эти внутренние системные перемены привели к ещё более существенным и значительным изменениям в его повседневной жизни, которые, по большей части, воспринимались Романом болезненно. Однако отказаться от своего внутреннего мировосприятия он уже был не готов, принимая себя нового как одно из важнейших личностных завоеваний или, если так можно выразиться, своеобразную победу над самим собой, достигнутую ценой неимоверных усилий. А сопутствующие лишения приходилось как-то терпеть.

Вообще, надо сказать, что тогда, выйдя из палаты умирающего на его глазах Вознесенского, Роман испытал прилив сил. В тот день, переступив через себя слабого и безвольного, мужчина почувствовал себя сильным и волевым вершителем своей судьбы. Судьбы, у которой теперь появилась перспектива, новая, нехоженная доселе, дистанция. Взрослая мужская дорога. Путь.

Петлять и подстраиваться под других Роман, на обретённом в муках пути, больше не хотел и даже не представлял возможные скрытые ценности в такой социальной адаптации. Прогиб, пусть даже малейший, был для него уже не необходим. Внутренний прилив уверенности в своих силах и ощущение, что он встал и стоит на своём пути, настолько окрылили Романа, что буквально по возвращении из института Склифосовского он рапортовал начальнику о самоотводе от порученного расследования дела Вознесенских в силу аналогичных семейных обстоятельств, которые не позволяют вести беспристрастное расследование. И, на удивление, его рапорт относительно самого первого дела на новом месте службы был принят и удовлетворён в кратчайший срок без каких-либо уточняющих вопросов или сомнений в компетентности молодого следователя. Дело передали другому специалисту. А так как Роман никого в отделении ещё толком не знал и даже не интересовался подробностями дальнейшего расследования по делу, где он уже вынес приговор и привёл его в действие, информация о дальнейших изменениях к нему и не попадала. Поэтому Алексей Вознесенский для Романа умер и воскрешению не подлежал. Извини, парень. Се ля ви.

Желание реабилитироваться перед руководством и поставить себя перед новым коллективом как настоящего профессионала и мужика с самой большой буквы, если такой размер заглавий вообще существовал, погрузило следователя в самоотверженную работу над накопившимися завалами нераскрытых дел и преступлений. А к настоящему моменту, а это, считай, три с лишним года спустя, ловкий и принципиальный следователь, с цепким умом и мёртвой хваткой, снискал себе в отделении если не славу, то уж точно глубокое уважение. Всё это нашло совершенно закономерное отражение не только в восстановлении в звании майора полиции, но и в прилично увеличившемся размере личного довольствия, как официального, так и внесистемного. Личный кабинет Романа Константиновича Смирнова был капитально отремонтирован и сейчас представлял из себя неплохой образец, демонстрируемый как своеобразный ведомственный эталон. Высоким гостям и журналистам начальство демонстрировало этот служебный офис, как экспериментальный кабинет современного следователя, в котором производительность и эффективность труда двигает статистику раскрываемости не менее чем на двадцать пять процентов вперёд. Уважение коллег, возросшее социальное значение, прилично набухший зарплатный карман и частое мелькание личной физиономии на окружной доске особого почёта довершили полную внутреннюю уверенность Романа в правильном выборе Пути.

Правда, был у этой дороги и особый побочный эффект, который заметно нервировал и терзал своего носителя. Развод с Машей, который и ранее назревал, а после аварии окончательно оформился, не смогли предотвратить ни удачное разрешение ситуации с Катиным лечением, ни внутреннее преображение Романа из «ссаной тряпки» во что-то, более соответствующее солидному мужскому образу. Конечно, Дима очень сильно помог, найдя нужную на лечение сумму в каком-то из знакомых по деятельности благотворительных фондов. Однако выступать посредником в примирении Маши и Романа он отказался. Да и вообще, после этого случая, их отношения с другом заметно охладели. Самостоятельно же идти на поклон с извинениями к орущей на все голоса и посылающей его на три венерические буквы жене Роман был уже не готов.

