Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Когда смерть решилась подойти на несколько шагов, человек почувствовал итог. Мужчина начал умолять её. Умолял не простить, не помиловать, а лишь ответить, для чего он жил, в чём был смысл его дороги, стоило ли ему рождаться, раз после себя не оставил ничего? …

Вместо ответа Смерть начала отсчёт, и, судя по нему, остались секунды до конца. Он на колени перед ней и молит, чтобы произнесла ответ, а ей нравится его мольба, греет душу его слабость, вдохновляет его унижение перед ней.

Смерть молчала в жалкое лицо, ожидая последние секунды его жизни. Когда они настали, и их осталось всего пять, Смерть скинула свой чёрствый капюшон и показала полностью своё лицо. Оно было тощим и высосанным жизнью. В её лице мужчина узнал многих, кого встретил на своём пути, но они были не теми, кого хотелось бы увидеть на том свете. Стало жутко.

–Знаешь, почему я так выгляжу? – спросила Смерть.

–Нет, – ответил мужчина, а сам уже рыдал.

–Потому что такой была твоя жизнь!

–А смысл? В чём был мой смысл? – не унимался он до последней секунды.

–А смысл твой был прост – встречать людей, очернять их жизни и показывать им, какими быть не нужно.

Смерть забрала его, посчитав себя слишком милостивой. Хоть на последней секунде, но смысл свой он узнал, чего дано не многим. Пусть смысл прост и неприятен, но он хотя бы был…

Пока Иллиан размышлял о рассказанной истории, которая ему была не по душе, художник вспоминал сегодняшние сны.

Сон про мальчика был расплывчатым и не внушал доверия с любых своих сторон. Диалог помнил смутно, но знал, что со многим был не согласен. «Люди, как насекомые!», – запомнилось ему, и истина такая неприятная. Однако, этот сон записан в дневнике, «Если, конечно, это был сон!».

Записал и второй сон, более тревожный, но менее значимый: «Мне снилось, что я в лодке, посреди океана. До материков не доплыть, но до острова всегда есть шанс. Только вот, шанс ускользал из рук, хотя во сне художнику казалось, что он уж точно знает, куда плыть, где его берег, где домик родной. В груди нагревалось чувство вины, и вина исходила от острова. Но не остров был виноват, а я. Я и сейчас помню это чувство, испытанное во сне, и, как мне хотелось исправиться. Я бы, наверное, не проснулся, и так бы и искал тот остров, если бы в какой-то момент не решился сдаться. Поражение пришло в виде смирения. «Не доплыть мне до этого острова!», – воскликнул я на весь океан и бросил в него вёсла со злостью, с недоверием. Океану было не больно. Что для него два весла?! И меня это почему-то не устроило! Я вытащил из кармана спички, поджёг одну и бросил в океан. Он вспыхнул каждой своей клеточкой, и я проснулся – в поту и с мыслями, что же будет с Землёй, если все воды океана превратятся в кипяток…».

Сны не так уж и помогали, слишком искажённым всё в них было. «Лучше не углубляться и не записывать!», – думал он, но всё равно углублялся и записывал. Сны для него – неизвестная реальность, но действие вчерашних снов проходило на его планете, а не где-то за звёздами. Душа, быть может, отделялась, но не летела далеко.

По дороге, кроме природы, встретили пару городов – один пустой, другой какой-то переполненный. В одном витрины и реклама, в другом облеплены столбы. В одном паром и переправа, в другом салоны красоты.

Да, города тоже разные. Не всем жизнь дарит изобилие, у кого-то счастье в простоте. Не все желают жить там, где больше всего людей…

–Как ты до такого докатился? – неожиданно спросил художник Иллиана, прервав затянувшееся молчание, задумавшись о том, чего он ищет.

Тот гневно бросил взгляд и хотел ответить грубо, потом задумался над вопросом и простил художника или, быть может, сделал вид, что простил.

–Неужели, символы на лице тебя заставили жить не в домах, а в дорогах? – добавил Арлстау, желая исправить своё секундное невежество.

–Я был спрятанный всю жизнь. Мой отец – это есть власть. Чем дольше я был спрятан, тем больше ненавидел всю власть, что видел за окном. Высшая власть продаёт преступления, а низшая отлавливает покупателей. Я не стал ни покупателем, ни продавцом, и в этом моя фишка.

–Почему же тебя прятали?

