Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Глава 4

Купола не для взглядов…

На что смотреть нам можно, а на что нельзя? Вопрос не к Богу и не к проповеднику! Кто-то видит только купола, кто-то к вечности спускает якоря, кто-то не дожил до понедельника…

До глубокой ночи автомобиль вёз их по извилистым, разрушенным дорогам, по еле дышащим мостам, пропуская повороты, не замечая остановок.

Иллиан успел рассказать художнику обрывки своей жизни и некоторые причины своей бродячей сущности, среди которых было нежелание мириться. Только вот, с чем – осталось загадкой для догадок.

Арлстау же больше говорил о своей семье, чем о себе и своём таланте. Ничего важнее семьи для него не было, и, что бы он не делал в жизни, всё было ради семьи. Всё, кроме его путешествия.

Когда же речь заходила о его личности, он больше говорил о борьбе, что полыхает в эпицентре его души. Для Арлстау и талант – это борьба между тьмой и светом, где творения либо вдохновляют людей, либо калечат и убивают. Свой дар он относил к свету, но хорошим человеком себя не считал, потому что согрешил в этой жизни сполна и ещё не за всё расплатился, не на все слова и вопросы ответил. Прав был не во всём, многое из сказанного было далеко от идеала…

Грех начинается в детстве, когда неосознанно причиняешь боль своим братьям меньшим, то есть живности. В юности неосознанно причиняешь боль себе подобным, а в зрелости уже всё понимаешь, расплачиваешься за детство и юность, и продолжаешь грешить, но уже осознанно, оправдывая себя безвыходностью или отсутствием выбора.

–О чём мечтал в детстве? – спросил Иллиан.

–Обо всём, что нравилось.

–Я тоже. Рос в чёрством, маленьком городе, вдали от всего и всех, словно спрятанный. Один выход: сбежать, но не бежал. Мечтал посадить сотни видов красивых деревьев, чтобы было красиво гулять. Не люблю пустоту и унылые лица людей…

–Я слышал уже о подобном, но это было лет восемьдесят назад.

–Надо же.

–Читал статью про человека, который украсил свой город тысячью деревьев и цветов, но особенное внимание уделил алому клёну.

–Почему?

–Никто не знает.

–Как так? – не на шутку удивился Иллиан.

–Видимо, этот человек, как и ты, был, просто, спрятанным. Никто его не видел и не знает.

–И фотографий его нет?

–Вообще ничего нет.

–Видимо, сделав добро, решил остаться неизвестным…

–Он тоже художник, раз так разрисовал город…

–Думаешь?

–Даже, можно сказать – архитектор.

–Знал я одного художника… – начал историю Иллиан, но дождался вопроса Арлстау.

–Какого?

–Хорошего.

–Повлиял на него?

–Да.

–Расскажи…

–Он был самым добрым человеком из всех, что я встречал на пути. Даже не слишком жестокие дети не окажутся чище него. Ни мухи не обидит, ни слона, но рисовал он почему-то лишь чудовищ…

–И что ты сделал?

–Я говорил ему каждый день, что он ужасный человек, раз рисует монстров, и ничего более создать не способен, что талант его ничтожен, раз в этом лишь он заключён, что кисть его скудна и безнадёжна! Всё говорилось в шутку, но жестоко. В силу своей наивности воспринимал каждое слово близко, макал его в сердце и со всей серьёзностью переваривал. Ему было больно и обидно слышать такое, да и мне не по себе произносить такие слова, ведь он добрейший человек, а я-то кто?! Через месяц он нарисовал мой портрет. Вот он, кстати…

Он извлёк портрет из грудного кармана и протянул художнику. Листок был изношен, потёрт и не чист, но, видимо, дорог, раз сохранил.

–Не похож, – ответил честно Арлстау.

–Знаю, зато это было началом его нового творческого пути. Он начал рисовать портреты и разучился создавать монстров…

«Любопытно. Не просто так же он поведал мне, что единственный художник, с которым он знаком, был самым добрым человеком из всех, кого он встретил…» …

Когда Иллиан спросил художника, присутствовала ли в его жизни настоящая, огромная любовь, они уже успели расположиться у костра, жарили давно сваренное мясо и думали больше о пустом желудке, чем о сердце, заполненном любовью.

У каждого своё на душе, помимо любви. Так часто она занимает всего лишь сотую часть сердца, а ещё чаще тысячную. Не встречал он тех, в ком любовь плыла вечно и ни от какого айсберга не затонула.

