Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

–В чужих городах исчезает невинность, – зачем-то промолвил художник, но ответа был не удостоен…

Художник заглянул поглубже в душу города и разглядел в нём восемь тысяч лиц, не смотря, что жили в нём миллионы. Восемь тысяч выглядело не числом, а предсказанием – от этого недоумение: «К чему эта восьмёрка и с нею три нуля?!».

Чем глубже в город, тем на душе приятнее, не смотря на тучи, что напустил на это место Иллиан. Город оказался не маленьким и не бедным, как показалось на первый взгляд – всё было наоборот.

Его нутро пропитано красотой архитектуры, элегантностью культуры и изощрённостью вкуса здешнего обывателя. Дома и высокие, и низкие, а люди одеты в яркое тряпьё, хоть и встречалась в переулках солидность. На каждой улице играли скрипачи – элитную классику под современную обработку и собирали монеты прохожих. Это не могло не поразить художника, ведь в его городе дальше гитары никто не заходил, а здесь – во истину мастера своего инструмента, и помогают им всем барабанщики.

Музыка создавала ощущение отдалённой реальности. Она и соответствовала городу, но, в то же время, окутывала его тайной.

Улицы здесь не были широкими и удобными, но чистота радовала глаз. Отсутствие широты объяснялось тем, что здесь каждый сам за себя, все ходят по одиночке и не заметно среди народа ни одной пары. Это художника и потрясло, и отстранило, он даже счёл это иллюзией, что это ему, лишь кажется, а всё обстоит совершенно иначе.

Где-то царствует, лишь коллективное мышление, а кто-то желает мыслить один и по-своему, и запретить ведь не кому – всем слабо, да и не нужно это. Здесь всё именно так, на первый взгляд…

Основным товаром местных торгашей были цветы. Удивительно, если учесть, что парами здесь не ходят.

Ещё важная деталь этого места в том, что, если дома на окраине сотканы вьюнами, то на центральных улицах стены домов украшены виноградниками. «Видимо, таким образом распределили между собой значимость.».

Город был удивительным, потому в нём хотелось остановиться, ни за что не оставшись здесь жить…

Иллиана возмутило, что цветы – это основной товар здешних торгашей именно в тот момент, когда он был ужасно голоден. Возмутила и цена букета, хоть он ему и не нужен. «Видимо, давно он здесь не был…», – решил художник, когда тот набрасывался на невозмутимого цветочника – хоть и шутя, но с кулаками и с оскалом.

–Жрать! Я хочу жрать! – кричал Иллиан. – Почему здесь нет еды? Чем вы питаетесь? Тюльпанами?

Арлстау понимал, что он так шутит, но цветочники, априори, не могли этого понять. Уже собирались в подозрительную группу лиц, чтобы расправиться с невменяемым гостем их города.

Визуально они не были похожи на цветочников, потому что были молодыми, как и многие люди этого города. Стариков здесь почти не было, если не считать окраину.

Художнику достаточно было извиниться, и им дали уйти. Умели слышать и понимать. Пришлось выставить Иллиана сумасшедшим. Чем позже он, конечно же, возмущался и намеренно демонстрировал своё безумие.

Начал вести себя, как сумасшедший донор! Подходил к цветочникам и говорил им:

–Возьмите мою почку! Мне не где жить!

Те не понимали, шутит он или серьёзно, а он кричал им в лицо:

–Купи! Купи! Купи!

Художник держался за голову, ему было стыдно, а Иллиану удалось продать лишь часы, но этому был безмерно рад.

–У меня есть деньги! – промолвил Арлстау.

–И что? Они твои, а не мои!

Он прав…

–Ты слишком вспыльчив! – предъявил ему Арлстау, когда они нашли небольшой ресторанчик, и Иллиан затмил свой аппетит настолько, что не было желания вспылить. – Просто, представь, что никто в этом мире не желает тебе зла, и ты не будешь злиться на каждого, первого встречного. Всем безразлично на наши судьбы, никто нам не желает зла, никто добра нам тоже не желает!

–Ты отступаешь, словно ребёнок, как маленький, – пытался тот задеть, красиво улыбаясь.

–Кто из нас маленький, раз до сих пор орёшь, как резаный, на всю улицу?! – без злости ответил Арлстау.

