Via Combusta

Чтобы ещё больше настроиться, Роман достал из портфеля небольшую обувную губку, зажал портфель в подмышку, наклонился и в полуприсяде стал отчищать кожаную поверхность ботинок от налипшей грязи. Тщательно обойдясь с первым ботинком, он было принялся за второй, как тут чуть не покатился со ступенек от неожиданного толчка. Опорная нога поскользнулась, и он жёстко приземлился на колено, балансируя на лестнице в кривом шпагате, а кожаный портфель продолжил движение по инерции, скользя по ступеням в направлении нижней лужи. Не замечая никого и ничего вокруг, из больничного корпуса пулей вылетела растрёпанная девушка, в больничных бахилах и нараспашку. Тушь стекала с её ресниц двумя чёрными водопадами, а рот был закрыт дрожащей ладонью с растопыренными бледными пальчиками. Не обратив никакого внимания на Романа, девушка, скользя на ступенях, прыгнула с брызгами в нижний слякотный резервуар, обдав волной портфель оперативника, и понеслась в ту сторону, откуда он только что пришёл. Стало окончательно ясно, что визит сюда для следователя будет не просто тяжёлым. Он даже успел пожалеть, что не курит.

Проходя по этим длинным безмолвным коридорам и поднимаясь по таким же пустынным лестничным пролётам, Роман испытывал благоговение перед каждым встречным медицинским сотрудником. Подсознательный, глубокий страх съёжил всё естество оперативника до размеров маленького мальчика, которого доктора ведут в больничной пижаме на обследование и уколы. В этом детском нахлынувшем воспоминании сквозило отчаяние и безысходность, которую навсегда фотографирует в своей памяти любой ребёнок, которому хоть раз довелось испытать подобное и прочувствовать, что тебя ведут делать очень и очень больно, и никто тебе помочь ни чем не может. Роман словно затих внутри себя и затаился. Вышагивая по коридорам, он наблюдал, как проносятся навстречу больничные каталки с подозрительно грязным багровым постельным бельём и тачки с грохочущими и звенящими на весь пролёт пузырьками и металлическими поддонами, набитыми использованными кровоостанавливающими средствами со вскрытыми ампулами. По коридорам, тихо, словно в трансе, передвигались немногие маленькие ходящие пациенты в сопровождении таких же потерянных родителей.

Хоть Роман и гнал от себя эти мысли изо всех сил, но всё равно никак не мог от них отделаться. Перед его глазами по коридору так же мрачно прошёл он сам, маленьким мальчиком, на полусогнутых ногах и с такими же полусогнутыми ручками. Прошёл он так, молча роняя слёзы на пол, потому что под коленями и в локтевых сгибах у этого мальчишки не было живого места от возрастного диатеза, и коричневая запёкшаяся корка мешала распрямить конечности, шагая ровно. Роман очень хорошо помнил, как горячий гной и кровь текли струйками из-под растрескавшихся при ходьбе болячек по его тоненьким ножкам, скрытым больничной пижамой с маленькими голубыми мишками, пропитавшимися всем этим и побагровевшими. Он, вдруг, снова почувствовал это чувство полного отрешения и опущенных рук, когда ты идёшь, превознемогая дикую режущую боль от каждого шага.

В руках Ромы белый пластиковый лоток с восемью узкими стеклянными пробирками. Изо рта мальчика торчит малиновая резиновая трубка-кишка, одним концом царапая металлическим набалдашником желчный пузырь, а другим упираясь в пробирку, которая постепенно наполняется желтовато-зелёной вязкой желчью. Ходить надо медленно, плавно, на что постоянно обращает внимание постовая сестра, не особо заботясь, что мальчика мучает рвотный рефлекс на каждом проклятом шагу. Если напрячь мышцы живота, то тогда вязкая жидкость начинает течь по кишке быстрее, наполняя одну пробирку за другой. Очень хочется, чтобы этот ад поскорее закончился, поэтому пресс напрягается сильнее и сильнее, а в пробирке появляются хлопья крови.

Мальчик идёт и радуется, что ещё вот-вот и последняя пробирка будет наполнена, совершенно не зная, что эти вкрапления крови потом натолкнут докторов на мысль о неудачном результате зондирования и решении о повторном. Всего этого мальчик пока не знает и бредёт по коридору с наполненными пробирками в направлении процедурного кабинета, где ему снова будут делать очень больно: что-то отколупывать, вскрывать, вычищать, обеззараживать спиртосодержащими жидкостями по практически живому мясу, а потом колоть. Колоть больно, настолько больно, что уколотую ягодицу будет бить судорога и отнимется нога, которой теперь надо собраться и проделать обратный путь до палаты, чтобы успеть на занятия в больничном классе.