Слишком сильно сменилось его мировоззрение. А Маша, Маша закопалась, по мнению Романа, в своих переживаниях, страхах и желаниях, потеряв всякую ориентацию и способность видеть будущее. Причём, самое дебильное, и это било по самооценке преобразившегося мужчины ржавой кувалдой, что с «тряпкой», с мужиком, которым можно вертеть, крутить и ноги об него вытирать, она жила. Ругала, бесилась, пыхтела, страдала по-своему, но, блин, жила же! А с настоящим мужиком, каким чувствовал себя ноне Роман, мужиком, который может эту истеричку и на место поставить, она жить отказывалась. Вот и поди, как говорится, разберись, чего хотят женщины?

Добившись от судьи по бракоразводному процессу определения места жительства дочери с собой, Маша, как Роману показалось, окончательно слетела с катушек. Как ни увещевал он её, как ни настаивал на совместном паритетном воспитании Кати, Маша встала между ним и дочерью бетонной стеной, запрещая Роману даже видеться с ней, не говоря уже про встречи с бабушкой по папиной линии. Жалобы Романа в органы опеки разбивались вдребезги на том простом основании, что Маша получила от докторов какую-то хитрую бумажку, где было написано, что Кате по медицинским показаниям нужен покой и мирная семейная обстановка. Эту бумажку Маша продлевала каждые полгода три раза подряд. За те полтора года отцовского унижения, когда ты не просто не можешь нормально встретиться с собственным ребёнком, получая от бывшей жены и тёщи колкие, а временами, оскорбительно хамские высказывания-провокации на входе, но и вообще с дочерью месяцами не можешь увидеться, довели Романа до белого каления.

В первый же день, когда ему на выходных разрешено было погулять с дочкой по двору тет-а-тет, Роман не выдержал и увёз её к себе, не отвечая ни на какие звонки, тупо отключив телефон. Истосковавшийся по родному маленькому существу отец, готов был грызться за эту редкую возможность побыть с дочкой наедине, насладиться её вниманием. Он отстреливаться был готов, настолько критически воспринимал тогда жуткую сложившуюся ситуацию, в которой у него не было какого-либо иного выбора.

Хотел сделать хорошо, а получилось ещё хуже. Маша подняла на уши всё отделение Романа, смекнув, что под влиянием своих коллег по работе, которой он с такой самоотверженностью отдавался последние годы, полицейский придёт в себя быстрее. Не будет же он в своих сослуживцев палить из табельного оружия. Расчёт оказался верным, дочку пришлось передать жене, а следом пережить и ещё один унизительный судебный процесс, по итогам которого Романа ещё сильнее ограничили в возможности видеть ребёнка. На этот раз ему запретили приближаться к дочке на приличное расстояние и определили какой-то хаотичный порядок его встреч с ней, установив его только по нечётко определённым дням, при условии согласия матери, и только в присутствии представителя органов социальной опеки. От количества условий, невыполнимых одновременно, Роман окончательно приуныл.

Весь прошлый год, внутренний лев, проснувшийся в Романе, протестовал, рычал, выл, ором орал внутри замкнутого помещения черепной коробки, выжигая это пространство день за днём. Спасала служебная нагрузка, которую Роман хватал и глотал буквально на лету, как заглатывает капустный лист изголодавшийся кролик. Таща, как бурлак, на себе полсотни параллельных дел, Роман мог хоть как-то переключать и отводить от себя копившуюся негативную энергию, трансформируя её подчистую в пользу обществу по будним дням. А на выходных отец просыпался рано утром, принимал душ, гладко брился и направлялся к дому, куда переехали Маша с Катей после развода. Это была невысокая серо-белая московская несколькоэтажка, выходившая своими окнами на эстакаду третьего транспортного кольца Москвы. Плюсов такого переселения Роман не понимал, скорее воспринимая это как побег хоть куда-то, подальше от места жительства отца Кати. И злился. Единственное, что можно было отнести хоть к каким-либо положительным сторонам такого переселения, это были близость дома к парку Горького, пешая доступность к метрополитену и, пожалуй, автоматическое прикрепление всё ещё восстанавливающейся Кати к московскому средне-образовательному и клинико-диагностическому комплексам.

Таким образом, каждый выходной день, Роман подъезжал к дому, где жила Катя, ждал, когда она выходила гулять с мамой или с бабушкой, и, таким странным образом, папа был с дочкой. Хоть как-то, не мытьём, так катанием, но был с ней рядом. По крайней мере, он видел, как она растёт, восстанавливается, прыгая по лужам и скача по газонам с небольшим рюкзачком, набитым игрушками. Роман не сомневался ни на секунду, что там, в этом рюкзачке, наверняка найдётся какая-нибудь кукла из тех, что дарил папа. А может быть, и не одна. И эта мысль согревала сердце мужчины, добавляя смысла в его существование.