–Я вечно молодой больше ста лет. Мои эмоции уже безграничны и не ведают покоя, я могу ими всё. Тебе не понять моё буйство, художник – хоть нарисуешь мою душу, хоть вычеркнешь её с лица Земли…

Арлстау замолчал. Впервые принял, что этот человек не просто так сейчас рядом. Понял это сразу, но принять не мог. Друг он или враг?! Швырнёт в огонь или спасёт от пули?! Неизвестно, любые варианты способны пересечься друг с другом и создать своё сочетание, что о таком бы никогда и не подумал. Тем интереснее жизнь…

Администратор отеля встретил их своей искренней безупречностью – и на лице, и на одежде. Этот мужик ещё и улыбался, хоть ему это жутко не шло. Понять можно – туристов здесь мало, а два туриста это уже много.

Ближайшие города далеко, ледяное море, которое собирает сотни тысяч туристов, тоже не близко. Был бы этот город рядом с другими городами, то стал таким же, как они, и все бы здесь играли на гитаре…

Художником был выбран номер с видом на набережную, и, щёлкнув замком и хрустнув половицей, остался доволен своим выбором.

Иллиан же отмахнулся, сказав, что любой вид его устроит, что это не принципиально. Пожалел сразу же, как вошёл, увидев из одного окна кирпичную стену, а из другого окна другую кирпичную стену. «И на ужин пюре! Что за бред?!», – пытался возмутиться позже, но поздно – сиди, смотри на стены, жуй картошку.

Но он не стал сидеть в номере, а ушёл куда-то до утра, не позвав с собой художника…

В окне художника луна парила над верхушками домов. Было красиво. Рваные облака прилетели откуда-то, то ли с поля боя; то ли с драки дворовой; то ли выглядят так, потому что, шутя, были слеплены ветром. Столпились вокруг луны, не задевая и не трогая, не мешая красоваться перед взглядами людей, и замерли на время.

Художник поглядывал то на луну, то на две незаконченные души, то на реку – такую красивую, то взгляд дарил той набережной, где фонари, где небо под ногами, где предстоит разгадать чей-то секрет и не забыть оставить свой. «Сложно…», если учесть, что душа этой набережной не похожа на короткую линию, как у всех набережных мира. Душа её похожа на одуванчик, а почему, пока ещё не ясно!

Усталость тела просила дорисовать луну и подарить той новое предназначение, а не мучить себя неведомой болью, рисуя душу силуэта. Но любопытство сильнее усталости – лишь попросило оно не забывать о Данучи, и художник уже не забудет, и не сможет оставить надолго, как это сделал сейчас, да и луна – это что-то огромное, что опасно трогать и дорисовывать. Хоть и похожа на обычную, недоделанную душу человека, но, кто знает, что станет с миром, если её дорисовать…

Всё, что нужно, приготовлено – вода, кисть, мольберт. Осталось выбрать полотно. Руки потянулись к душе луны, но промахнулись так нелепо и обхватили душу силуэта.

«Хорошо», – сказал сам себе художник, доверившись чужим рукам. Руки, хоть и были ему чужими, но желали помочь – «Если не верить в это, то сложно будет жить! Надеюсь, чужие руки окажутся верными…».

Когда стоматолог вот-вот вырвет тебе зуб, тебе немного страшно, и мандраж гуляет по лицу, но ты готов к боли, потому что ты знаешь, что она из себя будет представлять. Здесь же другая ситуация.

В прошлый раз Арлстау не смог вытерпеть боль, потому что испытывал её впервые. И сейчас он был уверен на все проценты, что боль вновь будет другой. «Но сам я бросил вызов силуэту, и кем я буду, если отступлю?».

Взгляд коснулся меча, кисть прислонилась к полотну, и началось.

Сначала накрыла душевная боль, но она оказалась знакомой. Художник стойко терпел все страдания, но кисть почему-то не слушалась, застыла в одной точке и не желает никуда идти. Через пару десятков секунд сама перепрыгнула на другую сторону меча, и началась другая боль, но вновь оказалась знакомой. Он ощутил, как что-то отрезает ему руки. Вытерпел и дотерпел, и желал продолжить рисовать, но полотно не захотело и отбросило его кисть.

Всё произошло слишком быстро и легко, что даже не верилось.

Взглянул на руки – на месте. Боль ещё не уходила, ведь провожать её не стал, но на этот раз он не упал и не потерял сознание. «Значит, всегда буду терпеть до конца!», – решил художник, наивность ведь никто не отменял.

