Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Когда успокоилась, созрел десяток вопросов, но ни на один художнику не дано будет ответить. Он прервал её на полуслове:

–Сейчас я нарисую душу храма. Когда закончу, подойди к полотну и дотронься до него ладонью.

–И что произойдёт?

–Болезнь уйдёт в иные миры. Это мой подарок тебе на день рождения.

–Но оно через пол года.

–Но до него ты доживёшь…

По дороге к храму им встретился Иллиан, который со всей подозрительностью вглядывался в черты лица незнакомой девушки, словно пытался разглядеть в ней тайного агента. Он не ожидал такого безрассудства от художника, ждал, что тот представит ему это очаровательное творение природы и объяснит, что происходит, но вместо представления получил указание набрать в стакан Святой воды.

–Неужели, ты сделаешь это сейчас? – засомневался тот, отступив на шаг, взглянув ещё раз на сестру художника, будто в ней искал то, что повлияло на решение художника.

–Пока светло в моей душе, несу я людям свет, – ответил Арлстау, и Иллиан удалился.

Мольберт уже был установлен, а полотно переполнено ожиданием, когда Иллиан вышел из храма и поднёс художнику пошарпанную, пластиковую чашку. Поднёс так, словно это Священный Грааль.

Художник принял чашу и мягко попросил Иллиана сесть в машину, пока люди не обратили на них внимания. Рисковать не время.

Сестру обнял крепко и с чувствами, заранее прощаясь, зная, что, когда нарисует душу, ради её безопасности, придётся пройти мимо и сделать вид, что её не знает вовсе, что нет её здесь для него.

–Прости меня, родная, – выдавил он из себя, хоть было очень сложно.

–Как сможешь, навести меня, пожалуйста, – прошептала она и чмокнула в щёку.

Она понимала всё, всё понимала, но понимание не отменит её боли от его объяснений. Понимала и то, что не навестит, такие люди по гостям не ходят.

–Как нарисую душу, не подавай вида, что знакома со мной, пройди мимо и дотронься до полотна.

–Спасибо тебе, – ответила она, взглянув в последний раз в его глаза.

–Тебе спасибо…

И всё. Они простились навсегда.

Эмоции рвали душу от того, что больше не увидит сестру. Когда стирал память, было легче, чем сейчас, когда глаза в глаза.

Стоило встать на колени, как эмоции усилили своё влияние, а взгляды людей, почуяв это, обратились к художнику и к полотну. Святая вода коснулась кисти, и кисть задышала новым, незнакомым доселе мастерством, а на небе, немедля, объявились кипельно-белые тучи. Больше похожи на облака, но это были тучи.

Люди посчитали, что художник будет рисовать храм и поспешили взглянуть, как работает мастер, но стали свидетелями того, чего не приходилось видеть раньше, чего объяснить не по силам их слову, как бы не работали логика и мировосприятие.

Глядеть на готовый портрет души это одно, но наблюдать за созданием шедевра – другое чувство. Не похоже оно ни на восторг, ни на счастье. Художник прикладывает кисть, а на этом месте уже что-то светится, ни на свет луны, ни на лучи солнца не похожее.

Свет души имеет свой собственный цвет. Не гипнотизирует, не очаровывает он, а если собравшиеся думают иначе, то они ошибаются.

Художник разрушил для них миф о сиянии и свете. Не так они всё представляли, не так.

Душа храма сияла тысячью цветов уже на первых секундах её сотворения, и чем дальше шествовал мастер, тем цветов становилось больше. На этот раз он открывал глаза, чтобы подглядывать за тем, что происходит на полотне, но тут же их прищуривал, не выдерживая яркости.

Периодически слышал позади восторженные вопли и шёпот со словами: «Это тот самый художник…». Старался не обращать внимания, чтобы не отвлекаться. «Для них ещё будет время.», – думал он и продолжал свой шедевр.

А белые тучи всё пребывали и пребывали, заставляя обращать на себя часть внимания. Никому не было страшно, никто не видел в них плохого. Скорее, наоборот, в них больше блага, чем желания напугать и причинить людям боль.

Когда закончил, душа храма была похожа на перевёрнутое сердце, чем-то напоминала один из его куполов и светилась всеми своими цветами, наслаждая людей переливами. Художнику чудилось, что душа храма, словно умоляла дотронуться до неё, а, значит, его умысел сработал.