–А у тебя? – ответил художник вопросом.

–Барьеры, ловушки, насмешки, смешки придумал против неё, потому она меня, как овраг, как врага стороной обходила. Путь к любви был заморожен. Страсть и безумие стали моим выбором. Жаль, что и они всегда временны – так устроен мир. В зеркалах только видел кумира, угасала в ладошках любовь. Не понимаю, как люди женятся. Всё ведь временно и живут потом, не хотя....

–Как понять, не хотя?

–Для себя ничего не творят.

–Зачем тогда тебе любовь других? – с непониманием в лице спросил художник.

–Имею шанс почувствовать её, пусть и на жалкое мгновение, когда слушаю чьи-то рассказы о ней…

–Много услышал?

–Много.

Художник не горел желанием говорить о своей любви какому-то незнакомцу, который, судя по хитрости глаз, испытал уже многих. Сейчас он был искренен, но раз способен править эмоциями, значит, правит и людьми.

«Моя любовь это личное, также, как и моя ненависть…». Решил рассказать ему одну историю, потёртую стрелками часов – его часов, а не всего мира.

–Корабль потерпел крушение, – начал Арлстау, взяв ноты, как обычно, выше и остановился, будто забыл, что было дальше, но, совершив глоток горячего чая, сделал такое лицо, словно только что пережил эту историю и продолжил. – Капитан не заметил два айсберга, между ними нет шанса проплыть. Море было холодным и цепким, затащило в себя многих и шансов выжить, казалось бы, не было, но на одной льдине плыли двое и ждали своего спасения. Да, их осталось только двое из всех пассажиров корабля, никто не зацепился за лёд. Мужчина был переохлаждён и больно ранен. Уже умирал, замерзая от холода, не дожидаясь надежд на спасение. Лежал на тёплых руках своей любимой женщины, которую минутами ранее сам спас от мокрой участи Ледяного моря.

Вместо слов о любви и последней надежде, он во всём признавался и каялся. Все слова между строк улетели, и их не поймать, не зацепиться за солнце метелью; взгляд лишь в глаза, но друг друга уже не узнать.

Шептал ей, дрожа и стуча зубами, что предавал её; изменял ей, ради похоти; не ценил, когда та была рядом; не уважал, когда была далеко; не делил все мечты; не доверял переживания; но любил, бесконечно любил. Слова о любви были в конце, но звучали значимо. Не понимал, почему во всём ей признаётся, почему выворачивает секреты наизнанку. Тем более, сейчас, когда смерть подкралась настолько близко, что осмелилась об этом кричать. От каждого признания слёзы бежали ручьём, хотя раньше он и не знал, что такое – плакать. Слёзы согревали каждую частицу его тела и не позволяли окончательно примёрзнуть ко льдине, а жена качала его на руках, как дитя, и шептала: «Терпи, мой родной. Ты только терпи! Не останавливай признаний. Твоя искренность мне греет душу, твои слёзы заставляют простить!» …

Однако, сам художник остановил свой рассказ и с грустью взглянул на костёр, яростно размышляя о том, почему же он сам не был достоин подобной любви, почему же он сам не сумел также полюбить кого-то. Но Иллиану было слишком интересно, чем закончится эта история, потому разогнал все переживания художника щелчками пальцев.

–И, – заголосил он. -Что дальше то? Чем закончилось всё? Их спасли?

–Мужчина очнулся в каюте, в окружении врачей и стал настаивать, чтобы его отвели к жене. Врачи игнорировали просьбу, ничего не говорили об этом, лишь прятали глаза. Капитан корабля пришёл в его каюту, когда тот уже кричал во всё горло: «Где моя жена? Верните мне её!». Капитан не стал мешкать и комкать игру слов, признался ему, что он единственный выживший пассажир, и ни одна душа, кроме него в Ледяном море не выжила. «Не лгите мне! Не лгите! Мы плыли на льдине вдвоём!», – рыдал ему в лицо мужчина, но капитан был спокоен, как монумент. «На льдине ты был один, а жену твою нашли в обломках корабля ещё за час до того, как нашли тебя…», – ответил ему он и ушёл, оставив наедине со своими эмоциями и со своей новой жизнью…

–Вот это да! – изумлённо воскликнул Иллиан и вскочил на ноги. – То есть, он был спасён не любовью, а покаянием?

