Via Combusta

– Как не будет? Он же сказал, что приедет.

– А сейчас сказал, что не приедет.

– Ерунда какая-то. Мы же и подарки ему приготовили. Так ты бы ему сказала, что мы все его ждём.

– Мам, да ему по фигу на нас всех. Ему, похоже, просто всё по фигу…

– Дочь, что у вас там происходит? Вы что, поругались?

– Мам, мы не поругались. Просто Лёша хочет неделю потрахаться на стороне в Монако.

– И ты мне сейчас об этом так спокойно говоришь?!

– Мам, блин, ну а что я могу поделать, если у меня муж такой, мать его, гулёна?!

Далее разговор продолжаться не мог, так как девушке плотно сдавило горло и она заревела, наверное, чтобы так, навзрыд – в первый раз за все последние годы. Она и обвиняла, и жалела себя одновременно, чем только распаляла желание хорошенько прорыдаться. Мешала думать обида, злость, где-то ярость. Но даже эти пылкие женские чувства не смогли заглушить звучавший из глубин голос разума. Поэтому, позволив себе щедро пожалеть себя, Есения в конце концов взяла себя в руки, вытерла слёзы, сложила бровки домиком обратно в прямую целеустремлённую линию и приняла для себя, как лозунг, что так просто она не сдастся и мужа не отдаст. А раз так, то раз до приезда мужа была ещё неделя, можно было хорошенько к этому событию подготовиться, вложив в подготовку, во-первых, всё своё мастерство преображения, а во-вторых, создать для мужа неизбежную необходимость провести время с сыном.

Часть пятая.

«– Батько! Где ты? Слышишь ли всё это?

– Слышу!»

Н. Гоголь

Пролог пятой части.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Давеча по телевизору показывали передачу. Прям и смех и грех. Молодой такой, чутку ушастай, ведущий пригласил в студию стариков, значить. Кому, стало быть, за сто годиков. Ага, годиков. Ты погляди! Гнутся во все стороны. На механизме каком-то по воздуху летат! Не то, что я со своими ходунками. Вот у кого шило-то торчит, срамота! Шучу. А я на молодёжь грешу, что они скорые, что они торопятся, когда такие старики. Славная у нас молодёжь, ей-богу, славная. Иной раз думаю, что, может, это мы не добегали в своё время? Или неслись так, что поворот какой проскочили? Вот и приходится теперь этим ребятишкам вдвойне стараться, чтобы и поворот отыскать и себя найти. Раньше бы смеяться стал, коль спросили, чему я себя посвятить хочу? В чём моя личная задача? Цель моей жизни кака? А сейчас не смешно совсем. Всю жизнь служил. Акромя служения и не знаю ничего. Все служили, и я служил. Не было у нас личного. Всё общее, общественное. Одно ведал – верность надо хранить. Верность. Чем ты лучше других? Ничем. В то и верили. А Илюша в супергероев верит. Ведь ему есть-то годиков чуть, а он уже смекает, что в каждом человеке сокрыто до бесконечностей талантов и способностей. Вот ведь оно как! Мы, значить, ничем не отличалися, а у них – все разные. И крутые-то все какие, ажно оторопь. Да и не только у них. Во всём мире так, чего уж там. Как себя раскрыть? Как миру большому себя показать, что ты тоже в чём-то да великий, избранный? Как в нём не затеряться, не слиться с серой массой? Боже мой, как пелена с глаз. Всё не так. Вот и бегут, несутся, торопятся, чтобы себя найти, личность свою. Личность! Не иначе. Не иначе… Не могу отделаться от мысли, что это мы им такую сложную задачку подкинули. Не могу. Вроде, всё делали правильно. Разве что в Бога не верили како-то время. Считай, в себя, в свои способности, тоже. А я и до сих пор не могу понять, верю я в него, не верю. Не понимаю. Но кто-то постоянно со мной рядом есть. Это факт. Кто-то присматривает за мной. Прежде не замечал. А ноне, словно ведёт меня. Как сопровождает. Доглядывает. До смешного. Беру станочек, он у меня такой, компатный, и в путь. Тяжёлый, правда, но зато в сумку мою на колёсиках помещается. Когда по столовым, когда по квартирам. Ножи точу, ножницы. Сколько беру? Да кто сколько даст, чего уж там. Кто ворчит да дверью хлопает. Кто ничего не даёт, только по плечу постучит. А кто сколько-то, да подаст. Так ведь не бывало такого, чтобы домой с пустыми руками приходил. Всегда принесу чего, да всё Илюше на подарки пущу. Принесу, аппарат свой в колидоре поставлю, а он уж несётся, пострелёнок мой. Люблю я его, ничего с собой поделать не можу. А он знает, сопроводитель мой, знает, что мне не для себя. Оберегает меня. А кто он – я не скажу. Не знаю. Может, Господь. Может, кто другой. Не ведаю. Бывало, зайду в аптеку, пилюлек да капель купить. Плохо слышу уже, сколько чего стоит. Платок свой достаю. Так и не перестроился. Раньше в портянке хранил. Теперича в платке. Платок, значит, достаю, чтобы мелочь продавщице высыпать, так бумажки все, пензии-то наши, один смех, и разлетятся по полу. А я ж не вижу там, куда их ветром унесло. А он видит! Он вокруг меня всё видит. Только сам помочь не может. Зато людей направляет, добрых людей. Так они мне и моё, и своё пихают, в платочек-то мой. Вот окаянные, что ты будешь делать?! Я ж не вижу, чего они мне туда суют, моё-не моё. Ох, чего ни говори, добрые у нас люди, отзывчивые, сердешные. Суматошные, правда. Так это они себя ищут. То похвально. А какое моё предназначение, я до сих пор не знаю…