На душе стало легко – и это лишь укрепило ценность шедевра. «Не зря жил, раз создал такое…».

Художник поднялся с колен, и с неба обрушился тёплый, серебряный дождь. Капли были крупными, но не били больно по лицу. Люди тянули к ним ладони, и капли не разочаровывали, разбивались о них, оставляя частицы серебра на теле и одежде.

Дождь шёл минуту, но оставил после себя серебряные лужи во всех ямках, что жили на холме и серебряную росу на каждой травинке. Серебро мгновенно застывало, и вряд ли, кто осмелится его украсть.

Не замечая восхищённых взглядов, что незаметно успели стать для него привычными, художник повернулся лицом ко всем собравшимся. Никто не ждал, что к ним обратится художник, но сегодня ему было, что сказать.

–Вы не запомните моего лица, – начал он, обращаясь ко всем, – и мне нет смысла оправдываться за это! Когда-нибудь вы забудете и этот день, но, прошу вас, примите сегодня от меня этот дар! Полотно исцелит каждого из вас! Дотроньтесь до него и почувствуйте чудо…

–Спасибо тебе, художник, – закричал кто-то из толпы, и толпа встретила это счастливым гулом, и вскинула ладони вверх, навечно поддержав художника, что бы он не сотворил в будущем.

Было приятно, даже очень, и давление ответственности иссякало на глазах. Творение должно пробуждать человечное и делиться этим со всеми поколениями. Пусть и впервые, но это получилось.

Сестра подошла первой, пройдя мимо безрукого брата, словно и не знает его вовсе. Приложила ладонь, прикрыв свои глаза, подержала её лишь секунду, почувствовала что-то и ушла в сторону храма, ни разу не оглянувшись. Таково было её прощание с художником. Это похоже на смирение, но даже, если это так, надежда в таком смирении не умирает.

Люди потянулись к полотну, не толкая друг друга, не затаптывая, боясь показать себя животными в глазах мастера, а художник, не спеша, уходил в сторону машины.

По дороге столкнулся с настоятелем монастыря, кивнул ему головой, не обнажая слова, но тот остановил его лёгким жестом. Художник не услышал «спасибо», но услышал: «Храни тебя Бог!». Для Арлстау «Спасибо» это всего лишь слово и не всегда настоящее, а то, что произнёс священник это не просто пожелание. Для художника это подобно благословению на путь дальнейший.

Камень, что давно поселился на плечах художника, пал жертвой благого дела. Сутулая спина начала выпрямляться, а лёгкие дышали чистотой. «Вот оно очищение! Вот в чём моя суть!», – думал он, но, как же ошибался…

Чем тяжелее ноша, тем сильнее болит спина, не давая раскрыться её невидимым крыльям. Потенциал, что заложен в каждом человеке, не всегда находит себе место и не во всех местах пользуется спросом, потому что не каждый способен сбросить камень с плеч. Это не так просто, как кажется. В сопротивление вступают трусость, неуверенность, лень, откладывание важного на завтрашний день и всё подобное им. Это те пороки, которые люди списали на обстоятельства, так как они не несут вреда другим, а приносят вред лишь их носителю. Вредить себе – это тоже порок, ведь ты такой же человек, как и все…

Они уже были далеко от храма, но мысли о содеянном порхали рядом – согревали, очищали, освещали дорогу на пару веков. До города, где небо под ногами, полтора дня пути, если не останавливаться и не сбавлять привычную скорость, но художник пока что спешить не хотел.

–А ты бы дотронулся до полотна, если бы я не сказал тебе сесть в машину? – спросил он Иллиана.

–Нет, – ответил честно тот.

–Почему?

–Если исцелю душу, то перестану быть собой. Мне нужна моя боль, мне необходимо моё горе…

«Не подумал об этом!», – сделал себе замечание художник, но, однако, не стал в голове развивать эту мысль.

–Ты не подумай ничего, мне ведь больше века, – тут же исправился Иллиан. – Многим очень необходимо то, что ты сегодня совершил. Это ведь, как второй шанс на жизнь – исцелил душу и живи заново. Возможно, сегодня ты исцелил весь мир…

–Сомневаюсь, – с горечью ответил Арлстау, уже успевший немного разочароваться в содеянном.

Хотел ещё что-то сказать, но адская боль помешала ему это сделать. Руки от локтей до запястий начало ломать, как от ударов арматурой и сжигать бессердечным огнём. Две секунды боли и закричал, что есть мочи, а Иллиан, недолго думая, ударил по тормозам и выбежал из машины, чтобы вытащить художника на воздух.