Эту прогулочную дорогу от подъезда их дома до Парка Горького и обратно, точнее все промежуточные укрытия на местности, где участвующему тайком в воспитании дочери отцу можно было схорониться и оставаться незамеченным, Роман уже знал не хуже расстановки фаланг пальцев на руках. Сегодня было такое же раннее утро выходного дня, «чистая суббота», когда молодой отец принял душ, гладко выбрил служебную щетину и отправился караулить Катю. Однако не всё пошло так, как должно было пойти сегодня. Первое, что выбило его из графика, это какой-то особый план дорожного движения, введённый в преддверии футбольного чемпионата. Москва встала с самого утра раннего, забрав у Романа на всю дорогу более двух часов.

Вторая же неожиданность поджидала его у пешеходного моста, раскинувшегося через реку и соединившего парковое пространство с берегом противоположной набережной. Проезжая мимо конструкции моста, Роман вдруг заметил знакомый силуэт дочки, одетой в пёстрый сарафан и с неизменным рюкзачком за плечами, на котором болтался какой-то плюшевый зверёк. Подумав, что опоздал, Роман стал лихорадочно искать парковочное место, кляня себя за то, что умудрился так много времени потерять. Как назло, места, куда можно было бы приткнуться, рядом не было, что лишь раскручивало вихрь расстроенных чувств.

Встав чуть не под кирпичными опорами железнодорожного пролёта между парком и Лужниками, Роман, ругая себя почём зря, понёсся по беговой дорожке вдоль берега в направлении пешеходного моста. Он не сбавлял скорости до тех пор, пока не добежал до него за пару-тройку минут, благо Роман был в неплохой физической форме. Взлетев в несколько широченных прыжков наверх, отец выскочил на открытую смотровую площадку моста и осмотрелся. На площадке, невзирая на то, что ещё и десяти утра не было, уже толпились себяшкающиеся московские молодожёны. От сияния белоснежных пышных подвенечных платьев и сияющих улыбок молодых невест рябило в глазах. Среди них была и парочка, удивительно похожая на новоиспечённых Леонида и Кристину Жальских, милующихся под вспышками фото и видеокамер и игриво демонстрирующих им свои обручальные кольца. Однако Роману было не до рассматривания счастливых и опьянённых ранним бракосочетанием лиц.

Сосредоточившись и присмотревшись на противоположную сторону реки, Роман увидел в пёстрой толпе знакомый сарафанчик, быстро идущий по привычному маршруту, и ринулся вперёд, расталкивая шумный, снующий по всему крытому пространству моста, строй городских туристов. Оказавшись на другой стороне, Роман снова выскочил на смотровую площадку и оцепенел от увиденного.

Там, вдалеке, на открытой площадке буквально перед крымским мостом, разворачивалась резко взбесившая его ситуация. Небольшая компания каких-то малолетних гопников обступила Катю вокруг, закрывая от внимания прохожих своего вожака, который дёргаными движениями тянул у Кати из рук её рюкзачок. Роман был более чем шокирован. Ни бывшей жены, ни такой же прошлой тёщи нигде вокруг дочки не наблюдалось, и это во-первых. Он не мог даже и представить, что сегодня Катю отпустят гулять здесь совершенно одну. А во-вторых, было не понятно, почему за девочку вступился лишь проходивший мимо один единственный мальчишка, на голову меньше ростом, чем эта шпана. Неужели там рядом мужиков нет, а? Вон же, сидит какой-то спортсмен, на лавочке. Сидит и тупо смотрит, как на его глазах девчушку грабят. С ума сошли, что ли, люди?