Глава 1.

Москва. Метрополитен.

Начало мая. Где-то года три назад.

Если раньше Роман Смирнов ощущал жизнь, как течение реки, иногда бурное, в основном же спокойное, то за последние несколько дней это чувство переменилось, не оставив, пожалуй, ничего от прежнего. Ровным счётом ничего. То, прошлое, оставшееся в памяти состояние принадлежало какому-то другому человеку. Существу, которое считало себя щепочкой, песчинкой, обрывком водоросли или, чего греха таить, временами – фрагментом нечистот, плывущих по реке жизни. Как теперь было ясно, течение этой реки несло Романа прямиком в сторону слива.

Что же это было за существо, раз его прежнее присутствие в себе Роман воспринимал, как чуждое, стороннее, какое угодно, но только не своё? Какими свойствами оно обладало, что так разительно отличалось в наступившем внутреннем прозрении? Роман искал этот ответ в голове, с завидным отрешённым упорством таращась в свод правил пользования московской подземкой и мерно раскачиваясь в такт маятникового покачивания вагона, словно этот ответ был написан именно там, издевательски мелким шрифтом между строчек рационального до одурения текста. Кольнуло. Внезапно кольнуло. Словно судорогой прошлось по всему телу и завибрировало.

Вот он. Вот же он, ответ на стоящий в голове вопрос! Только он не между отточенных по информационному посылу строчек предупреждающего о риске смертельной опасности от пребывания в метро текста. Он прямо в них. Написан там, шрифтом. Мелким. Мелким! Да таким мелким, что и не разберёшь. Тысячи людей туда за день пялятся от нечего делать, вглядываются, читают, пытаясь хоть как-то сосредоточиться в этом обволакивающем и пронизывающем шуме подземки, когда просто фоновом, а в часы пик – стискивающем виски гвалте сотен тысяч, если не миллионов, бормочущих, шепчущих, разговаривающих и орущих голосов. Спроси их, спроси этих читателей, что они смогли рассмотреть в этом тексте для себя полезного или хотя бы запоминающегося? Что осталось у них в голове от этой ценнейшей, хоть и втиснутой самым мелким из возможных шрифтов в программу оптимизации городских расходов, информации, грандиозной по своему жизнеспасительному значению? Что? Да ничего… Что тут, тупо, опасно. А в остальном? Пусто. Словно значения этим сведениям – около ноля. А автор фразы «метрополитен – это место повышенной опасности» будто бы и не спускался сюда никогда и не видел, как тут дела обстоят на самом-то деле. Так, по наитию писал.