Взглянул на полотно – ничего не изменилось. Хотя нет, по обе стороны от острия меча появились маленькие, чёрные точки, но в них художник видел великое начало жизни Данучи.

«Что же они значат?», – спросил себя художник, но отвечать не стал. Вырвал листок из блокнота, написал на нём что-то большими буквами, на родном языке и сжал в кулаке, боясь выронить написанное.

Затем коснулся пальцами до полотна и сразу улетел в жизнь художника по имени Данучи, свалившись в бескрайний обрыв…

-–

История Данучи: фрагмент второй.

Без памяти не жизнь, а почти сказка…

Война, в которой, как бы цинично не звучало, решил принять участие Данучи – между людьми и аврами, между двумя разными, разумными существами.

Их миру повезло меньше, чем другим мирам, и у них творят историю двое, а не один.

И те, и другие имели власть над разумом, но благоразумием больше славились авры.

Внешне они чем-то похожи на людей – всё-таки передвигались на двух ногах, имели две руки, и на каждой по пять пальцев, но и отличия существенны.

Рост до трёх метров, в двое развита мышечная структура, потому для людей авры казались огромными, а, следовательно, устрашающими, несмотря на то, что ни у одного из них не было злого лица, и злость не мелькала в глазах. Представляете? Замахивается мечом, рубит пополам, а лицо без капель злости, и эта черта сильнее других внешних факторов пугала людей, люди дрожали от отсутствия злости во время боя, как бы парадоксально это не звучало. Цвет кожи бордовый, лишённый яркости, но встречались и яркие тона, приближённые к красному, на ощупь – бархат, не было в ней грубости. Лица красивые, казалось, что сами себе их рисовали лёгкой кистью под названием жизнь – для всех людей они одинаковые, а для Данучи нет. Глаза большие, губительные, без белочной оболочки, но этот изъян не казался изъяном. Цвет глаз сочный, яркий, притягательный, и не только серый, карий, голубой. Брови выразительные, носы аккуратные. Объём головы меньше, чем у человека, но в самой голове что-то иное, другие мысли – именно они лишили авров большинства пороков, присущих людям.

Теперь о душе. Их души не похожи ни на круги, ни на четыре стены с четырьмя углами, то есть в их душе есть выход, и он настолько широк, что тяжело промахнуться. Их души свободны, их души способны летать, похожи на какие-то символы и нет ни одной одинаковой – это то, что настораживало Данучи, заставляло сомневаться в разумности этой войны.

У каждого человека душа заперта в оболочку, из которой не выбраться, пока не найдёшь все слабые места и не разрушишь их. Именно поэтому человек так часто шагает по кругу или от стены к стене, из угла в угол – думает, что меняет жизнь, но она не меняется, потому почти все люди всю жизнь одинаковые, неспособные изменить себя. Души авров об этом, даже не задумываются – способны меняться, стоит лишь почувствовать, что это необходимо.

Насколько отличались внешне, настолько разные внутри. Ничем не объединить два разума, ничем их не задобрить друг перед другом. Нет в них ничего схожего, не с чего им начать. Такими их не сделала война, все сами себя делают.

Войне всего десять лет – казалось бы, ещё ребёнок, но их бледная планета, с белой почвой под ногами была забрызгана красными красками. Художник – человек, а краски – его кровь.

Не авры начали войну, не они её закончат, не они бьют первыми, но на одного авра – десять человеческих жизней. Это справедливо, ведь их и так мало, в десятки раз меньше, чем людей. Но у них есть доспехи, что слепят глаза, они из металла, что не пробиваем. В прочем, и мечи из этого металла.

«Как же так?!», – думали они, – «Чем же хуже мы этих людей, раз пытаются прогнать нас из родного угла?!», но, видимо, народ их не так много знает, раз допускает подобные мысли. Да и пусть, всё равно, никем не услышаны, потерялись в собственном разуме…

Если бы полководец остановил кровопролитие и отрёкся от своей навязчивой идеи, то они не стали бы мстить за прежние горести, даже через века. Месть это не про них – история не раз это подтверждала. Судя по тому, что в ней написано, люди не редко пытались начинать войну против авров, почти всегда были жестоки к ним, но их что-то останавливало. Хотя, кто написал эту историю? Не о многом ли он позабыл? Не половину ли страниц он вырвал?