–Об этом не хочется говорить, – ответил он, изменившись в лице. – Если одним словом, разногласия с отцом во всех вопросах, и права не было хоть что-нибудь сказать.

–А сейчас, когда отец далеко, ненависть исцелилась? Она превратилась в безразличие?

–Знаешь, так и есть, – согласился Иллиан. – Но, когда слышу о смерти кого-то из них, не могу ничего с собой поделать и в глубине души радуюсь и говорю Боженьке: «Спасибо, что ты есть!».

Пауза. Художник был шокирован этим откровением, не хотелось бы ему, чтобы его дитя стало таким.

–Одна смерть ничего не решит, одна жизнь ничего не исправит. Мы не выбрали их путь, чтобы судить, – ответил художник разочарованно.

Разочарование было связано не со своей собственной мыслью, а с мыслью Иллиана. Тот почувствовал это и сразу же передразнил художника, исковеркав голосом его фразу. Это уже было не впервые и это не было похоже на извращённую, защитную реакцию, поэтому взбесил.

–Зачем ты меня передразниваешь? – вспыхнул художник, готовый броситься в руль, хотя до храма уже рукой подать, но благоразумие осталось в стороне.

–Чтобы увидел себя настоящего, – ответил Иллиан, поставив в тупик собеседника.

Шах и мат. Сразу вспомнил душу леса – его первый промах, в котором показал себя настоящим. Первый блин комом, но ошибаться больше нельзя. Одна ошибка в любой момент способна оборвать весь путь.

Дорога вильнула вправо, и художник ударился головой о стекло после резкого поворота. «Нечего думать об ошибках!», – мигом расшифровал он этот знак, но всё было не так – всего лишь, нужно было пристегнуться.

Оказалось, он задремал, пока блуждал по мыслям. Ночью сон был не насыщен покоем, поэтому художник чувствовал себя уставшим и разбитым. По окнам барабанил мелкий дождик, своей мелодией пытаясь усыпить, но все его попытки тщетны, ведь впереди виднелись золотые купола…

Храм стоял один одинёшенек, ближайшие города довольно-таки далеко, а деревень давно не существует, но, на удивление художника, людей у храма было много.

С тех пор, как потерял руки, двери храмов всегда были открыты для него, но заходить в них не решался. Он не то, что перестал верить в Бога, скорее, учился жить без него, испортив с ним все взаимоотношения.

В порыве глубокой, душевной боли художник отказался от него, обвинив, что тот несправедливо судит. Позже понял, что Бог то не судья, что его дело прощать, а не наказывать, но для себя решил, что уже поздно, что Бог его не простит за это, раз сам себя простить не может.

Люди придумали суды и наказания, люди придумали законы, по которым одни праведные слуги, другие непокорные изгои общества. Взять хотя бы Иллиана – он изгой, но, как на грязь, на него взглянут лишь те, кто сами хуже него, пусть даже обманут самих себя, что не нарушили ни одного закона, ни единой заповеди.

Художник прекрасно помнил, что это такое, когда на тебя смотрят, как на ничтожество, как на пыль, которую необходимо стереть с лица земли. Этот взгляд полезным не бывает, приносит лишь озлобленность и боль, поэтому тем людям он ни слова не дарил, лишь жестом посылал куда подальше.

Другое дело взгляд свысока, что вдохновляет на высоты. Многие не любят, когда на них смотрят свысока и очень-очень зря, не умеют черпать смысл этого взгляда…

Машина припарковалась в ста шагах от храма. Храм ничем не был ограждён, ему не нужен был забор. Лишь зелёное поле и истоптанный холм, на котором возвысился белый храм с семью куполами.

Два гостя не решались выходить из машины, оба чего-то ждали, словно их поджидал самый значимый момент жизни, когда оба раскроют собственные загадки и смогут жить спокойно.

–Ты веришь в Бога? – спросил художник очень тихо, словно желая, чтобы Бог не услышал.

–А ты?

–А ты? – надавил Арлстау.

–Верю, – с воодушевлением ответил Иллиан.

–И считаешь, что Бог и Вселенная это одно и то же?

–Не согласен я с этим. Есть много слов синонимов друг другу, но величайшие из слов аналогов иметь не могут. У каждого своя Вселенная, у каждого свой Бог. Если искусство – это Вселенная, то ты её Бог, художник…

Художнику были приятны такие сравнения, даже не заметил, как засиял и отогнал разбитость.