Мелким. Незапоминающимся. Важным, наверное, для жизнеобеспечения общества, но на фиг никому при этом не нужным существом представлял себя прошлого Роман Константинович Смирнов. И не моргал. На него, нет, сквозь него, как сквозь этот мелкий плюгавенький шрифт, так же смотрели взгляды его знакомых, коллег, друзей, не в состоянии зацепиться там хоть за что-то значимое. И вроде бы, он так же, как и текст, служил для охраны общественного порядка. То есть, что-то важное и ценное должно было встречаться на пути этих блуждающих взглядов. А не встречалось. Или не цепляло. Потому что река большая, а щепка – мелкая. Настолько мелкая, внутри, в душе, настолько бесцельно плывущая, что, поди, разбери, что это там по воде перемещается. Может, там дерево ценных пород, кто спорит? А может, и каловые массы в окружении сточных вод. Для пущей уверенности лучше не заострять на ценных массах в мутной водичке никакого внимания. Нехай себе плывут. Главное, что в движутся в правильном направлении. В сторону слива.

И вот оно, сливное отверстие. Попав в него, Роман, хоть и поздно, но очухался. А очухавшись, так перепугался, что наконец-то добрался до внутреннего тревожного рычага и дёрнул стоп-кран, встав в узком горле слива как вкопанный и перегородив там всякое движение. Только теперь Роман не чувствовал себя маленьким. Совсем не чувствовал. Осознание катастрофы, понимание своей исключительной роли и ответственности в попытке если не спасти ситуацию, то хотя бы сделать всё, от себя зависящее, чтобы виновники происходящих драм получили сполна до последней капли, всё это так распирало Романа изнутри, что из мелкой беспомощной и неприметной щепки он превратился из себя в большущую, плотную, чуть не каменную, пробку. Пробку, которая встала колом поперёк слива и запечатала его напрочь. Роман ощущал, как копится давление за его плечами. И он понимал, что рано или поздно его вышибет из сливной горловины с бешеной скоростью. Но Роман настолько близко подошёл к краю и заглянул в бездну, что, похоже, потерял какой бы то ни было страх смерти и был готов стоять в этот момент до конца. А это и был конец, и больше его никак Роман назвать был не в состоянии. Отступать было некуда, тем более, накопившееся давление не только вышибет пробку, но и прочистит стенки слива. От этого значения пробка отдавала уже благородным металлическим блеском.

Одолеваемый своими новыми мыслями, молодой человек не сразу заметил, что между ним и мелким, наклеенным на стену, текстом возник мужчина, с седой, аккуратно подстриженной вокруг губ бородкой и затемнёнными очками. Мужчина пытался уместиться в узком проёме между поручнем и автоматической дверью, искоса и настороженно поглядывая на смотревшего ему в лицо остолбенелого следователя. Очнувшись и пару раз моргнув, Смирнов встретился взглядом с мужчиной, нахмурился и с проницательным режущим прищуром медленно отвёл взгляд, перейдя на освободившееся место у двери с обратной стороны вагона. Хотелось как-то переключиться, поэтому Роман, достав из внутреннего кармана небольшой, видавший виды, смартфон и подключившись к недавно появившемуся на городском транспорте бесплатному интернет-доступу, отправился на новостную ленту.

Гонимый внутренним мандражом и нервозностью, Роман сам не заметил, как пролистав по диагонали практически все информационные разделы, залип на колонке происшествий, читая которую внезапно, как стоял, так и осел, вжавшись спиной, чтобы не упасть, в липкий от миллионов потных прикосновений поручень. Рука со смартфоном обмякла и свисла вдоль тела, продолжая покачиваться там, как тесёмочка. Романа повело, в ушах зашумела вода, бросило в пот и, если бы не вовремя спохватившиеся и стоящие плотным кольцом вокруг следователя пассажиры, молодой человек рисковал рухнуть всем своим весом на пол. Пожилая женщина, сидевшая на ближайшем к выходу сидении, сперва не поняла, почему в её плечо пришёлся довольно таки неожиданный и увесистый толчок. Но увидев, что побледневший парень в форме правоохранителя еле стоит на ногах и пытается сползти задом на пол, сердобольная старушка мигом отреагировала и, сама не ожидав от себя такой прыти, вскочила и стала затаскивать Смирнова на нагретую своим теплом сидушку.

– Парень, парень, ты чего?!

– Сынок, ты как себя чувствуешь?

– Откройте окно, ребят, человеку плохо!

– Есть у кого нашатырь?

– Вот, возьмите воды!

–Ребят, у меня духи есть. Может попробовать?

– Он бледный совсем. Сообщите кто-нибудь машинисту, пожалуйста! Пусть доктора вызовут на следующей станции.

– Может сахар упал? У меня шоколад есть, нате.