Полководец не остановит войну, пока не добьётся желаемого, пока авры не сгинут в небытие. Он был откровенным в своём желании, не скрывал его, не прятал, показывал каждому прохожему, а встречному о нём говорил.

«Не слишком ли много берёт на себя подобным желанием?!» – размышлял Данучи и отвечал сам себе: «Скорее всего, нет. Его желание возможно воплотить, но он не знает как, а мне известны тысячи способов! Пусть я многого не помню, но память дара не пропустила ни фрагмента. И пусть этим ничего не сказано, и пусть свой дар таинственно скрывал, но мастерство моё, возможно, может всё, а полководец ничего не знает обо всём, что видел мой дар в своей огромной жизни!» …

«На войну я пошёл, так как голоден, там я зверем был, зверем и выл. Лепестки вдалеке, словно молоды, и лишь мне не бывать молодым.», – это слова Данучи после года службы полководцу, перед битвой века, в которой на поле боя стояли четверть населения их планеты.

Ровно год прошёл, как он ушёл из дома, день в день, и такая дикая случайность, что битва века именно сегодня. За этот год в памяти лишь ненависть, жажда крови и пропитанные кровью доспехи, боль от первых ста убийств, безразличие от следующих…

Перед битвой века чувствовал мандраж – так бывает всегда, не страшно. Руки чесались, болели, жаждали сжать в руках меч. Почувствовал запах крови, пальцы затряслись. Белочная оболочка исчезала, зрачки расширялись, через секунду он бросится в бой и ни на секунду, ни на миг, ни в одном взмахе меча не остановится.

Его эффективность в бою не могли не заметить другие воины и с бесстрашием бросались за ним в им созданные мясорубки. Полководцу же больше нравилась в нём тактика ведения боя. Данучи чувствовал и предугадывал действия противника за несколько шагов вперёд, и это было важнее манёвренности его клинка. Он превратил войну в искусство.

Перед битвой века войско полководца состояло из четырёхсот сорока тысяч воинов. Не досчитались около пятидесяти тысяч – струсили, сбежали, решили, что у них нет шансов.

Авров не наберётся и ста тысяч. «Десять к одному всегда потери были. Видимо, бежали математики!», – думал Данучи и поражался, – «Зачем же начинать войну против того, кто в десять раз сильнее?!».

Люди на чёрных конях, авры на белых барсах, что объёмом с хижину. Чёрно-белый контраст, но яркое неравенство. Если убьёшь всадника, хладнокровная кошка превращается в разъярённого зверя, и попробуй его останови. Всего пять тысяч их, в двадцать раз меньше, чем лошадей. Но, чем травоядное способно удивить хищника?!

Главное, что нужно знать об этих кошках, что красота их обманчива! Королевская, белая шерсть непробиваемая, лишь чёрные полосы – уязвимое место!

Главное, что нужно знать об аврах так это то, что они не бегут с поля боя, потому пора уже решать. Даже, если в конце сражения останутся, лишь кошки, это не будет значить, что ты победил. «Если столкнулся с барсом в степи – либо убей, либо умри!», – Данучи это помнил. Выход, как кажется, один…

Арлстау летел по небу на высоте ста метров над поверхностью и не догадывался, что прошло больше года с момента его первого прибытия. Видимо, долго сюда собирался.

Краем глаза поглядывал на спутник и размышлял, на какой высоте тот находится, раз снова заслонил собой пол неба. Здесь люди не летали и, по сути, ничего не могли знать об этом спутнике. «Видимо, он не движется, а застыл на месте. Наверное, здесь ночь всегда длиннее дня, хотя, кто знает, раз вижу этот мир обрывками.».

Цвета на спутнике переменные – в прошлый раз он был голубым, покрыт салатом в виде пятен, сейчас он белый, и пятна оранжевые, готовятся стать красными.

Для битвы века выбрали ночь, и это не удивило!

От спутника отвлекло поле боя. Два войска уже бежали друг на друга, готовые порвать планету всю на клочья. Арлстау, хоть и летел, но оцепенел от увиденного, онемел от предстоящего.

«Вовремя я.», – успел подумать он, и полёт готов к приземлению, хотя сам художник желал наблюдать за этим с высоты птицы, как ангел, боящийся вида крови.