Всего несколько веков назад говорили лишь о Боге, а о Вселенной никто и не задумывался. Затем наука и магия взяли верх и начали побеждать, и люди заговорили о Вселенной, а не о Боге. А зря, ведь это не одно и то же.

–Вижу, тебе приятно это слышать, – усмехнулся Иллиан. – Только не задирай голову, а то будешь видеть лишь небо и потолок.

–Как думаешь, я вижу душу Вселенной или душу Бога? – спросил художник, загадочно ухмыльнувшись.

–Думаю, нет…

Пауза. Иллиан ждал ответа про душу Бога, а художник уже думал о другом, погрузившись взглядом в храм, проникнув в его душу.

–Все эти люди прибыли сюда… – начал он, но оступился и замялся. – Неужели, они ждут исцеления?

–Да, ждут. Это называется надеждой.

–Но ведь здесь нет исцеляющей силы, – непонимающе промолвил Арлстау.

–Есть.

–Её здесь нет, – настоял он. – Ты исцелился?

–Я приезжал сюда, чтобы понять знаки, а не исцеляться. Никогда не горел желанием долго жить, чтобы обращаться за помощью к исцелению.

–Потому что веришь в конец света?

–Верю, как и все!

–Не из-за этого ты не желаешь долго жить! – твёрдо заявил Арлстау.

–А из-за чего же? – спросил Иллиан, изменившись в лице.

Его лицо сделалось беззащитным, словно художник уже разгадал всё, что скрыто за ним и собирается озвучить ответ.

–Потому что ты один.

Ответ художника подарил облегчение. Загадка не разгадана.

–Знаешь, в далёкой юности я написал на листочке все свои желания. Они касались не только меня, но и всего мира. Писал, пока не пожелал остановиться. Нумерация была не нужна – мечты сбываются не по порядку, но мне очень хотелось узнать, сколько их всего, потому посчитал. Получилось 33 мечтания. Через месяц я вновь проделал это и вновь получилось 33 мечтания, но мечты касались лишь меня и лишь моей жизни. Ты спрашиваешь, как я до этого докатился? Просто, угадай, какой из листков сбылся полностью, а какой даже не притронулся к моей жизни…

«Удивил!», – подумал художник и вышел первым из машины. Арлстау и так знал, что этот человек не думает о тех, кто не просит его помощи и о тех, кому не может помочь, потому не сложно догадаться, что у него сбылось. Его не заботила судьба всего мира, и в этом ему даже завидовал, ведь сам художник желал многое изменить, а для этого надо что-то делать.

–Он эгоист? – возможно, спросит кто-то.

–Нет, эгоизм – это абстракция. На самом деле, либо ты желаешь что-то делать, либо не желаешь, вот и всё. Эгоист – это человек, который делает лишь то, что сам желает, а не то, что желают другие!

Раз настолько сказочно началась его жизнь, значит, есть в ней огромный смысл, малость в ней найти нет шанса.

Если сбылись его первые 33 мечтания, что вряд ли, значит, путь его, наверное, в любой момент способен завершиться. Если сбылись вторые, то дорога его, возможно, бесконечна…

Храм был высоким, но глаза не решались глядеть вверх, избегали свет куполов, что сиял, не смотря на пасмурность. Стены белые, окна чёрные, а узорчатые двери из серебра круглые сутки открыты для каждого, кто осмелился проделать дальний путь. Вокруг храма высокие ели и сосны, что старше вечности, а, что внутри стен пока неизвестно.

Говорят, раньше здесь была степная местность, но с появлением храма всё заросло зеленью, и появились холмы, хотя была равнина.

Помолились перед входом, и впереди остался лишь высокий порог с двумя дюжинами мраморных ступенек.

Художника мучил вопрос, который он сам когда-то посчитал глупым, когда голос в голове задал его ему в ту самую ночь, в которой решился отправиться в путешествие, взяв билет в один конец. «Почему этот голос вспомнился именно перед дверьми храма? Кому же он принадлежал?», – подумал художник, но ответ оказался далёк.

–Сколько тебе лет? – спросил художник Иллиана, и тот остановился на первой же ступеньке.

Взглянул на открытые двери растроганным взглядом и посмотрел в глаза художника почти с восхищением, но с лёгким недовольством.