Не было слов, чтобы передать смятение, охватившее молодого мужчину на первых минутах пребывания в больничном корпусе. Таких слов, наверное, просто не существовало.

Поднявшись на нужный этаж, он уточнил, заикаясь и попёрхиваясь, у встречного интерна правильное направление и прошёл через холл, стараясь не вглядываться в лица сидящих там людей, особенно в глаза. Роман направился к двери с табличкой, начинавшейся со слова «заведующий». Застыв перед дверью на мгновение, он длинно сопнул, снял фуражку, провёл по лицу ладонью, негромко постучался и шагнул за дверь.

Глава 3.

Москва. Начало мая.

Морозовская детская.

Где-то года три назад.

– Прошу прощения, – тихонько, чтобы не нарушить акустический баланс окружающего безмолвия, как можно мягче обратился Роман к девушке с разбитым лицом, сидевшей в углу помещения и рисующей что-то, словно в трансе, пальчиком на стекле. – Извините, пожалуйста. Вы Есения Максимовна Вознесенская, мама Саши Вознесенского? – последние слова прозвучали почти шёпотом.

Девушка несильно вздрогнула, медленно перевела отрешённый взгляд с оконного рисунка на лицо полицейского и уставилась в него, не моргая и склонив голову немного набок.

– Простите, что вы сказали? – переспросила девушка, нехотя возвращаясь в пространство реальности.

– Это вы мама Саши Вознесенского? – ещё раз, уже чуть громче, пробасил Роман.

– Да, я – мама Саши Вознесенского. У Саши есть мама. Это я, – продолжая остаточно пребывать в астрале начала утомлённая женщина, но осознав, что перед ней стоит человек в полицейской форме, позволила себе слабость и закончила еле уловимым призывом к защите. – А папа Саши хотел его вчера убить. И у него это почти получилось.

– Я знаю, Есения Максимовна, – как можно мягче произнёс Роман. – Меня зовут Роман Константинович Смирнов. Я – следователь по данному делу и только что общался с заведующей отделением по обстоятельствам происшедшего.

– А, ясно, – протянула она. – Вы её посадите?

– Кого? – удивлённо переспросил Роман на поставленный тупиковый вопрос.

– Сучку эту, – пробормотала Есения, словно под гипнозом. – Вы её посадите?

– Заведующую? – уточнил в третий раз Роман и, догадавшись, наконец, о чём может идти речь, Роман взял инициативу в свои руки и продолжил. – Послушайте, Есения Максимовна, я только сегодня получил на руки это дело и сейчас начал собирать и проверять все факты. Я не хочу вас сейчас опрашивать, понимая ваше состояние. Мы это успеем сделать позже. Я просто хотел познакомиться, выразить сочувствие и оставить свои контакты.

– Вы понимаете моё состояние?! – встрепенулась мать. – Посочувствовать мне хотите?! Вы сами себе-то хоть не врите, а! Ужас. Чему вас там только учат? Что вы вообще можете понимать в моих чувствах?!

– Не продолжайте, Есения Максимовна, умоляю, не продолжайте, – от тона ответа Романа Есению окончательно покинуло состояние прострации. Глаза Романа внезапно покраснели и предательски заблестели. – Вы можете мне верить или не верить, ваше право. Я вам сочувствую и целиком разделяю ваши чувства. Сейчас не подходящий момент для разговора, я вас понимаю. Но мне хочется понять только одно – будете ли вы свидетельствовать против своего мужа? Готовы ли вы дать мне против него показания?