На расстоянии десяти метров он увидел Данучи, рубившего своим мечом авра и огромную, белую кошку, встретиться с которой Арлстау никому бы не пожелал.

Кровь у каждого здесь была алой, и в прошлом белая планета меняла свой окрас.

Арлстау налету вселился в тело Данучи, что стало нежданностью для обоих, но Данучи остановился лишь на миг! Затем прыжок, и он продолжил мясорубку.

Два художника в одном теле, и силы вдвое больше, и выше прыжок, и сокрушительный удар никому не мог оставить шанса. Не помогали ни доспехи авров, ни шерсть кошек.

Видел всё его глазами, чувствовал каждое движение меча, каждый прыжок, а Данучи любил рубить в прыжке. Ощутил вкус сотен убитых авров, десятки пронзённых кошек, но этого было мало для победы. Внимательно слушал все его мысли и старался им не мешать.

После часа кровопролития, население их планеты заметно истощилось, и большая доля потерь приходилась, конечно же, на людей.

На полководце не было лица – бледен, как утопленник. Он наблюдал за сражением со стороны и уже был уверен, что зря положился на меч и беспамятство художника. Всё приготовил для побега и размышлял, какой будет его жизнь, если он сегодня проиграет…

Впервые во время боя Данучи остановился и застыл на месте, и это заметили все. Он, только что, увидел в своём воображении, что через минуту забудет всю свою семью и надо что-то сделать, пока это не случилось. Этот кусочек памяти был самым значимым, хранил его, не зная как, год и пол дня, а не год, но сейчас он покинет художника.

Никто теперь не посмотрит в него с гордостью – будет лишь страх и желание скорее отвернуться.

Вышвырнул Арлстау из своего тела, и тот покатился кубарем по полю боя, но тут же поднялся, чтобы взглянуть, как рисует Данучи.

Не успел. Тот вытащил кисть из рукава и запачканный чужой кровью клочок бумаги и, глядя в глаза Арлстау, за один миг нарисовал душу.

Не нужны ему полотно и вода, нет нужды рисовать губами, вставать на колени нет надобности – Арлстау сам себе придумал эти правила. Два движения кисти и всё – битва показала всем нежданность поворота. Арлстау, увидев это, посчитал себя ребёнком в своём даре, ведь за одну секунду душу нарисовать, да ещё и неизвестной ему по содержанию – для него это космос, невидимые звёзды.

Между двумя войсками с тяжёлым хрустом выросла красная стена. Не из кирпича, а из воска. Высотой тридцать шагов, толщиною в объятие. Казалось, что её легко сломать, пронзить её способен и младенец, но ни один не посмел противиться воле художника, и никто не продолжил бой.

С неба посыпал белый снег, и кто-то, даже протянул кровавые ладони навстречу снежинкам. Они падали, но не таяли, не желая стать частью красных красок.

Все смотрели на Данучи, а он им улыбался, и многочисленным людям и немногочисленным аврам, оказавшимся «на его стороне».

Они были за него, они были за мир, они были счастливы, что он остановил войну! Лишь один полководец был против. В его глазах узрел разочарование…

Радость от мира была недолгой. Глаза художника внезапно погасли, а затем вспыхнули и стали, как у авра – такие же огромные и яркие. Это, как должное – прежде чем вспыхнуть, ты должен погаснуть.

Он, даже ощутил силу авра, но на ничтожность. Затем вернулся человек.

Лицо побледнело, лицо постарело чуть-чуть, и на нём такое выражение, будто не видит будущего, верит лишь в конец, как вся планета, на которой прожигает жизнь Арлстау.

Язык прилип к нёбу и не мог никому объяснить, что сейчас творится в душе!

Вокруг тишина, а он закричал, как умалишённый, как смертельно раненый зверь, ведь оставалось несколько секунд! Все глядят на него, всем жутко от такого крика. Всем страшно, и побоятся не то, что слово промолвить, но и пошевелиться!

И всё. Данучи только что забыл, как попрощался с Люмуа, и, теперь, он помнил, лишь о войне. Ничего, кроме неё, в голове не осталось…

Одним движением нарисовал очередную душу, и сразу же посыпал чёрный снег, и все забыли про белые снежинки.

Сначала снова всех пронзила тишина, а затем за стеной послышались крики и рёв, и звуки рвущегося тела. Кто был на этой стороне не шевелился, лишь слушал, что там за стеной. На лицах нарисован ужас – боялись, что стена рухнет, и их постигнет та же участь, что и тех, кто за стеной.