–Нашёл же ты момент для этого вопроса. Я отвечу тебе, но, если пообещаешь не вдаваться в подробности и закрыть эту тему навсегда!

–Обещаю, – сразу же ответил он.

–Мне больше века, но меньше двух!

Ответ был спокоен, словно дышал обыденностью, но это было не так – художник был сражён, художник был заинтригован.

Иллиан начал подниматься первым, а Арлстау застыл, пожалев о своём необдуманном обещании. «Хорошо хоть, что спросил. Теперь душу храма разгадать будет легче…».

Внутри храма народа было меньше, царила неспокойная энергетика. Храм был живее живого и даже в благовониях струилась жизнь, но ничего особенного художник не заметил. «Храм, как храм! Те же свечи, те же иконы, те же лики Святых.».

Иллиан уже ждал его у западной стены, где не было икон и окон, лишь огромная доска во всю стену с изображением неразгаданных символов, разбросанных так, словно они послушники хаоса. Стена была единственным, что отличало этот храм от других храмов, но встать возле неё никто здесь не решался – либо не видели этих символов, либо не зрели в них что-то удивительное.

–Ты видел когда-нибудь такое? – спросил восторженно Иллиан, посмотрев на художника с надеждой.

–Нет, не видел.

–Раньше, когда смотрел на эти символы чувствовал себя виноватым перед кем-то, а перед кем и не знал, ведь не испытывал ни разу это чувство, а сейчас смотрю на них и впервые ощущаю облегчение, словно камень с плеч упал. Как думаешь, для чего они здесь?

–Даже представить себе не могу, – ответил честно художник, внимательно вглядываясь в неразгаданность.

Храму больше тысячи лет, но ни в одной из древних летописей не упомянули ни слова об этих символах, словно они здесь, как должное, и объяснять эту странность нет надобности. Кто знает, что там было в голове у предков! Они ведь были совершенно другими людьми!

Храм не обладал чудотворностью, не творил волшебства, но люди тянулись к нему, веря в его отличительность. Имя храма – Новорождённый, но на данный момент времени имя не соответствовало его душе, по мнению художника. Душа была формой сердца, и в ней заключались совершенно иные смыслы, а люди восприняли всё это, исходя из своей Веры или, как сказал Иллиан, надежды.

В голове символы выстраивались цепочкой и пытались объяснить, для чего они здесь, но это было сложно, даже для восприятия художника, рисующего души. Попытки были тщетны, древний разум младому уму не понять, как бы он не напрягался и не горбился. На цитатах строится мир и пишется история. Как желали умные люди, так её и написали, а наше дело – верить или нет…

–Храм желает быть нарисованным, – тихо прошептал Арлстау, чтобы никто кроме Иллиана не услышал.

–Как ты это понял?

–Душа храма кричит об этом!

–А символы?

–А символы царапал сумасшедший.

–С чего ты решил? – удивился Иллиан.

–Как сейчас вижу, как он пишет их, а его мысли монотонно повторяются. В них наваждение, разум человека принадлежал не ему.

–То есть, символы ничего не значат?

–Не совсем. Сумасшествие лишает разума, а не смысла. Никто не способен лишить существования такое чудо, как смысл. Здесь тысячи символов, и все на разных, вымышленных языках. Твои символы, как ты и сам, наверное, знаешь, встречаются лишь раз, в левом, верхнем углу стены…

–Как понять, вымышленные языки?

–Кто-то сам придумал их. Когда к каждому слову подбираешь какой-то символ и выбираешь ему значение – это и есть создание собственного языка. Почему я знаю это? Потому что сам придумал свой собственный, немой язык – он не звучит, он лишь в письменной форме. Мой мозг чуть не расплавился, когда я запомнил все символы. Человек, написавший всё это, придумал более двадцати языков. Не все слова для нас с тобой, мой друг, но какие-то посвящены тебе и мне. Чтобы узнать какие, мне нужно пообещать душе храма, что я её когда-то нарисую.

–И всего то?

–Для тебя это «всего-то», а для меня это нарушение закона мироздания. Это будет нечто большее, чем душа. Храм просит слишком много…

–Не будь так наивен перед мирозданием. Если ты существуешь, стоишь передо мной, а недавно вдохнул жизнь в безмолвные деревья, то нет никаких законов мироздания. Всё имеет право на существование, а душа храма тем более…

Слова Иллиана вдохновили, взбудоражили прежнюю смелость, и художник, немедля, повернулся лицом к символам и дал храму свою клятву, не сорвав ни слова вслух.