– Ребят. Ребят. Он сознание теряет…

Очнувшись через несколько минут в комнате линейного отделения полиции, Роман даже ни сколько не удивился своему новому лежачему положению. Открывшиеся глаза не осматривались, не оглядывались, а уставились в тёмно-серый и плохо подсвеченный потолок, стараясь смотреть куда-то вглубь этого инженерного сооружения. Пара патрульных и станционный смотритель что-то тихо обсуждали между собой в другом конце помещения. По отрывкам доносившихся фраз, ждали прибытия медицинского персонала. Эта информация Романа не трогала и не беспокоила никак. Накативший гнев заставлял губы оперативника стискиваться в плотную обескровленную щёлку, а ноздри, напротив, широко распахнуться и прерывисто дышать.

«Всё к одному», – мелькнуло в голове Романа. На стенках этого слива, который перегородил, как пробкой, Роман, и не могло быть никаких других отложений, кроме мерзотных, куда ни глянь. Не важно, куда при этом смотреть, направо или налево, вверх или вниз. Роман окончательно понял, какой толчок засорился, и что именно ему предлагается чистить. Куда уж яснее? Уж больше не куда, как ясно.

Там, среди ссылок на новости о происшествиях, с пометкой «молния», стояла новость об очередном пьяном лихаче, скосившем только что насмерть семью с маленьким ребёнком на пешеходном переходе. А самое паскудное, и это Роман только-только осознавал, что люди потеряли напрочь какие бы то ни было моральные ориентиры и перепечатали эту леденящую своим кровавым смыслом новость в разных информационных изданиях на все лады, соревнуясь только в том, как ярче, смелее, отвратительнее и омерзительнее подать эти сведения в тексте. «Кровавая езда в Новой Москве», «Пьяный лихач похоронил семью на пешеходном переходе», «Молния – Бандит насмерть сбил семью и не остановился. Смотреть видео»… Все эти пылающие адским огнём заголовки стояли перед глазами Романа, словно были выжжены на потолке и не поддавались гашению никакой известью. А перед просмотром этих роликов автоматически включалась реклама какого-то онлайн-казино…

Боже мой, люди, вы что делаете? Чего вы творите?! Это что, такое соревнование, на приз, кто громче крикнет и больше заработает на мёртвых семьях, детях? Что-то человеческое же должно быть в людях, где-то должна быть грань, отделяющая журналистскую этику от интересов бизнеса по привлечению аудитории и, значит, выпячивания таких кошмарных подробностей. Неужели никто не видит, что так писать и генерировать просмотры – это само по себе омерзительно и лишает человека права называться человеком? Это что, такая информационная ниша? Мы что, из наших погибших детей делаем информационный продукт?! Может, нам другого контента мало и для нашей услады нужно, чтобы наших детей давили чаще?! Да за вербовку к терроризму пожизненное сейчас дают, а тут люди вообще не стесняются, смакуют открыто, на все лады, кто оригинальнее и креативнее ляпнет глупость, чем переключит на себя внимание аудитории. Даже не глупость. Нет. Гадость. Мерзость. Уродство. А самое при этом страшное, Господи спаси, что спрос рождает предложение, а не наоборот…

Не успел Роман додумать, каким поганым образом медийщики могли выставить публике случай, произошедший с его мамой и дочкой, как в помещение зашла группа фельдшеров с большими синими пластиковыми чемоданами. А вместе с ними в отделение полиции влетело облако больничных запахов, букета спиртосодержащих жидкостей вперемешку с корвалолом, мазью Вишневского и настоем валерьяны.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, ребят, уже лучше. Извините, что вас из-за меня сдёрнули.

– Да ладно, у нас работа такая. Верхнюю одежду снять можете? Давление вам проверим.

– Ребят, да не надо. Всё в порядке, честное слово. Просто душно стало, голова закружилась. Спал в последнее время мало. Ей-богу, извините, что вас потревожил.

– Слушайте, вы точно себя нормально чувствуете? Вы бледный весь.

– Клянусь, ребят, всё со мной хорошо. Дайте встану.

– Голова не кружится?

– Никак нет. Вот, нос могу потрогать, даже с закрытыми глазами, если надо.

– Да нам-то ничего не надо, это ваше здоровье, а не наше. Что же вы себя не бережёте, капитан? Надо и питаться правильно, и высыпаться.

– Работа такая. Служу России. Россия – большая, много сил надо, чтобы хорошо служить. Извините, ребят, бежать надо. Следствие не ждёт.