Две минуты дикости, и снова тишина.

Данучи схватил меч и швырнул в стену, и та рассыпалась, показав всем, что теперь за нею находится.

За стеной лишь белые барсы, преклонили головы художнику, а авры бежали, но не у всех спасительные ноги. Не все способны убежать, когда на пятки смотрит зверь.

Два великих разума бились между собой, а всё решил какой-то неразумный, разъярённый, ведомый чьей-то волей зверь.

Люди забыли про страх и воодушевились, застучали мечами в свои барабаны в виде щитов, будто забыли, что миг назад радовались миру. Но победа важнее, чем мир…

Лишь настоятель авров долго стоял, застыв на одном месте и не бежал. В душе его был хаос, а не страх. Он смотрел на Данучи и искал в нём какой-то ответ, но ответов в нём слишком уж много, чтобы найти среди них один, хоть один истинный. Ушёл, когда стало не безопасно, когда Данучи заметил его взгляд…

Сражение закончено. Победили люди, но седьмую часть населения их планеты уже не вернуть. Хотя, кто их там считает? Кому это надо?

Воины были заняты убитыми и ранеными товарищами, а Данучи стоял в стороне, со стаей принадлежащих ему зверей. За два движения кисти нарисовал душу их Рода, и теперь они навечно покорённые им, готовы лишь служить и кланяться.

Полководец направлялся к нему, его глаза ликовали, ведь победа была неожиданна, и от этого более вкусна, и вкус не очевидный.

–Мы прогнали их! Мы изгнали нечисть с нашей территории! – воскликнул он, с восхищением глядя на Данучи. – Они вновь вернулись в свои туманы!

–Это не наша территория, – ответил тот, не обменявшись взглядом.

Полководец промолчал на это, подумал о чём-то и продолжил о более важном, не боясь перемены в художнике, хоть ещё и не был к ней готов.

–Почему бы тебе не вступить в мой верный отряд?

–В какой отряд? – словно насмехаясь, спросил Данучи.

Художник от души расхохотался, но полководец был невозмутим!

–В нём двенадцать верных мне людей, ты будешь тринадцатым – счастливое число. Оно принесёт нам власть.

–Мне не нужна власть!

Ответ был сквозь зубы, переполнен ненавистью, и полководец почуял поражение. Раньше в поражениях винил свою предсказуемость. Верные слуги становились врагами, друзья теряли интерес, а близкие не верили в него, потому вычеркнул из жизни эту черту, и всё изменилось. Изменилось всё настолько, что из нищего отброса он превратился в полководца.

–Служи мне, просто, ради планеты…

–Мне неизвестна верность, – мягко ответил Данучи, резко посмотрев в глаза.

–Ты лжёшь! – взорвался полководец, но тут же пожалел об этом, увидев ярость в глазах художника, и попытался перевести тему. – Белые барсы, они теперь на нашей стороне. С ними мы легко закончим войну.

–Разве, это не конец?

–Это лишь начало! – покачал головой полководец, мягко улыбнувшись своими тусклыми, почти белыми глазами.

Лицом похож на птицу, но не умел летать. Покрыт сотнями морщин, но не готов состариться.

Данучи видел в этом печальный конец, потому до конца быть с ним не собирался. Щёлкнул пальцами, и барсы сорвались с места. Полководец испугался, но зря – те лишь скинули серебряные доспехи, вдохнули свободного воздуха, и с неверием взглянули на художника.

Художник кивнул им головой, словно подтверждая их безмолвный вопрос, и барсы бежали в далёкую степь, барсы были свободны.

–И зачем ты это сделал? – разочарованно промолвил полководец.

–Не дрогнут руки жизнь отнять у разумного, но не моё – губить неразумное, то, что никогда не станет мне врагом, – затем остановил слова, хитро улыбнулся и добавил, – продолжение без меня, у нас уговор. Мы все художники – одни творят, что хотят, другие лишь по нужде. Я не тот, кем ты сможешь легко управлять, не подам я руки, если будешь на дне, полководец!

Слова задели, полководец задумался не на долго и воскликнул в ответ:

–Я тоже был гордый!

–А сейчас?

–Сейчас я думаю не только о себе.

–А о ком же ещё? – с сарказмом спросил Данучи.