–Это уже тебе решать, – улыбнулся художник. – У каждой истории свой конец, и не всегда вся суть в конце.

–А ты не такой слабак, каким по началу казался.

Жёстко. Художнику даже было обидно, хотя для Иллиана эти слова, как комплимент.

–Потому что рассказал историю? – не скрыв обиды, спросил Арлстау.

–Потому что она сильна…

Их пир был окончен, костёр потушен, и каждый стремился занять своё место.

В распоряжении палатка и спальник. Иллиан предложил художнику выбрать, и он выбрал палатку.

–Боишься волков?

–В спальнике теплее, но мне необходимы стены…

У Иллиана всё при себе для путешествия, дорога – его дом, ветер – его чувства. «Он точно от чего-то бежит, а я другой, а я кого-то догоняю…». – возвышал себя в мыслях художник, укладываясь поудобнее.

Тишина ночи уместна, если ты скован четырьмя стенами, а ночь за окнами прославила покой, но сейчас ночь живая, много шума, незнакомого гама.

Долго не мог заснуть, слушая пение сверчков и храп по-соседству. Пришлось поразмышлять о своём будущем – о том, что принесёт ему его талант; что этот же талант отнимет; что ждёт его впереди за непроглядным временем; и, что случится с его жизнью, если он осмелится переступить свою же черту. Ответы сами приходили, как меняющиеся картинки диафильма, но они, скорее, были творениями фантазии художника, чем подмастерьями истины.

Душу луны взял с собой в свои покои, не позволил промёрзнуть в ночи. Луна для него особенна, хоть и не дорисована. Без неё он бы не смог – вот и весь ответ. «Ты мой одуванчик, я твой алый клён, берегу до завтрашней затеи твой такой хрустальный и волшебный сон! Ты моё большое вдохновение!».

От всех причин вдохновения отвлёк внутренний голос, что заполнился тревогой и тоской. Спина почуяла взгляд, и голова художника резко повернулась, не прогадав в своём движении.

На стенке палатки чернела чья-то тень и наблюдала за ним. Напугала до смерти так, что художнику почудилось, что сама смерть пришла за ним! Знал бы он, насколько ошибался. Судя по размеру, тень принадлежала ребёнку. Мальчик подкрался к нему, как шакал в поисках пищи, потому остался незамеченным до этого момента.

Тень двинулась ко входу, и палатка зашуршала под натиском юных рук. Художник не растерялся и щёлкнул фонариком, осветив лицо гостя.

Перед ним стоял мальчик лет двенадцати, не больше и бесстрашно глядел в свет фонаря. Мальчик был каким-то потерянным, грустным, словно бездомный, словно обездоленный, каким и стал художник.

Всё это было похоже на страшное кино прежнего тысячелетия. Мурашки не заставили себя ждать, осыпав всё тело художника. Мальчик внимательно наблюдал за ним, и, казалось, свет фонаря совсем не беспокоил фокус его глаз.

–Кто ты такой? – наконец, осмелился спросить изумлённый Арлстау, но смелости в звучании вопроса не было.

–Я хочу, чтобы ты отказался от своего дара, – размеренно ответил мальчик красивым, мужским голосом, не соответствующим его юности и погрузил свои глаза во взгляд художника.

«Серьёзное заявление…», – подумал Арлстау, приходя в себя и разгоняя остатки трусости.

–И остаться ни с чем? – ответил почти смело.

–Как это ни с чем?! Для вкусной жизни тебе дано не мало талантов.

–Они все скудны и немощны, да и не близка мне вкусная жизнь.

–Понимаю, – промолвил задумчиво мальчик. – Рисовать души – несравнимое удовольствие, но как же твоя семья? Почему ты лишил её себя?

–Это не твоё дело, – резко ответил художник, внезапно занервничав от голой правды.

Показалось, что мальчик видел его насквозь, тревожил невинными пальцами его душу.

–Почему не моё? Ты ведь не знаешь, кто я. Считаешь себя особенным, художник?

–Не был бы особенным, ты бы ко мне не явился. Кто бы ты ни был, я не вижу твоей души, я не знаю, кто ты, и дар свой отдавать тебе не собираюсь.

–Сила и власть могут создать чудовище в каждом из нас. Не так ли, Арлстау? – не унимался мальчик, сжимая в тиски художника

–Кто ты? – повторил свой первый вопрос всей своей допустимой резкостью, а у самого вновь душа уходила в пятки, чувствуя свою ничтожность перед этим загадочным мальчишкой. – Ответь мне, кто ты?