– Роман Константинович, или как вас там… – с болью в голосе просипела девушка, и глаза её так же заблестели. – Вчера мой муж, видимо, нажрался и решил показать, кто в Москве самый крутой мужик. Ему было настолько хорошо, что он даже забыл, что с ним едет не пристёгнутый родной сын. Сейчас мой сын лежит там, на волоске от смерти, весь поломанный и изувеченный. – Есения перешла на повышенный дрожащий тон. – Ему ногу ампутировали только что, вы понимаете? Я её всё его детство выцеловывала, каждый пальчик, каждый миллиметр, каждую клеточку. Он вчера с утра ещё на своих ногах в садик пошёл и играл там в футбол! Он, знаете, как любит футбол? А сейчас у него ноги нет… Нет, вы понимаете? Ему сейчас там так плохо, так больно, что вы даже на минуту этого себе представить не сможете, как и моё состояние, – тут Есения перешла на животный рык. – И я вас уверяю, я постараюсь, чтобы моему мужу стало так плохо, так больно, как никогда в жизни ему плохо и больно не было! И показания против него – это такая мелочь, такая незначительная штука, что я даже не задумываясь их вам дам. И только попробуйте их у меня не взять или переврать! И не смейте мне больше говорить, что вы меня понимаете. Живите и радуйтесь, что с вашими детьми никогда такого не случалось и, дай бог, не случится…

– Прекратите, прошу вас… – глухо прервал срыв эмоций Есении полицейский и захлопнул ладонью искривившийся в жуткой болезненной гримасе рот, зажмурив дрожащие глаза.

Из уголков глаз по носу Романа скатились в ладонь большие горячие капли и стали скапливаться там в солёную мокрую полоску. Мужчина опустил голову вниз, и эти капли полетели на пол и стали расплываться там, превращаясь в серые концентрические окружности. Женщина не знала, что делать, лишь понимала, что больно задела собеседника за живое, поэтому наблюдала и хранила молчание. Продышавшись, Роман открыл глаза и уставился в окно, пытаясь отвлечься на непонятный рисунок Есении. Там, внизу, за оконным рисунком, молодой парень у внедорожника отсчитывал бумажные банкноты двум дворникам с лопатами. Их среднеазиатские лица светились блаженными улыбками, получив полное удовлетворение от размера оплаты за столь незначительный объём работ. Роман снова закрыл глаза и глубоко вздохнул. Чёрт, как у них всё просто. Как же у этих уродов всё просто. Нагадил и откупился. Прямо в сердце, в душу, обществу наплевал, а проложился бумажкой и пошёл себе гулять дальше, белый весь и пушистый. Сегодня он на газоне деревцо замял, а завтра человека на тротуаре переедет. И так же, ровно так же, за бумажку ему всё с рук и сойдёт. Неужели это не социальное уродство? Неужели мы так, всерьёз, хотим жить? Господи, страшно-то как…

– Прекратите, – ещё раз повторил Роман свою просьбу нарастающим голосом. – Не надо, прошу вас. Не надо. Вот моя визитка. Как будете готовы встречаться – звоните. Сегодня бессмысленно обсуждать что-то. День ненормальный с самого утра. Ужасный день. Пойду, вашего мужа проведаю. Если он там ещё не сдох. Честь имею.

– Постойте, Роман Константинович, – положив одну руку на запястье оперативника попросила девушка, а другую руку приложив к груди, теребя медальон. – Постойте. Простите меня, если я вас чем обидела, Христом Богом прошу, простите. У меня сейчас такое состояние, что до сумасшествия рукой подать. Голова просто раскалывается, и глаз один не видит ничего и чешется. Я себе места здесь не нахожу. Меня к сыну не пускают. Я здесь сижу, сама себя изнутри грызу и выедаю. Разве что на людей не бросаюсь окружающих. Стараюсь держать себя в руках. Но сердце, вы должны понять, сердце-то материнское не унять никак. Я же там должна быть. С ним. Понимаете?

– Есения Максимовна, я вас понимаю и зла на вас не держу. Простите и вы меня, если я вас чем задел, – подсаживаясь обратно к собеседнице поддержал её тон Роман. – Мне заведующая рассказала про ваш ночной инцидент. Смотрите, что я могу для вас сделать… Если вы напишите мне объяснительную, что по итогам данного инцидента вы не имеете претензий к администрации и сотрудникам больницы, то я постараюсь убедить заведующую написать мне аналогичную бумажку и пустить вас к сыну. Тем более, его из операционной перевели в палату интенсивной терапии. Но вы должны и докторов понять, Есения Максимовна. Операция шла двенадцать часов, сложнейшая операция. Хирурги боролись за жизнь вашего ребёнка всю ночь и сделали всё возможное, чтобы снять угрозу его жизни. Они не могли вас туда впустить. Не могли. Понимаете?

– У вас есть бумага и ручка? – глухо переспросила Есения, обессиленно глядя в окно. – Говорите, что надо писать…

Глава 4.

Москва. Начало мая.

НИИ скорой помощи им. Н.В. Склифосовского.