Стоило ему поклясться, как сразу же увидел значение надписи, предназначенной для них и чуть не рассмеялся от того, насколько мал мир.

В этой фразе присутствовал лишь верхний символ лица Иллиана – тот, что похож на птицу, и он прозвучал дважды, имея значение «небо», а не «полёт». Узрев фразу, на ум ничего не пришло, но в воображении мелькнул город, и художник всё понял – этот город он нарисовал на той самой картине, что продал за немыслимые деньги.

Почувствовал его душу, что так похожа на душу Беззащитного леса, но в основе её не живность, а люди. Затем рассмотрел, где она находится и уже знал, куда им ехать…

–Удивительный храм, – воскликнул он полушёпотом.

–Ты уже поклялся?

–Уже знаю ответ.

–И какой?

–Небо на земле, небо под ногами – таков ответ! – воскликнул художник.

Иллиан вздрогнул, слова его, явно, задели и о чём-то ему рассказали, а Арлстау, сделав вид, что не заметил этого, продолжил:

–Символ на твоём лбу означает «небо». Нам с тобой посвящена лишь эта фраза, остальное написано не для нас. Храм давал ответы не только нам и после нас ответит многим, кто в него зайдёт. По крайней мере, я надеюсь на это, что не только вокруг нас крутится Земля…

–Что же это может значить? – спросил в ответ, сделав вид, что не понимает.

–Это город.

–С чего ты решил?

–Увидел его.

–И в нём небо лежит на земле?

–Не в прямом смысле, но да.

–И что же мы должны найти в этом городе?

–Не знаю. Возможно, свою судьбу…

–Ты видишь так, словно способен узреть своё будущее, но не можешь его распознать, – неожиданно заявил Иллиан с недовольством.

–Хорошо, что так. Не хотелось бы знать заранее, что меня ждёт.

Художник засобирался выйти из храма, но Иллиан остановил, больно схватив сильными пальцами за плечо. Его глаза горели, и взгляд был без ума.

–А что можешь сказать про значение всех трёх моих символов?

–Думаю, ответ на это каждый день мелькает в твоей голове, и ты не догадываешься, что это именно он. Я пообещал не спрашивать тебя про то, что тебе больше века. Когда решишься сам рассказать, я постараюсь объяснить тебе ответ…

Иллиан был в ступоре, глаза расширены, а пальцы отпустили затёкшее плечо художника. Художник направился к дверям, а тот так и остался стоять на месте, как вкопанный, очарованный хитростью, но разозлившийся на неё.

Арлстау не собирался рассказывать ему его судьбу даже, если он раскроет все свои тайны, не собирался и душу храма рисовать именно сегодня, решил оставить это на потом, как гарантию того, что не умрёт, пока не нарисует.

Но планы переменчивы, а обстоятельства созданы для перемены решений.

Выходя их храма, на той самой первой ступеньке лоб в лоб столкнулся взглядом со своей родной сестрой, что заботилась и переживала о нём больше других, и на секунду потерялся, не знал, как быть. На лице яркие краски, на сердце болезненные пятна, и эмоций не скрыть.

Она уже собиралась зайти в храм вместе с братом художника, но остановилась и не смогла оторваться от взгляда Арлстау. На лице красовалось удивление – такое ощущение, что она узнала его и сейчас закричит об этом на весь мир, но пока что не кричала.

По брату этого не скажешь – судя по его взгляду, он видел художника впервые и родного в нём не замечал, хотя они все между собой чем-то, но были похожи.

«Никому не звоню, никого ни с чем не поздравляю!» – таким так часто был, а сейчас жалеет об опущенном.

Арлстау не знал, как поступить. Ему так хотелось обнять её, свою родненькую сестрёнку, рассказать ей всю правду о себе, но как? Она ведь его не помнит, не знает совсем! Или, всё-таки, помнит?!

Сделала два шага навстречу и спросила его, заставив смутиться:

–Кто ты?

«Всё-таки, не помнит!», – выдохнул художник с облегчением, но тут же стало жаль за это. Молчал растерянно, не зная, что ответить, но она не собиралась уходить неуслышанной.

Художник решился, но ещё не на правду, а на что-то похожее на сделку. Это не было жестоко, скорее, всего лишь предосторожность. «Не для пустой же лжи её я в храме встретил! Будь это дар или лишь наказание, я, что угодно приму!».