–Что с тобой, друг? – испуганно закричал он.

Но Арлстау в ответ лишь скулил и предпринимал попытки отстегнуть протезы. Когда получилось их снять, художник упал на живот, подложив под него руки. Пытался их согреть от наступившего холода, но долго так пролежать не получилось. Телу было необходимо елозить по асфальту, словно от этого будет не так больно. На глазах появились слёзы – ни горя в них, ни счастья, а только одна боль, что раньше не встречалась на страницах его жизни. Как с первым фрагментом жизни Данучи – только не зубы болели, а руки и душа.

Даже потеряв руки, ему не было настолько больно – лишь потеря сознания и огонь, что остался навеки. Сейчас же, огонь был другой, а шок не давал тебе право на потерю сознания.

Иллиан стоял рядом, не шевелился и не знал, что делать. Руки тянулись к художнику, но боялись дотронуться, опасались, что боль переберётся и к ним. Доля истины в инстинкте его рук присутствовала, но она была не очевидна. Ему не страшна смерть, но страшны мучения – в этом не его слабость, а слабость каждого.

Несколько минут художник ползал по земле под звук тяжёлых стонов и думал, что это никогда не закончится. Несколько минут – ничтожный миг, если душа и тело переполнены удовольствием, несколько минут – это вечность, когда ты превратился в боль.

Боль исчезла также внезапно, как и объявилась, как будто её и не было здесь вовсе. Тело художника ещё успокаивалось, а сердце, наверное, уже не будет спокойно биться, но на лице счастливая улыбка.

–С тобой всё хорошо? – решился спросить Иллиан, как только художник начал подниматься на ноги. – Я чуть…

Он запнулся и не смог произнести ни слова, лишь тыкал пальцем в художника, но тот его прекрасно понимал без слов.

Арлстау был шокирован не меньше, но на лице восторг, безмерное счастье. Это счастье не поделить пополам, но сейчас оно было выше того счастья, что делится.

Ответить на вопрос Иллиана ещё не мог, да и не знал ответа, но, чтобы это ни было, он благодарен Богам и Вселенным, что это произошло.

Художник сжал в кулаки кисти своих новых рук так, словно сжимал Всё в своих руках – ощутил их силу и мощь, почувствовал, на что они способны.

Лишь сейчас, видя, как художник сжимает ладони, Иллиан увидел, насколько тот силён. В его движениях он слышал крик: «В руках вся сила! В руках! Понимаешь?».

Был рад, конечно, за него, но тревожность дала о себе знать – Иллиан забеспокоился. Планы в голове кружились в пируэтах – не знали, куда себя деть, куда им пойти.

Художник этого не мог заметить – он лишь слепо взглянул в глаза друга и произнёс восторженно, но без гордости, горя своими глазами:

–Я нашёл свою суть!

Иллиан ответил ему что-то, но уже недосягаем художник.

Он не слышал слова, лишь смотрел в свои тонкие руки. Наконец, он раскроет секрет, почему его главная мука не сравнится ни с тьмой, ни с разлукой и имеет свой собственный цвет…

Ч

асть 2

Душа на перекрестке…

Глава 5

Город в котором восемь тысяч лиц!

«Этот мир не мой – не только мне принадлежит. Этот мир большой, и одному мне в нём не поместиться. Хоть растолкаю всех здесь, хоть затопчу поломанными ступнями – ничего не изменится, мне будет пусто одному. Да и страна наша огромная – была бы меньше, мы бы не думали над тем, что украсть, а размышляли над другими вещами. Больших стран не так много в мире, и люди в них мечтают о странах, что поменьше, надеясь в них не на себя, а на удачу. Но я прекрасно понимаю их, как понимаю то, что ещё секунда, и взлечу; ещё момент, и все заплачут; не я поймаю их подачу; я не пустой, но не хочу надежду тешить лишь в удаче.».

Небо пытался поднять, и у него ничего не получилось. Теперь надежды нет на прошлую секунду. Действовать нужно иначе. «Зачем делать ставку на что-то, если можешь поставить на всё?», – говорил он себе, но жизнь учит по-своему, и перед решающим штурмом не всегда хладнокровны колени.