–Я друг, тебе не стоит меня бояться, – ответил тот с излишней благородностью. – Я всего лишь пришёл поговорить с тобой, поразмыслить о будущем.

–Раз не можешь сказать, кто ты, то, как смеешь выпрашивать дар?! Ответь тогда уж – для чего живёшь?

–Хитрец, – улыбнулся малец. – Мой взгляд в ответе за верхнюю часть мира. В ней не чувствую себя взаперти, ради неё и живу.

–Громко! А за нижнюю чей ответственен взгляд?

–Его голос ты слышал, перед тем, как покинул свой дом.

Заинтриговал художника мальчишка. «Как теперь я буду спать, раз не знаю, кем они могут быть и для чего они мне? Кто из них напоминает ангела, кто из них похож на беса?».

–Значит, вы, как бы противоположности?! Один просит, чтоб не отдавал дар, другой просит отдать. Больше похоже на игру, чем на жизнь! О чём поговорить то хотел?

–Не становись чудовищем!

–Не стану я никаким чудовищем! – вспыхнул художник.

Он хотел вскочить на ноги, но какая-то сила сдерживала его прыть и мешала разогнать эмоции до предела. Ситуация, да и сам мальчик заставляли художника бояться.

–Если свет, что окружает тебя, приносит только тьму, то попытайся найти свой собственный свет в этой тьме, – загадочно произнёс малец.

–Зачем ты мне это говоришь?

–Знаешь, какими были вампиры, пока их не истребили? – проигнорировал он вопрос художника, наблюдая за комаром, летающем над светом фонаря.

–Нет, не знаю. Я и не знал, что вампиры, действительно, были.

–Вампиры были обычными людьми, и не были они бессмертными, как всем внушали. Они выходили на охоту ночью, потому что боялись быть замеченными, боялись быть схваченными, и пили кровь беззащитных людей, а не сильных, считая, что это придаст им какой-то значимости. Вампиры заблуждались в каждом своём деянии – ни сил, ни бессмертия они не получили. Ещё бы, терзающие души жили вечно. Они вонзали зубы, вырывали куски тела. От этого, конечно, чаще умирают, но не всегда. Порою, выживешь, когда не нужно, и жизнь твоя бесконечно сломана, ведь весь свой дальнейший путь оборачиваешься, каждую секунду боишься чего-то, и ты не дойдёшь, пока не пересилишь свой страх. А дойти – это самое значимое.

–И что же стало с вампирами? – с интересом спросил Арлстау.

–Они, как мода – появились и исчезли. Их всех уничтожили, а перед смертью их тела превращались в стаи комаров – и это единственное волшебство, которого они добились для себя.

–Так появились комары? – съязвил художник, не поверив в конец истории.

–Так они начали пить кровь человека.

–Зачем мне нужно знать эту историю?

«Думаешь, рассказал мне, довольно-таки, смазанную сказку и можешь снова просить дар? И не мечтай, малыш!», – думал про себя художник, задавая свой вопрос.

–Люди, как насекомые, и больше всех нас раздражают кровопийцы. Они лезут и лезут в лицо, и всегда желают укусить. Видишь ли, подобных вампирам множество среди людей, и каждый в итоге будет похож на писк комара. Прошу тебя, не стань таким! Тебе уже давно пора решить на чьей ты стороне – света или тьмы, а ты всё медлишь, а ты всё мечтаешь о том, что не твоё! Ради чего ты выбрал этот путь? Ради себя, ради семьи или человечества? Подумай над этим и скажешь мне потом, готов ли ты отдать свой дар и ради чего способен это сделать?!

Мальчишка растворился в воздухе после сказанных, болезненных слов, но перед этим щёлкнул пальцами, и художник заснул, как младенец, погрузившись в царство пророческого сна, в котором не сыскать ответы на все услышанные вопросы, но есть возможность подумать обо всём. На утро он, возможно, решит, что это, просто, был сон – и мальчишка, и океан. Но поверит ли в своё решение?!

***

Круглые сутки включённый телевизор для Леро в скором времени станет обычным делом, ведь в её сегодняшнее утро СМИ промывали кости лишь её художнику. Слова были не те и восприятие содеянного было не то. Не то, чего заслуживал, но, всё же, говорили лишь о нём.

