Вектор ненависти

– Да уж, – усмехнулся Грузинов. – Ну и как, сдюжил этот храбрец?

– Ты погоди, погоди. Он, помнится, не справился, но дело-то в другом. Это ведь для нас, школьников, так выглядело. А потом-то я понял, что просто так этого паренька она бы привести не смогла: он же в другом классе учился. Его другая учительница отпустила со своего урока, чтобы он во всём в этом, так сказать, поучаствовал. И та, другая, про всё знала. То есть этой сволочи страсть как хотелось ещё и коллегу в грязь макнуть: вон, твой девятиклассник не может решить задачи, которые мои восьмиклассники щелкают.

– Ты пару минут назад утверждал, что подростки – без достоевщины. А сам-то, сам-то…

– Так я же всё потом осмыслил, а не тогда…

– Ладно, а чем дело кончилось?

– Дело кончилось прекрасно: стерва сцепилась с директором и уволилась. Отвела она у меня год свою алгеброметрию, а потом та, другая, стала вести. Но я-то, пока она всех терроризировала, нашёл себе отдушину. Историчка у нас была очень хорошая женщина, мягкая, и я стал к ней тянуться. Увлёкся её предметом, лучше остальных его знал, даже участвовал в олимпиадах, хотя по алгебре-геометрии оставался беспросветным троечником. Теперь вот сам, как видишь, историк… Это, Витя, обычное подростковое поведение: плохого педагога ученик отторгает – и тянется к хорошему. А хороший учитель всегда найдётся. А если не хороший, то хотя бы неплохой. Так что слушать сказки про учеников, забитых учителями… Люди просто мелют без разбора.

– Это просто твой случай, – возразил Виктор. – У других всё может быть иначе. Агрессии в школьной среде предостаточно, и не только между школьниками. Ненависть копится, а потом выплёскивается. А вот если ей, ненависти, ещё и вектор задать, то и получим революцию в школе.

– Тогда уж не революцию, а террор. Только откуда у тебя такие мысли?

– Какая работа, такие и мысли. Я, понимаешь ли, наблюдаю за происходящим в стране, в мире. Анализирую.

– Изучаешь, чтобы предотвращать? Хорошее дело.

– Вроде того, – усмехнулся Грузинов.

Они ещё посидели, поболтали. Виктор заплатил, сказав, что сегодня его очередь. Когда же, разморённые теплом и водкой, вышли из кафе, уже начинало темнеть. По улице медленно ехала карета.

– Прокатимся? – кивнул на неё Виктор.

– Тогда плачу я, – отозвался Андрей.

– Идёт.

Они догнали экипаж и, сунув деньги продрогшему кучеру, забрались в неё и покатили.

– Я никогда раньше в карете не ездил, – признался Вяльцев. – Чувствую себя аристократом.

– Ага, царём, – хохотнул Виктор, и Андрею вдруг представилось, что и Александр II вот так же ехал, ехал по улице, и в него бросили бомбу. Он стал тревожно вглядываться во встречных прохожих.

– Знакомых высматриваешь? – заметил его сосредоточенность Виктор.

– Нет, ничего, показалось просто, – отшутился Андрей, а про себя подумал: «Никогда больше в карету не сяду».

Потом приятели расстались, и Вяльцев, взволнованный неожиданным переживанием, по дороге домой вспомнил ещё один казус из школьных лет, с трудовиком. Совсем уж странный казус… Когда урок труда заканчивался, нужно было прибрать рабочее место, и трудовик иногда не отпускал целый класс, пока последний не закончит: все стояли возле своих мест и ждали копушу. А иногда отпускал тех, кто сразу, первыми прибрались, а остальных – оставлял. Зная это, Андрей всегда очень быстро наводил порядок: когда уроки труда бывали последними, никакого желания торчать лишние пять минут в школе не возникало. И однажды, зимой, учитель отпустил одного Андрея, а весь класс остался. Собственно, для Андрея-то не произошло ничего необычного: он попрощался, вышел из кабинета, оделся в гардеробе и ушёл домой. А назавтра ребята рассказали ему: все стояли, ждали, когда их тоже отпустят, а трудовик вдруг глянул в окно и сказал: «Вон какая девочка идёт». Все тоже посмотрели – и увидели Андрея, шедшего мимо школы. Рассмеялись, сказали, что это не девочка, а Андрей.