Кто-то скажет: «Вот так у него жизнь!», да, просто, вашей никто не знает! На свою жизнь надо смотреть, и, прежде чем кого-то судить, надо вспомнить свои собственные пороки и ещё раз подумать, чем ты лучше того человека, которого судишь! Или ты, как и многие, думаешь, что тебе можно всё?!

Весь оставшийся путь за рулём был художник. Спать не хотел, руки не уставали, ноги не затекали, хотя за сутки совершил лишь пару остановок. Направление – юг. Приелись холода и ветер, и влажные туманы, потому возникло желание быть поближе к тёплому солнцу.

Направлялись в город Ирон – самый южный, закрытый город их страны, хотя оба не знали, даже названия места, которое решили посетить или делали вид, что не знают. «Небо под ногами» – вот и всё, что им известно, по крайней мере, что ими было произнесено вслух.

Арлстау не проронил ни слова о том, откуда он узнал дорогу, а Иллиан об этом не спросил. Средств связи у обоих не было, указателями закрытые города не славились.

Художник ехал по чутью, увидел душу этого города и чувствовал, где она находится. Такое с ним впервые и даже не волновало то, что Иллиан что-то знает об этом месте. Наоборот, интриговало, что от него скрывает столетний человек…

Дорога с каждым часом всё громче утомляла, и всё больше хотелось найти своё временное пристанище, чтобы погреться, хотя бы чуть-чуть, но художник не думал доверить жизнь педали тормоза. Ему нужно было скорее попасть в этот город – чувствовал это также отчётливо, как и то, что никто в этом городе не желает ему зла.

Сегодня, впервые за все дни включили радио, променяв музыку на голос комментатора, что обсуждает всё, что интересно миру.

По радио вещали, что уже весь мир знает о художнике, рисующем души, весь мир трепещет от восторга. Кто-то боится, а кто-то, наоборот, лишился страха! В принципе, как преподнести – так и воспримут.

Немного слов было посвящено его предыдущему творению беззащитного леса. Оказалось, что его не смогли изъять для изучения, и лес по-прежнему рыдает и отгоняет всех людей.

Душу Новорождённого храма тоже пытались изъять, если верить ведущему новостей, но священник не позволил совершить сие злодеяние, не смотря на угрозы в свой адрес, да и люди чуть не подняли восстание. Восстаний не боится лишь глупец, потому власть отступила.

Душа храма исцеляла от любой болезни, даже той, что неизвестна медицине. Лишь день прошёл, как она создана, а к храму уже выстроилась многотысячная очередь. Люди прикладывали ладони к полотну, и все болезни, что мучили их, уплывали с проточной водой.

Эта новость вызвала в художнике бурю эмоций и гордость за свой дар. Наконец-то, он был оправдан и обрёл новый смысл. Арлстау с упоением глядел в свои ладони и видел в них не дар Богов, а свой собственный дар самому себе.

То, что весь мир теперь знает его и восхищается им, не вызывало особенных эмоций, потому что он был к этому готов, понимая всю исключительность создаваемых творений. Для него это и не было важным. Ему важнее, что принесёт он всем этим людям, что узнали о нём, не зная ни лица, ни имени…

Дорожный указатель не подсказал, что им следует повернуть направо, чтобы попасть в закрытый город, но художник вовремя ударил по тормозам, проехав мимо лишь чуть-чуть. Развернулся и поехал в глубь леса.

За километр до города вдоль дороги стоял монумент. Это надпись из серого камня – четыре большие буквы ИРОН. Фразы «Добро пожаловать» нигде не было, но художник чувствовал, что гости здешним обывателям безмерно интересны, несмотря на то, что не стремятся узнать мир и то, что в мире этом происходит…

–Закрытый город? – зарычал Иллиан на художника, как только надпись ударила в глаза.

Ни к чему многогранность пустому вопросу. Пустой вопрос, как человек, стремящийся отвлечь нас от мечты – лучше от таких бежать, отплёвываясь через левое плечо.

–Да, – дерзко воскликнул Арлстау, готовясь к словесной обороне и болезненной атаке, длиною в одну фразу.

–Нет, туда нам нельзя! – замотал тот головой, и впервые художник увидел страх в его серых глазах, но не поверил ни глазам, ни страху.

–И ты туда же! – шикнул художник и добавил. – Тоже веришь в существование тайной организации? Веришь в эти сказки?

–Я век живу и лучше знаю, где быль здесь, а где сказки, – с вызовом ответил Иллиан и отвернулся, посвятив свою тоску прозрачному, призрачному окну.