«Сегодня наш специальный корреспондент прибыл на место, возможно, самого значимого события этого века, чтобы убедиться – правда ли то, что говорят люди, посетившие вчерашним вечером гордость нашего государства – первое и, возможно, не последнее чудо света.

На дворе особенный год, и никто из нас не знает, проснётся ли завтра. Мы ждём конец, но никак не можем дождаться. Вся наша философия заключена в ожидании. Возможно, этим мы теряем всё, но приобретаем большее.

Больше года назад два дерева, чьи корни, по мнению учёных, начинаются в ядре, повергли мир в раздумья. Что будет дальше? Какой знак они пытаются нам донести? И знак ли это?

Вчерашний вечер показал, что знак.

По словам очевидцев, героем вчерашнего чуда стал безрукий художник. Он несколько часов готовился создать шедевр, сидя в двадцати шагах от первого чуда света, но не решался под взглядами толпы. Людям не было интересно, что он нарисует, им всего лишь хотелось узнать, как он будет рисовать, не имея рук.

Рисовать художник начал губами, но это собравшихся уже не волновало, потому что, как только он дотронулся кисти, в чистом небе появились чёрные тучи и загремели раскаты грома.

Вёл кистью по полотну, и на нём появлялись серебристые пятна, а по краям неизвестные символы летели сверху вниз бегущей строкой. Пятна сияли, как звёзды, а потом угасали, как закат и снова вспыхивали, подобно утреннему солнцу. Свет их был неизвестен для глаз и подарил им неотрывность, но ничего высокого им не поведал, глубинного не преподнёс.

Разум был ослеплён, потому показания свидетелей так отличительны, но у нескольких, всё же, схожи. Именно на их слова мы и опираемся, ведь они утверждают немыслимое для нашего воображения – что художник рисовал не портрет, не картину, а самую настоящую душу, душу Беззащитного леса, потому лес и ожил, когда творение свершилось. Лес воскрес и зарыдал, и прогнал непрошеных гостей.

Год назад деревья, а теперь художник…

Но, вы серьёзно? Душа леса? Я даже не верю, что у дерева она есть! Что может быть общего между сияющими пятнами на полотне и душой Беззащитного леса? Возможно, в душе леса заключены все те эмоции, что мы испытываем в нём ночью или днём, под солнцем или под звёздами, под дождь или ветер – и это и есть его душа…

Всё это похоже на какую-то шутку, и, наверное, все художники мира сейчас смеются над моими словами, но уймите свой смех, господа, если это так, потому что нам не смешно…

Самое странное в этом событии, что заставляет задуматься о многом и даже обо всём, так это то, что ни один из очевидцев не запомнил лица художника, ни одной его черты, будто бы это не дано взгляду человеческому, или же сам художник не желает этого. Как это возможно? Не убьёт ли нас это? Не сведёт ли с ума? Действительно ли, появился в нашем мире человек, способный нарисовать душу всего, чего только пожелает? Как выглядит секрет его творчества? Где искать этот секрет – в самих творениях или в жизни, что прожил художник? Что он нам принесёт своим даром – начало или конец? Пока что это лишь загадка. Кто знает, может быть, прямое включение на место событий прольёт свет на созданные нами вопросы…».

Картинка переключилась на корреспондента, который не был рад приветствовать свой хлеб в виде телезрителей и не был доволен тем, что подписался на сегодняшнее испытание. Его серые глаза были запуганы силой ситуации, а неустойчивые ноги шли осторожно, боясь каждого, своего шага.

Оператор цитировал страхи коллеги, идя по тем же осторожным следам, спотыкаясь о те же неровности. У камеры дрожащий фокус, а объектив не ведает, что выдаёт, и это не похоже на ошибку.

С каждым шагом они приближались к полотну, оставленному художником в виде дара. Оно и правда сияло, оно действительно покрыто пятнами, состоящими из света. Но смогут ли добраться до него?

Шаги оборвались на полу-вздохе, и в воздухе разлился полумрак. Сначала тополь зарычал, как Бог. Раздался визг корреспондента, а оператор поскользнулся и упал, не выронив свой меч, в виде камеры. Грубые руки направили её в сторону рыка, и каждый телезритель стал свидетелем того, что у дерева было лицо с чертами человека.

Тополь был лишь началом, и продолжение не заставило ждать. Через секунду завыли ели и клёны, а затем и все деревья проявили в криках и рыках своих завидную синхронность.