О происшествии быстро забыли, и никаких последствий оно не возымело. Но позже, уже будучи взрослым, Андрей как-то вспомнил о случившемся и прокрутил всё в памяти. Школа располагалась между многоэтажками и обширным пустырём, за которым и жил Андрей. Очень мало школьников ходило этой дорогой: почти все жили в многоэтажках. А кабинет труда находился как раз в крыле школы, обращённом на пустырь, и Андрей всегда проходил мимо, отчего трудовик его и заприметил. И произошло следующее: отпустив одного Андрея, учитель задержал остальных ещё на пять-семь минут, чтобы тот оделся, вышел из школы и прошёл под окнами. Учитель задержал весь класс, чтобы указать на Андрея: «Вон какая девочка идёт».

Почему он назвал его девочкой? Может быть, Андрей тогда носил пальто, покроенное для девочек? Обычно пальто мальчиков имели отложные вороты, у Андрея было со стоячим. Может быть, оно и застёгивалось налево? Ни Андрей, ни его друзья не обращали на это внимания. А трудовик – обратил? И решил ещё всему классу на это указать? Хотел, чтобы его девочкой дразнили? Но ребята ничего толком не поняли, разок посмеялись и забыли.

С тем трудовиком ни у кого в классе не то что конфликтов, с ним и отношений-то никаких не было. И сам он не был открытой сволочью, как математичка. А вот потянуло его на подлость: приметил, рассчитал, осуществил и остался в стороне, как бы ни при чём.

Глава 19

Нужно соблюдать конспирацию. Всегда. Везде. Иначе – провал.

Нужно быть незаметным, ничьего внимания не привлекать. Вести себя спокойно. Не нервничать, не паниковать. Нервозность – выдаёт.

Так учил Резидент. И ребята, находясь под влиянием его изречений, еженедельные беседы с соцпедагогом воспринимали как допрос. Рассказывая о своих делах, особенно о пользовании интернетом, они упоминали соцсети, видосики, новости футбола и – реже – политики, прочую лабуду, но ни разу и словом не обмолвились о «Явочной квартире». Когда Тамара Васильевна заводила речь о компьютерных играх, они пробовали отшучиваться «Тетрисом», но она не верила, и приходилось пускать в ход «Майнкрафт», к которому они относились с прохладцей: «Первомарт» был круче.

После каждой беседы ребята собирались для обсуждения. Пересказывали вопросы и ответы, стараясь ничего не упустить, потому что всё считалось важным. Придумали ежедневную явку: перед третьим уроком встречались в условленном месте, возле кабинета химии (Николай и Иван всегда приходили вдвоём, что, по мнению Сергея, подрывало конспиративность). Встретившись, убеждались, что всё в порядке, и шли на урок.

Вскоре от Резидента начали поступать задания. Сперва простые, больше для проверки. Но однажды Николаю назначили настоящую встречу со связным, который передаст ему «литературу» для всей группы. И в условленное время Николай явился на указанный бульвар и сел на – «вторая, третья» – четвёртую скамью. Было морозно, промерзала поясница; хотелось встать, размяться, пройтись. Но он продолжал сидеть: ему так велели. Сидеть и ждать, иначе связной ошибётся, примет за него кого-то чужого, отдаст «литературу» врагам. И – провал.

Как выглядит связной, Николай не знал. Зато связному было известно, как выглядит он, во что одет, какая надпись на его рюкзаке. Всё очень серьёзно, очень ответственно. Холодно, но надо ждать.

К скамье подошла девушка в аляске, на голове – капюшон, на лице тёмные очки. Уже по её виду было ясно: связной! Она достала пластиковый пакет, хрустевший на морозе, и, не говоря ни слова, передала его Николаю. Тот принял, быстро убрал в рюкзак.

Ещё он хотел заговорить с ней, но не знал, можно ли?.. А вдруг за ними следят? И девушка сидела молча, ничего не говорила, а через пару минут, ёжась, встала и ушла. Посидев ещё минуту, встал и пошёл в противоположную сторону Николай: явка состоялась! Главное, чтобы «хвоста» не было. Надо незаметно проверить, не следит ли кто за ним, не крадётся ли по пятам… И Николай, поехав домой на автобусе, сделал пересадку, после чего успокоился: «хвоста» не было.