–Я отвечу вам, кто я, если вы расскажете мне, что вас побудило приехать сюда, – ответил ей полушёпотом, чтобы не услышал брат.

Она, не мешкая, обернулась и в своей повелительной манере отправила брата в храм без неё. Тот был недоволен, кинул неодобрительный взгляд на художника, но ничего не ответил, ушёл.

–Это мой давний знакомый. Пообщаюсь и приду, – сказала ему уже в спину.

Всё произошло так, как и задумал художник. Знает её с рождения – вот и весь секрет.

Он направился к машине Иллиана, а она шла рядом с ним и что-то рассказывала ему про его глаза – что видела где-то, что что-то родное в них показалось. «Ещё бы, ведь они у нас почти одинаковые.», – думал художник, не перебивая её. Она смотрела на него, как на мужчину, а не на родного, и это было непривычно.

Остановились, не дойдя до машины десять шагов, и Арлстау жестом дал понять, чтобы начинала рассказ о причине своего приезда.

Сразу же изменилась в лице, исчезла улыбка и ямочки с белых щёк, и звонкие ноты голоса умолкли.

–Болезнь, – с горечью ответила она. – Мне осталось два месяца, а я очень люблю жизнь, хоть и верю в конец света. Мечты только начали сбываться, и ещё…я не готова уйти. Хочу найти здесь исцеление…

Замолчала, и художник молчал, шокированный правдой, обескураженный ею, потому она добавила:

–Это всё, что я хочу ответить на твой вопрос.

Ему стало стыдно. Стыдно за то, что за своей проблемой с руками он не заметил, что умирает его самый близкий человек. «Как я мог?!», – терзал он себя, но терзанием ей не поможешь.

Он огляделся по сторонам, затем заглянул в её карие глаза и промолвил ей нежданную для неё фразу.

–Я художник, рисующий души.

Ответ взволновал её. В глазах засияла надежда, и он не мог этому не улыбнуться. Она вновь поверила, что будет жить! Подбирала слова для ответа, но не знала, что сказать кроме:

–Ты нарисовал душу леса и прогнал всех людей от первого чуда света…

–Не знал, что так получится, – пожал плечами он, немного смутившись.

–Ты поступил верно! – воскликнула она. – Я не сужу тебя. Нам не место рядом с тем чудом.

–Я не для этого нарисовал душу леса.

–А для чего?

–Не вижу я свою душу, а мне это нужно очень. Руки потерял в тот день, когда два дерева коснулись небес, потому в них собирался увидеть ответы, но ничего не вышло, и загадка привела меня сюда, к дверям этого храма.

–Никто не помнит твоего лица, никто не знает, кто ты такой и на что способен. Поэтому мне кажется, что мы знакомы? Мы где-то виделись или мы с тобой встречались?

Последнее слово вновь заставило улыбнуться, но рука полезла в карман за фотографией, и улыбку пришлось подавить.

Её и так большие глаза заметно округлились от увиденного. Она бормотала про себя что-то похожее на: «Этого не может быть!», но глазами уже верила, что он её родной брат, а не её мужчина.

–На остальных фотографий я стёрся, лишь на этом остался, чтобы не забыть, кто я такой и где мои корни…

–Но почему? – воскликнула она, не понимая.

–Я всегда делился с тобой своим даром, – начал Арлстау, заставив её слезящийся взгляд обратиться к нему. – Часто рассказывал тебе, как выглядят души твоих знакомых, и ты мне верила. Ты одна мне по-настоящему верила! Потом я лишился рук и даже не заметил, что ты умираешь. Сейчас мне стыдно за это, очень стыдно! После потери рук я научился рисовать души, которые всю жизнь лишь видел. Когда понял, к чему это может меня привести, я нарисовал душу памяти и стёр людям, знавшим меня, всю память обо мне. Позвонил нашей маме, и она не узнала моего голоса. Это был единственный способ уберечь вас всех. Теперь меня не существует ни для кого, а, значит, все вы в безопасности. Никому больше не рассказывай об этом, хорошо?

Сестра бросилась к нему на шею и обняла, как родного. Она его простила, он это чувствовал.

–Спасибо. Спасибо тебе, что рассказал мне об этом! – сквозь слёзы зашептала она и разревелась, а он гладил её по спине, зная, что слёзы не на долго.