–Ты и в конец света веришь, – с укором ответил художник.

–И что? Ты ничем не докажешь, что конец света это миф! Что бы ты не сделал, люди лишь сильнее будут верить в него, а не в бесконечную жизнь нашей планеты. Когда объедешь всю Землю, ты поймёшь, что все люди одинаковые…

«Ну да, возможно, он прав, но зачем мне что-то доказывать кому-то? Хотя бы спасти следующие поколения – те, что ещё не загрязнены ненужной памятью и губительной верой. Но, если утопающий против спасения, я, не дрогнув, помогу ему утонуть!».

–Не играй со мной! – воскликнул художник, решив поставить шах. – Ты знал, куда мы едем!

И даже нечего ответить, лишь промолчал в пустоту. Иллиан сам понимал, что в храме прокололся, но нравилась ему эта игра. Без проколов ему было бы не интересно…

Решение художника непоколебимо. Своим неуступчивым видом он показал, что не намерен ничего слышать и опасаться ничего не намерен, и через минуту двух путешественников встречали окрестности города.

В глаза не могло не броситься, насколько они зелены, маскируя этим бедность и ветхость домов, придавая им сказочности. Все дома из потасканного дерева, окутаны вьюнами, и это бесплодное растение придавало пустоте некую красоту.

На улицах не видно ни собак, ни кошек, только дети-оборванцы, глазеют в их электрокар, словно это летающая тарелка, и глазами просят что-то, но губы не говорят, что нужно их душе.

Неожиданное зрелище для художника. Он то думал все здесь на подбор – вся сила мира и таланты, а тут дающая высокий стимул нищета.

Вспомнил юные, наивные времена, когда мечтал помочь всем бедным на Земле, ещё не понимая, что не монета им помощник. Ещё он мечтал помочь родному городу – сделать ровнее в нём дороги и счастливее людей. «Ну да, ну да! Помню помню! А ещё я мечтал, чтобы мясо в зубах не застревало! И что из этого сбылось?! Лучше промолчу!».

Сейчас глядит на всё умнее, но ум морозит мир, не согревает. Хоть всем ты поможешь, те, кто тебя не уважал и ненавидел, будут также не уважать и ненавидеть. Обидно не было за это, на правила жизни глупо обижаться. Учись и соблюдай, и умный раз, то сделай мир умнее!

Если бы каждый рождался богатым, то мир не шёл бы вперёд. Мир бы остановился и не нашёл повода изобрести что-то новое. Но согласитесь, в этом что-то есть…

Дед его – воспитанник строгих правил жизни, сказал ему как-то:

–Не помогай никому, если тебя об этом не просят от души!

–Как понять – от души? – спросил маленький Арлстау.

–Когда человек смотрит на тебя, как на человека, и не на удачу он к тебе пришёл, а потому что верит, что только ты ему поможешь, – ответил ему дед и добавил. – Запомни, как люди смотрят на золото и беги от тех, кто также смотрит на тебя.

Но Арлстау не слушал и помогал человеку, хоть как тот смотрел на него, пока ладони не обжёг, пока не стёр на них все линии. И не бежал он ни от кого, пока ноги не сломались о собственные руки.

Сказать, что Арлстау не поменялся и до сих пор желает помочь всему миру, но, только уже своим даром, было нельзя, потому что ещё не решил, для чего рисует души – для себя или для мира. Он, став дождём, забрызгал платье, а солнцем ярким он обжёг. С добром не стал он благодатью, его клыки – его собратья, с ней не вступили в диалог…

Не выдержал, ударил в тормоза, увидев деда в лохмотьях, стоящего на коленях, с протянутой рукой, посреди зелёной лужайки. Лицо потёкшее, глаза закрытые, рука сухая и грязная от пыли, седых волос почти не осталось. И выражение лица такое несчастное – наверное, так и выглядит старость.

Художник протянул монеты, хоть и не видел глаз старика, хоть Иллиан кричал: «Не надо это делать!».

Когда металл коснулся его кожи, глаза открылись, и художник сделал шаг назад. На него смотрели белые, слепые глаза, а губы старика притворно улыбнулись, словно посмеялись над глупостью художника.

В ближайшем доме открылась дверь и послышался красивый бит давно забытой, но красивой песни.