Не замечая, что достаточно больно толкает и пихает всех вокруг, Роман полетел вниз и далее по набережной, даже не представляя, каким будет его отцовское наказание этим охреневшим футбольным ультрас. Свирепо дыша, он запрыгивал на встречавшиеся по пути гранитные постаменты, окидывая взглядом приближающееся место разворачивающегося преступления. Заскочив на очередную глыбу и не добежав буквально пару сотен метров, Роман даже опешил. Гогочушая и орущая какие-то речёвки группа пацанов была уже на пути к Крымскому мосту, а Катя держала в руках свой рюкзак, целый и невредимый, и чего-то говорила отстоявшему её честь мальчику. Поняв, что дочка в безопасности, а обидчики торопятся скрыться, Роман ринулся за ними по кустам, пытаясь остаться незамеченным от оглядывающегося взора Кати. А догнав через минуту этих охламонов на лестничном пролёте, всыпал им по первое число, чтобы даже мысли больше такой сумасшедшей людей грабить у них не возникало. А уж тем более папиных дочек.

Спустив козырёк кепки пониже, до самых бровей, Роман двинулся вниз, провожая взглядом раскрасневшуюся от переживаний дочку, идущую в сопровождении опрятно одетого и прихрамывающего мальчика в сторону художественных рядов. Оставалось только окончательно убедиться, что ни Маши, ни её мамы рядом с Катей не было, и можно было бы провести оставшееся время прогулки с дочкой наедине. Роман Смирнов спустился на асфальт и пошагал в след удаляющимся детям, не обращая внимания, что метрах в двадцати впереди него бредёт и не отрывает такого же пристального взгляда от детей скрытый под капюшоном и тёмными очками Алексей Вознесенский.

Глава 3.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Удаляющиеся в тень Крымского моста и хранящие инкогнито мужчины да и сами опекаемые невидимым отцовским присутствием дети, шедшие вдоль картин московских живописцев и лотков всевозможных мастеров народных промыслов и глазеющие по сторонам, уже не могли увидеть, как по набережной парка, далеко за их спинами, металась молодая женщина лет тридцати. Она то выбегала на открытую площадку у реки, то стремительно направлялась по парковым тропинкам в тень деревьев, рыская по прибрежной территории с отчаянным взглядом. Её причёска а-ля «шишка», скрученная в затылке на совсем скорую руку, растрепалась и развевалась на ветру наэлектризованными и торчащими во все стороны прядями, гуляющими на ветру.

Что-то было странное в её облике и помимо неопрятной причёски. Казалось, что она была одета совершенно не по случаю. Скорее, домашний халат и странные разношенные шлёпки, формировали резкую дисгармонию с повсеместно присутствующим на прочих посетителях парка туристическо-спортивным дресс-кодом. В образе мечущейся по парку женщины не хватало разве что половника и передника, тогда бы её совершенно точно можно было бы приписать в те домохозяйки, которые выскакивают из дома в поисках загулявшихся детей в чём до этого готовились щи. Страдающий и тревожный взгляд на удивление пустых невыспавшихся глаз, ошалело сканировал всё вокруг, в поисках чего-то или кого-то, обладавшего этим летним утром исключительной важностью.

Наконец, заприметив вдалеке у стенда со схемой парка объект столь активного сумбурного поиска, женщина из последних сил и мучаясь одышкой, ринулась туда, раскачиваясь при беге по сторонам и звонко шлёпая домашними сандалиями по молодым пяткам. А уже через мгновение она остановилась в шаге от лавочки и уставилась на сидящего там в старческой прострации пенсионера, глядящего куда-то вглубь мегаполиса совершенно отсутствующим взглядом.

– Дедушка! – чуть не рыдая, произнесла запыхавшаяся девушка. – Дедушка! Куда ж ты пришёл?! Тебе же нельзя столько ходить. Я еле-еле тебя нашла. Боже мой. Боже мой… Ты меня, хоть, слышишь? Что ж тебе дома-то не сидится, а?

Старик встрепенулся, словно услышал голос, звучавший совершенно из другого пространственного измерения. От такой неожиданной побудки его взгляд забегал, блуждая по сторонам какое-то время, пока старик приходил в своё сознание и устанавливал связь с внешним миром. Наконец, белёсо-серые глаза ветерана уставились на стоящий перед ним женский силуэт и стали фокусировать зрение на очертаниях её знакомого лица. Опознав же в там родственную душу, очень глубоко престарелый мужчина расплылся в мягкой добросердечной улыбке и протянул к внучке руки.

– Внученька, золотце моё, ты чего растрёпанная-то такая? Отдышись, солнышко, запыхалась как. Всё со мной хорошо, – дедушка попытался привстать, опираясь на ручку детского самоката. – Мы же, тут, просто немного погулять вышли.