Где-то года три назад.

Дожидаясь получения разрешения на общение с подозреваемым, Роман заснул ноги с промокшими и заметно потяжелевшими ботинками под радиатор отопления и устало смотрел на московский индустриальный пейзаж из окон очередного городского храма Гиппократа, на сей раз взрослого. Погода не отходила ни на шаг от бесчеловечных прогнозов синоптиков и, по слухам, такая мутная хрень могла продлиться ещё недели три, считай, чуть не до самого лета. И это нужно было как-то пережить, учитывая достаточно холодную прошлую зиму.

То ли от переохлаждения, то ли от переутомления зубы молодого человека предательски постукивали, и хотелось как можно теснее соприкоснуться продрогшими ногами с пластинчатой батареей, которая, как назло, грела настолько деликатно, настолько уважительно, что её работа была совершенно еле уловима. Сказывалось всё. В первую очередь, хлюпающие ботинки, спрятанные от посторонних глаз голубоватым полиэтиленом больничных бахил. Во вторых, накатывала усталость. Усталость того порядка, когда начинаешь выполнять действия на полном автомате, словно в прострации. Мозговая деятельность разбегается от тебя во все стороны, носится по периметру черепной коробки хаотичными скачками и наотрез отказывается собираться во что-то законченное, целостное.

От батареи повеяло теплом. К промёрзшим ногам постепенно стала возвращаться чувствительность, и тепло потекло ниже, к онемевшим пальцам ног, которые уже и отчаялись быть согретыми до самого вечера. Роман смотрел в окно, как вдалеке, по видневшейся краешком улице молодой отец нёс на плечах дочку, перенося её через здоровенную лужу полуталой жижи. На лице полицейского появилась улыбка. Скорее даже не улыбка, а такое выражение лица, когда человек теплеет, расслабляя лицевые мышцы и умиляется. Да, умиление. Наверное, им сквозил его взгляд, прикованный к этой милой парочке.

Просто быть перенесённой на папиной шее из точки А в точку Б маленькой озорнице казалось мало и не интересно. Было видно, как она натягивает папе шапку на глаза, заливисто хохочет и прыгает в его капюшоне, как в седле, требуя папиного внимания и развлечений. Папа же воспринял вызов с должным пиететом и огоньком, встав посередине лужи и начав спускать маленькую шалунью с плеч, демонстрируя полную готовность поставить её плавать в эту лужу. Собственно, гулять, так гулять. Однако, по всей видимости, на полпути к луже маленькая обезьянка осознала серьёзность шутливых намерений отца и произнесла ему какие-то магические слова, которые у дочек работают на отцов безотказно. После чего была посажена на крепкую левую руку, поцелована и отпущена на асфальт уже с другой стороны сезонного водного аттракциона, где и продолжила обезьянничать, повиснув на папиной руке и оторвав ноги от земли.

Роман вспомнил, как в последний раз купал дочку, набрав ей целую ванну с пеной и игрушками. Рассадив их по краям ванны, Катя стала класть на каждую густую белую пену, а когда все оказались покрытыми, принялась за папу. Своими тёплыми и влажными от воды ладошками она прикладывала пену к щетинистым щекам отца, лепя из него своего домашнего дедушку Мороза. В носу от пены щипало безбожно, поэтому Роман громко чихнул, и почти вся пена разлетелась во все стороны не только с его лица, но и со стоявших рядом игрушек и повисла на волосах Кати снежными хлопьями.

Выражение счастливых и игривых глаз дочки запечатлелось в памяти оперативника настолько отчётливо, что, даже моргая, Роман видел их, как наяву. Отмывая ребёнка, он долго возился с волосами, нежно взбивая пену шампуня чуть не вокруг каждой тёмно-русой волосинки. Он забыл обо всём на свете, массируя пальцами вспененную копну Катиных густых волос, ловя себя на мысли, что этот момент пенного счастья навсегда останется с ними обоими, как бы он мимолётен не был, растворяясь под струйками тёплой душевой воды. Да, он был весь мокрый от Катиных брызг и весь в пене. Но он был счастлив. И она, его маленькая принцесса, тогда была счастлива! И совершенно здорова.

А теперь… Невыносимо даже представить, что происходит теперь. Роман встрепенулся. По спине пробежал холодок и лицо вновь приобрело каменный образ и соответствующий оттенок. Невозможно вообразить, что за такой короткий момент жизнь может перевернуться с ног на голову. Уму непостижимо, чтобы человек, который за одно мгновение может разорвать в клочья твою жизнь, жизнь твоего ребёнка, всей твоей семьи, этот человек мог дальше ходить по земле с приподнятым чувством, преисполненным ощущением выполненного бесчеловечного долга.