Вышло трое. Все в чёрном, на оборванцев не похожи, масок не носили. На вид головорезы, но худые, как смерть. Спрашивать ничего не собирались, говорить тоже. Быстрые шаги, и они уже рядом. Один вытащил пистолет, у других лишь ножи – значит, не такие уж серьёзные.

Однако, Арлстау замер и выловил испуг, тело стало непослушным, не ему принадлежащим. Лишь краем глаза увидел, как мимо пронёсся Иллиан. В руке сжимал тяжёлый прут, что миг назад был всего лишь зажигалкой.

Удар, удар, удар, удар, удар…и удар. Третий оказался крепким, понадобилось четыре щелчка. Первому сломал руку, выбив пистолет, второму проломил голову, третьему пришлось сломать многое, и, судя по тому, как хлестала кровь из его рта, он был не жилец.

Иллиан стоял над ним, как победитель, уперев ногу о его грудь, будто решал – достоин жить или нет. По крайней мере, именно об этом подумал ошарашенный художник, ничего другого в мысли не пришло.

–Мы покорим ваш город, и нам здесь будут рады! – произнёс зачем-то Иллиан, прикинувшись безумцем, но окровавленные губы ему ответить не могли.

Поднял с земли пистолет и без колебания выстрелил. Убил лишь для того, чтобы не мучился, а выстрел прогремел, как гром и «разбудил» художника, приоткрыл его веки, чтоб разглядел, кто рядом с ним идёт.

Иллиан отвернулся и спокойно направился к машине, ничуть не жалея о содеянном. Этим жестом бросил вызов тому, кто городу король и был уверен в том, что победит в конце.

Арлстау последовал за ним, как только тот прошёл мимо, не подарив ему, даже взгляда. Сел в машину, огляделся по сторонам и пришёл в себя, приняв, что в этом городе за убийство ничего не грозит.

Через минуту молчаливой и тусклой дороги вопросов возникло много.

–Откуда такая сила удара? – начал он с простого.

–Бил часто.

–Армия?

–Служба в армии помогает любить Родину, как и уроки истории, как и уроки жизни, но я не воин и не проповедник…

–Может, расскажешь?

–О чём?

–О том, что я говорил тебе в храме.

–Знаешь, думаю, правильно, что ты мне ничего не рассказал. Не хочу я знать свою жизнь заранее! Ты и так многое раскрыл, как только мы с тобою встретились. Душа моя на лице – и это лишь начало. Сейчас моя душа на перекрёстке, и мне не важно, когда и каким будет полёт мой на небо…

–Ты хочешь покорить собою же выдуманный Олимп, – с горечью перебил художник, зная, насколько этот человек не хочет жить, насколько он сейчас лукавит.

Он шёл на троих, зная, что может умереть, но умереть сегодня не боялся! Жизнь – игра для него, и смерть, получается, тоже!

–И в этом мы похожи, – ответил он, и разговор, казалось бы, окончен, но художник не заметил конец.

–Так что же такого ты знаешь об этом городе?

Интересно было узнать, что за город перед ним. Таких не видел художник, лишь слышал о них разное. «Города, которых нет» – так их называют. Говорят, что надолго в них путешественники не задерживаются, да и много чего говорят, но все слова – пыль, пока не увидишь их собственными глазами.

Здесь отказались от всех источников информации, лишь бы не слушать, что происходит в мире, лишь бы мир не слушал, что происходит у людей, живущих здесь. Возможно, это самое важное.

Таких городов было много, не мало и в их стране, но по книгам не понять их истины – в неё необходимо окунуться.

–На окраинах закрытых городов живут люди, возненавидевшие свою страну, – ответил Иллиан частичкой длинной правды.

–И зачем они здесь?

–Благодаря им, многие разворачиваются уже на окраине. Они нужны здесь. Ты даже не представляешь, как мало в нашем мире преступников, как много оступившихся. Не все они в закрытых городах – лишь те, кто не умеет отступать.

–Знаешь, сколько встречал людей, не сказал бы, что много таких ненавистников, а плохого стране так и вовсе никто не желает. Одни не любят других, не потому что так хотят, а потому что так сказали. Возможно, и нет в мире человека, который бы ненавидел собственную страну…

–Внутри этих городов живут слуги, – продолжил Иллиан, не обращая внимания на слова художника, – но не слуги государства, а слуги тайной организации. Здесь люди буйные, когда праздник, дружелюбные в остальные дни, но, в целом, они, всего лишь, слуги!