– Кто – мы? – дрожащим голосом еле слышно прошептала пересохшими губами девушка. – Кто – мы?

– Да-к, это, я да Илюша, – искренне глядя в глаза внучки с извиняющимся взглядом произнёс старик и стал совершенно на полном серьёзе озираться по сторонам. – Он, видать, отбежал куда. Такой пострел, не уследить. Скоро воротится, внученька, воротится. Вот и самокатик его держу…

– Хватит! Боже мой, мамочки, я больше не выдержу! – девушка взвизгнула настолько громко и пронзительно, что даже гуляющие по Крымскому мосту прохожие обернулись в сторону, откуда исходил отчаянный визг. – Хватит!!! Дедушка, хватит!!! Нету, нету больше Илюши! Нету! Не мучай меня, господи боже мой! Приди же ты в себя, прекрати! Ты ни в чём, слышишь, ни в чём не виноват!

Упав на колени перед стариком, девушка затряслась в истерическом молящем вопле и закрыла лицо ладонями, рыдая навзрыд и истошно воя. Будто очнувшись и осознав весь смысл исходящих из самой глубины её растерзанного невосполнимой потерей материнского сердца слов, старик охнул, уронил самокат, трость и всем телом сполз по лавочке на асфальт. Бесцветными выплаканными глазами, вмиг утонувшими под волнами горючих слёз, он смотрел на внучку и тряс нижней челюстью настолько заметно, что казалось, она колышется там безвольно, совершая дрожащие маятниковые движения, словно на спущенной упругой пружине. Дедушка подполз к трясущейся в стенаниях девушке и обнял её за плечи.

– Я не смог, внученька… – рыдая, шептал он в закрытое окончательно расползшимися по плечам волосами ухо внучки. – Я не уследил. Я не уберёг Илюшу. Это я…Боже мой, я его сгубил! – и, собравшись с последними силами, старик поднял глаза вверх и прокричал, прижимая рыдающую девушку к своей трясущейся груди. – Какой же ты скорый, Илюшенька! Что же ты на дорогу-то полетел, голубь мой ненаглядный! Не сберёг тебя я, инвалид старый! Не защитил кровинушку свою! Нет мне прощения! Нету!

Последние слова, отправленные стариком, тронувшимся умом от пережитого горя, в небо, захлебнулись в его клокочущем слезами плаче и, на удивление, быстро растворились в шуме огромного мегаполиса, смешавшись там со звуками автомобильных выхлопов, сигналами автомобильных гудков, завыванием сирен карет скорой медицинской помощи и прочими городскими акустическими помехами. Однако ни этот, полный отчаяния и ужаса, крик старика, ни даже внезапный сухой треск случившейся в тот момент на мосту очередной страшной автомобильной аварии, не привлекли к себе хоть какого-то стоящего внимания гуляющих по парку в этот светлый выходной день и отдыхающих от всего этого горожан. Просто, наверное, потому, что к делам обыденным, скорее – повседневным, стала у нас неприменима нулевая терпимость…

Эпилог.

«Даже если я ору ором, не становится мой ор громче…»

А. Галич

М_ская область.

Близ деревни «М. К_во»

Наши дни.

Покойные ивы.

Тихо как… Заухала сова.

Шелестит листва в покойных ивах.

Дуновенья ветерка едва

Задевают травяные гривы.

Увядает придорожный лес,

Опустив раскидистые плечи.

С первым днём своим поздравит здесь

Осень ивы в этот тихий вечер.

Загляделись в голубую даль

Серые глаза усталым взглядом.

В них тоска и нежная печаль,

Что кого-то нет сегодня рядом.

Мускулистая прохладная рука

Расставляет по местам машинки.

Поправляет мягкого зверька,

Стряхивая мелкие пылинки.

Складывает бережно в портфель

Прописи и в клеточку тетрадку.

А с букета свежего капель

Льёт на театральную помадку.

Щурятся, поблёскивая, веки

В заходящем солнечном мерцании.

Видно, что даётся человеку

Нелегко сдержать переживания.

Трудно, но не прекращает

Идеальный наводить порядок.

Брызги на сандаликах счищает,

Поднимает заводных лошадок.

И, погладив дрогнувшей рукой,

Шепчут что-то папины уста

Фотографиям, нашедшим здесь покой.

Снизу придорожного креста…