Их плач пронзил каждого, кто не отказался от средств связи и сейчас сидел, молча, уткнувшись в монитор. Многие в этот момент отключили свои телевизоры, некоторые их разбили, не выдержав крика, но не Леро.

Её отец упал на пол, корчась от чужих рыданий, закрыв уши ладонями, словно его ладони что-то могут, а она смотрела на это, но делала вид, что не видит…

Тонкие губы корреспондента пытались что-то сказать или предупредить о чём-то, но его слов не разобрать за оглушительным рёвом деревьев. Все слова не уместны и не имели права быть в том месте.

Их в это место не звали, их в это место не сослали, как на смерть. У них был выбор, но выбор оказался, как рулетка. Поставили всё на чёрное, но ставка дала сбой.

Камера маячила от одного дерева к другому, когда корреспондент упал, как подкошенный, на влажную листву. Последним, на чём она остановилась, было полотно художника. Застыла на месте, а по экрану паутиной потянулись трещины, и связь с первым чудом света исчезла…

Леро не стала слушать, что говорил ведущий после потери связи и щёлкнула телевизор, сжалившись немного над отцом. Ей было не интересно, какую вызовут службу спасения и чем будут спасать корреспондента.

«Чем громче заголовок, тем меньше в нём правды. О правде говорить не интересно, и они о ней не говорят. Есть, конечно, в их словах частичка правды, но она настолько искажена, что навредит каждому из нас, а пользы от неё не дождёшься.».

Все переживания и беспокойства посвящены одному человеку – её художнику. «Где же ты теперь? Куда же ты бежишь, и, что с тобой творится?».

Леро скрестила пальцы, чтобы помолиться, а поднимающийся с колен, седеющий отец сказал ей: «Закрой рот!». Его серые глаза сверкали гневом, но гнев был немощен и страха не внушал.

Девушка с лёгкостью проигнорировала, довольно-таки, грубое замечание её молитвам и продолжила молиться о своём, и благодарить Бога за пищу, что благородно преподнёс им, и за то, что они ещё дышат в таком грязном мире.

–Это знак! Это знак, что конец близок! – закричал он, усаживаясь на стул, с которого упал минутой ранее.

–Что именно из увиденного тобою знак? – скептически обронила свой вопрос. – Художник или судьба журналистов?

–То, что произошло с ними.

«Так и думала! Тебя не изменить, и света среди тьмы ты различить не сможешь!», – подумала она.

–Вы все верите этому ящику, и поэтому всех вас мне жаль! Как могут два репортёра прибыть на событие века раньше власти?! Нами, что, правят журналисты?

–А разве нет?

–Я верю в конец света также, как и верят все. Тебе ли не знать об этом, Отец? Почитаю я тебя, боготворю, но мне известно больше о конце и о начале, чем тебе! Я верю в конец, но я верю и в художника, что лишь он способен всё исправить…

***

-Я не просил Бога дать мне такую жизнь, но она была мне дана. Я не знаю, для чего живу на этом свете, почему просыпаюсь каждое утро, встаю и приношу кому-то счастье и радость, кому-то горе и ненастья. Не знаю, мой друг, для чего мне эта жизнь, но она была мне дана, и я за это благодарен…

Иллиан неустанно делился с художником осколками своей души. Ему очень нужно это, иначе погаснет, иначе умрёт. «Поделишься и сам разберёшься в себе даже, если мне ничего не ответят, даже, если меня не услышат…», – уверен был он.

Художник слушал и молчал, глядел в дождливое окно автомобиля и примерял все его слова на свою жизнь. Они бы подошли к любой жизни, но не любая жизнь будет взаимна. «Для чего может жить человек, чья душа – наконечник стрелы?», – такой вопрос художнику пока что не по силам.

Вспомнилась история, которой сразу же поделился с Иллианом. История о умирающем от тяжёлой болезни мужчине, увидевшего на последних минутах своей жизни смерть во плоти такой, какой он её и представлял. Чёрный капюшон; костлявые руки, обтянутые тонкой и гладкой кожей; ужасное, мёртвое лицо с красными глазами, в которых огонь вместо зрачков. Да и весь образ был не лучше любой его частицы.

«За что мне всё это?» – кричал он на весь свой опустевший дом, когда смерть провела с ним рядом неделю. Ни на шаг не отошла, ни на шаг не приблизилась. Засыпаешь, глядя в её огненные глаза и просыпаешься от их света.