– Эй, парень, куда ты побежал? Чемоданчик свой забери и телефон…

Глава 2.

Москва. Начало мая.

Морозовская детская.

Где-то года три назад.

Оказавшись на территории детской клинической больницы, старого московского госпиталя, с ещё дореволюционной и отдающей какой-то кулуарностью приземистой красно-кирпичной архитектурой, Роман сам не мог вспомнить, как ноги привели его к такому же невысокому и, похоже, ещё недостроенному до конца то ли храму, то ли часовне. Все эти низенькие терракотовые строения вокруг, словно разбросанные по поляне пряничные домики, действительно подчёркивали, что это место если и не сказочное, то что-то детское. Блуждая между стареньких корпусов, приросших новостроями, Роман и не заметил, как заплутал, настолько сильно территория центрального московского госпиталя была не похожа на часть современного мегаполиса. Но именно храм-часовня, не только, конечно, она, но она особенно, давала понять, что ты очутился в непростом месте, не в сказке.

Роман не знал, рождались ли на территории госпиталя дети, начинали ли они свою жизнь здесь, в этих пряничных домиках, или нет. Однако не было никакого сомнения, что храм здесь установлен не случайно. А значит, для кого-то тут происходили чудеса, а для кого-то сказка заканчивалась, во всех смыслах, как ни подумай. От этой мысли оперативника передёрнуло, он перекрестился, поклонился в сторону часовни и хотел было идти дальше, но задержался. Надо было перевести дух, собраться с мыслями, так как там, впереди, его ждала столь мощная энергопотеря, что оставшихся сил попросту могло не хватить. А брякаться в обморок второй раз за день было неприлично и недопустимо. Молодой человек закрыл глаза и в тишине попытался сосредоточиться, глубоко вдыхая и крестясь на купол часовни, как вдруг закашлялся, поперхнувшись от неприятного запаха, которого здесь быть ну никак не должно.

Подавившись едким концентрированным автомобильным выхлопом, Роман не сразу понял, откуда пришло это угарное облако. Оглядевшись по сторонам и не найдя источник атмосферного загрязнения, следователь двинулся в обход церквушки и через несколько шагов встал там, как вкопанный.

С обратной стороны храма, пропоров своими здоровенными шинами тонкий весенний детский клинический газон и выломав бордюрный камень, стоял припаркованным здоровенный чёрный внедорожник, выбрасывая свой утробный зловонный выхлоп аккурат в сторону святого, хоть и не достроенного, места. Почва, щедро набравшая в себя талые московские осадки, была шрамирована под его хищными задними колёсами чуть не на глубину клиренса. Передние же колёса, равно как и участок вблизи передних дверей, находились на асфальте.

Под правым задним колесом железного монстра сломанной веточкой лежал не успевший раскрыть свои набухшие почки небольшой клён, из тех, что высаживали здесь прошлой осенью. И не без помощи детских рук. Шансов спастись у растения не было никаких, поэтому оно умирало, так и не успев насладиться наступающей весной. С одной стороны, ничего необычного, неординарного в открывшейся взору картине, по московским меркам, не было. Скорее, было бы удивительно, если бы такого вдруг не стало, и люди бы проснулись с утра в совершенно незнакомом городе. Однако, в силу внутренней, и так уже через край надрывной, позиции Романа, увиденное настолько резануло по сознанию, создав там такие жуткие корреляции и болезненные параллели, что остановило мужчину каменной горой, из вершины которой стали извергаться невидимые искры и повалил столб дыма. Пробку сорвало.

Роман стоял и не знал, чего же ему делать? Вот как ему надо сейчас поступить? Может быть, взять себя в руки, ха, и вежливо попросить эту скотину перепарковаться? А может быть, так же взять себя в руки, ха-ха, и так же вежливо составить протокол правонарушения? Нагнать кучу народу, понятых, составить акт, снять свидетельские показания, отфотографировать и пойти искать справедливость по длинному кругу через суд? Через суд, где эта гнида даже не появится, а его адвокат заявит о лжесвидетельствовании и, вообще, злоупотреблении правом и полномочиями со стороны Романа, так как знаков, запрещающих частичный заезд на детский газон на территории госпиталя нет, равно как и камер регистрации нарушений правил дорожного движения.