Да, такое случается не у всех и не со всеми. А у Романа случилось. Пусть кто-то и может к таким вещам относиться спокойно. Пусть так. Роман тоже старался этого не замечать, пока беда ходила где-то в стороне. Но сейчас груз и вес его личных переживаний настолько болезненно давил на сердце, что не давал дышать, прокалывая на вздохе. Он не давал думать об этом, так как от первой же подобной мысли внутри начинала бушевать животная свирепая буря. И звучал голос. Внутренний голос, взывающий к справедливости. И чем защищённее мог чувствовать себя виновник беды в беспристрастных рамках меркантильно-правового государства, где за причинённые боль и увечья есть лазейки поплатиться лишь карманом, тем громче и назойливее стал звучать этот внутренний голос. Голос свыше, требующий от Романа неизбежного мщения. Неизбежного. Хоть бы и в форме расправы.

От волны гнева, окатившей жаром его продрогший организм, Роман даже пропотел и стал вытирать мокрые ладони о влажную, но ещё способную что-то впитать форму. В ушах пульсировали приливы крови, сообщая, как продрогшее сердце встрепенулось и вспомнило свою основную функцию, начав так качать, что биение оглушало. Романа негромко окликнули, но окрик утонул в шуме кровяных ударов в оттаявшие у батареи уши. На второй, более громкий окрик Роман обернулся и, увидев, что суровый мужчина-доктор ему машет зажатой в руке медицинской картой, следователь нехотя отлип от батареи и двинулся к нему.

– Роман Константинович, только я вас очень прошу, не больше пятнадцати-двадцати минут. Он сейчас очень слаб. Вы понимаете?

– Да, я понял. Мне на сегодня будет достаточно, полагаю. Спасибо. Куда идти?

«Он сейчас очень слаб». Роман размышлял над этим предложением, гоняя его в голове, пока шёл по коридору к нужной палате. То есть, это значит, что ему, Роману Смирнову, как представителю закона, предлагается сейчас войти в положение этого нелюдя? Может, ему ещё ушки языком помассировать, по такому-то случаю, а? Или музыку для расслабления и медитаций включить, кормя с ложечки лёгким куриным бульоном, для скорейшего восстановления? Знаете, тут вот ведь какая штука: перед судом людским и законом, в том смысле, как мы его сейчас понимаем, этот скот, действительно, должен предстать здоровеньким и бодреньким, как огурчик. Однако, если уже по справедливости божьей, то ему лучше не вставать вовсе, приняв смерть как совершенно закономерный исход содеянного. Поэтому, не надо «ля-ля». Роман вошёл в палату шагом каменного гостя, закрывая за собой дверь перед самым носом сопровождавшего его доктора.

– Роман Константинович, мне надо убедиться ещё раз, что пациент в сознании и может с вами побеседовать! – донеслось корректное по тексту ругательство из-за двери, отказывающейся закрываться по причине возникшего между ней и дверной коробкой докторского ботинка.

– Извините, – буркнул следователь в ответ и пропустил доктора в палату, буравя ему спину ледяным взглядом.

Пока врач завязывал диалог с подвешенным на вытяжке и перемотанным бинтами телом, Роман осмотрелся. Хотелось понять, как в нашей стране лечат сволочей. Вот есть ли разница, светлого вы, врачи, человека лечите и ставите на ноги или мразь конченную? Просто, такой вопрос. Простой. Беглого взгляда оперативника вокруг оказалось достаточно, чтобы самому себе дать на этот вопрос неутешительный ответ. Что само по себе бесило. До Романа донёсся голос доктора, обращавшийся уже и к лежащему телу и к нему самому.

– … К вам пришёл сотрудник из полиции для беседы. Я вас оставлю на пятнадцать-двадцать минут, не дольше. Вы меня поняли? – вопросительно обратился доктор к каменному лицу полицейского. – Он еще слишком слаб. Большая внутричерепная гематома. Поэтому не более двадцати минут.

– Я вас услышал, – мигом среагировал сотрудник полиции. – Мне хватит.

– Хорошо. Тогда оставляю вас. Общайтесь, – произнёс строго доктор и вышел из палаты.