Вообще красота, до жути. То есть, если сейчас пробежит мимо какой пацанёнок и прочертит гвоздём по борту этой уродливой колымаги, то сидящая в ней горилла даже ни на минуту не задумается, догонит и отметелит паренька до посинения, во внесудебном порядке, и сдерживаться не станет. А чтобы призвать этого орангутанга самого к ответу за изувеченный газон и загубленое деревце, надо сдержаться, собрать тьму народа, заставить их бросить свои дела, собрать кучу доказательств, потратить, страшно представить сколько, времени, представить эту кучу бумаг в суд и ещё и с риском проиграть? Да даже если выиграть, то что на выходе? Штраф? Нет. Штрафик? А мы точно так хотим жить?

Роман свирепел с каждой секундой таких размышлений всё больше и больше. Он что думает? Что вокруг мужиков нет, которые его, скотину, вразумить смогут? Да так, чтобы раз и навсегда? Но что с ним надо сделать? Набить морду? Так это тюрьма, в лучшем случае, условное. А потом ещё скажут, что у Смирнова снова рецидив, он уже на всех прохожих с кулаками бросается. Кому от этого будет легче? Ясное дело, что такой выплеск эмоций может испортить весь задуманный план Романа на корню. Так ещё эта тварь будет ржать на суде над Романом, после оглашения приговора. Но ведь делать-то что-то надо. И уж если сидеть, то за дело…

Роман, грозовой тучей, подошёл вплотную к водительской двери внедорожника. Ледяным сверлящим взглядом, исключающим любые добрые намерения, бывший майор стал смотреть на жующего бутерброд автовладельца. Водитель чёрного катафалка бросил косой взгляд на появившийся в окне силуэт и, было, отвернулся. Но, поняв, что за окном, так близко, что разве до стекла не достаёт, стоит полицейский в офицерской форме, он отложил бургер в сторону и кнопкой открыл окно.

– Тебе чего, дядь? – спросил Олег с набитым ртом.

– Я тебе сейчас прост… – Роман озверел от такого хамского приветствия и уже машинально потянулся к табельному оружию, но взял себя в руки. – Я тебе сейчас просто покажу, что ты, гнида, делаешь, – процедил он сквозь зубы, убирая руку с кобуры. – Выходи.

– С какой стати я должен выходить? – родил из себя невнятный страусиный ответ невыспавшийся и голодный Олег.

– С той стати, что я тебя пока прошу по-хорошему, – и, отступив шаг назад от двери, Роман всё так же грозно добавил. – Вылезай.

– Да что там такое случилось-то? – раздражённо выпалил Олег, вылезая из тёплого внедорожника.

– Ты знаешь, тут, как бы, целый комплекс проблем, – захлопнув со всей дури дверь машины за Олегом, прорычал ему Роман. – Здесь люди до тебя завезли землю, разбили газон, поставили бордюры, деревья посадили. Чтобы дети больные могли бегать тут и хоть немного, но радоваться, и на поправку идти быстрее, с божьей помощью. Хоть чуть-чуть быстрее, понимаешь? Или ты ни хера не понимаешь?!

– Слушай, командир, извини, всю ночь не спал, в реанимации сидел, – стал оправдываться Олег. – Только за кофе и пирожком успел сгонять. Просто не увидел, честное слово. Погода эта ещё, не пойми, то ли туман, то ли дым.

– Я сейчас, как раз, в реанимацию, командир, – язвительно парировал Роман. – Через час я буду проходить обратно. Ты понял, что тебе надо успеть сделать?

– Понял, товарищ капитан, – уже уважительно ответил Олег, понимая, что правда сейчас совсем не на его стороне. – Всё исправим. Мне здесь, похоже, ещё долго находиться придётся.

– В общем, парень, я тебя запомнил. Вернусь – проверю. Не будет результата – найду и накажу. Можешь даже не сомневаться, – с душой вложился в отповедь Роман и двинулся в сторону реанимационного корпуса. – И вонючку свою заглуши.

– Да понял я, понял, – нервно брякнул вслед уходящему следователю Олег. – Да что ж сегодня за день такой…

Меся подошвами густую дорожную слякоть и задаваясь вопросом, а правильно ли он поступил, что сдержался и не похоронил этого сукиного сына на им же изувеченном газоне, Роман, наконец-то, нашёл нужный корпус и двинулся к главному входу. Остановившись на лестнице, он стал хорошенько стучать ногами по ступенькам, так как надо было и грязь стряхнуть и дух перевести.