– Здравствуйте, – очень холодным тоном начал полицейский. – Меня зовут Роман Константинович Смирнов, капитан полиции. Мне поручено вести ваше дело…

Все непродолжительное время своего повествования Роман наблюдал за выражением наглого лица, хамившего ему в открытую с больничной плоской подушки. «Какие мы невинные глазки строим, ты погляди-ка. Сама чистота и белизна во взгляде. Ничего, значит, мы не помним, ничего не знаем. Так вот надо напомнить молодому отцу, объяснить всё доходчиво, в красках, как дело было. Всё забыл, ты смотри! Даже про сына своего забыл». Вскрик Алексея с именем сына не возымел над Романом никакого ослабляющего натиск влияния, и, невзирая на слова доктора о слабости его пациента, следователь резанул правду-матку, как она есть, без прикрас и прямо в лицо.

Роман ожидал увидеть там, в этой морде лица, всё, что угодно, кроме этого. Зрачки его собеседника сперва застыли в одном положении, а потом рассыпались в разных направлениях и там закатились. Такой реакции Роман не ожидал, так как, по его меркам, диалог только начался, и впереди ещё были законные пятнадцать отведённых на допрос минут. А тут такое. В план, какой бы он ни был у Романа импровизированный, такое развитие событий не входило.

Следователь окинул взглядом лицо потерявшего сознание бородатого мужчины. Вся борода была перемазана в комьях землистого цвета, в которых уже невозможно было различить ни остатки еды, ни сгустки запёкшейся крови. Взгляд полицейского переместился на прибор, показывающий сердечный ритм подключённого к нему тела. Ритм отбивался ровно, без сбоев, давая следователю понять, что ничего плохого, вот незадача, с телом не происходит. Следователь сел на рядом стоящий стул и стал терпеливо ждать, понимая, что если обморок не глубокий, то через минуту-другую разговор может быть продолжен. Перелистывая редкие страницы уголовного дела, Роман не заметил, как Алексей открыл глаза.

– Я не хочу с вами говорить больше, – донеслось с больничной койки.

– Отчего же? – переспросил Роман, нарочито не отрывая взгляда от папки.

– Не хера мне с вами обсуждать без адвоката, капитан, – процедил Алексей.

– А-а-ах, вот оно как, – протянул Роман, откладывая в сторону папку и подвигаясь на стуле ближе. – Ну, конечно же, друг, конечно. Ты право такое имеешь, хранить молчание, и на правозащитника право имеешь. И на бухое вождение автомобиля у тебя права, наверное, есть, да?

– Уймись, капитан, я свои права знаю, можешь не стараться, – рыкнул в ответ Алексей, смятению которого в тот момент не было предела.

– Нет уж, мил друг, я всё-таки постараюсь для тебя, – как можно ближе к уху Алексея прошипел Роман. – Хоть ты и все свои права знаешь, но одно могло из головы твоей дырявой вылететь. А тут я. Подмогну не упустить, ведь право-то важное. Право на то, чтобы ты жил себе дальше и не тужил. Ведь, какая мелочь, сына родного изувечил. По пьяни. Пусть так. Пусть ему ножку ампутировали, и сам он между жизнью и смертью балансирует, но у тебя есть право быть вылеченным за счёт государства и жить дальше, припеваючи, об этом не думая, – тут тон Романа стал скальпильно-острым и ледяным. – А вот моё право – сделать тебе жизнь сложнее.

– Сука, – крикнул хрипло Алексей. – Я тебе обещаю, что мои адвокаты тебя самого по судам затаскают. Хер ты чего докажешь, понял?!

– Я как знал. Как знал, – с нескрываемой ненавистью в голосе прошептал в ухо Алексею Роман. – Как же вы приспособились-то хорошо, други мои. Как же удобно-то для вас сделали, всё через адвоката, через доказательство, через суд. Конечно, куда уж нам, обычным следакам и прокурорам состязаться с вашими навороченными защитниками. Ага, куда нам… Но я вот, специально для тебя, один ролик скачал в интернете, пока ехал. На-ка, смотри. Да смотри же ты, не отворачивайся. Видишь, мчит какой-то мудак по выделенке? Быстро мчит, да? Ой, врезался! Прямо в машину ДПС. Говорят, пьяный был. Не хорошо, правда же? А вот, смотри, ребёнок летит над асфальтом, пробив телом лобовое стекло. Твой. Родной. Видишь? И падает. Повторить? Летит. И падает. И падает. И падает!