Дома, закрывшись в своей комнате, он вынул из пакета три одинаковые брошюры: для него, Ивана и Сергея. Чтобы получить их у связного и раздать боевым товарищам, Резидент выбрал его, Николая. С самой ответственной и сложной частью задания он справился превосходно.

Николай взял одну брошюру. Размером она была с обычную школьную тетрадь, на белой глянцевой обложке – надпись «Совершенно секретно», стилизовано под машинопись. Внешне – ничего примечательного. Николай раскрыл её.

«Дневник Рыцаря России» – заголовок красными готическими буквами. Ниже, тоже готическим шрифтом, но чёрным и помельче: «Постулаты».

«1. Рыцарь России – человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей. Всё в нём поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – служением Родине.

2. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других.

3. С поработителями Родины он – борец беспощадный. И от поработителей он не ждёт для себя никакой пощады».

«Слава России!» – внизу, опять красным.

«Круто!» – восхищённо выдохнул Николай и начал листать. «Дневник» был проработан, каждую страницу следовало заполнять так, как указано. На одной вверху значилось: «Враги Отечества», ниже – пронумерованный, но ещё не заполненный список. На другой: «Что произойдёт с Россией, если мы ничего не изменим» – и свободное место, напиши сам.

Правда, некоторые задания вызывали недоумение. «Перед школой подпрыгни на месте 10 раз». «Поздно вечером на стене чужого дома напиши: «Я люблю Россию!» Крупными буквами».

Просмотрев весь дневник, он спрятал его в стопке тетрадей и учебников, остальные два убрал в рюкзак. Хотелось прямо сейчас начать заполнять страницы, перечислить врагов Отечества поимённо. Но Николай проявил сознательность: следовало отдать боевым товарищам их дневники – и тогда уже сообща приступать к работе. Нельзя воспользовался доверием Резидента и действовать самолично, оторвавшись от боевой группы.

Глава 20

Терентьев Вяльцева удивил: после новогодних каникул ученик сдал на проверку реферат о Нечаеве. Но учитель изумился ещё больше, когда, проверяя, обнаружил, что работа выполнена учеником самостоятельно, а не скачана из интернета. Правда, почти целиком она была переложением книги Лурье, но переложением весьма оригинальным: Терентьев утверждал, что поступки Нечаева оказывались прежде всего глупыми и недальновидными.

Так, приехав из Иваново в Москву, Нечаев стремился поступить в университет, чтобы выбиться в люди. И случай свёл его с профессором Погодиным, у которого он даже некоторое время проживал. Такая встреча – большая удача для безродного провинциала, но Нечаев с профессором поссорился и в университет не поступил. Вместо этого он пытался сдать в Москве экзамен на звание уездного учителя, но провалился. А через несколько месяцев в столице сдал экзамен на звание городского приходского учителя. И Терентьев, выписав эти сведения, сделал разумный вывод: Нечаев совершил глупость, не воспользовавшись удачно подвернувшимся знакомством с Погодиным.

Далее, Нечаев служил учителем в петербургском Андреевском училище, и вскоре его перевели в Сергиевское приходское училище, «что считалось как бы повышением». Он получил большую казённую квартиру, хотя денежных улучшений не было. Всё это время Нечаев числился вольнослушателем в столичном университете. Однако, продолжал восьмиклассник, Нечаев не сделал никаких выводов из своего московского провала – и сблизился с радикально настроенными студентами. И тут, характеризуя поведение Нечаева, ученик впервые козырнул выражением «революционный зуд», вычитанным, несомненно, у Лурье: так один из народников характеризовал бланкиста Ткачёва, близкого Нечаеву.

В январе 1869 года, инсценируя арест и последующий побег, Нечаев совершил очередную глупость: наивные люди ему поверили; Ткачёв же, самый опытный и ценный товарищ, счёл распускавшиеся слухи лживыми и отнёсся к ним отрицательно.

Оказавшись в первый раз за границей, Нечаев опять сглупил, рассказав Огарёву и Бакунину басни о своих революционных подвигах в России. Терентьев кусками цитировал Лурье: «Видя, что его внимательно и с удовольствием слушают, Сергей доверительно сообщил, что именно он руководил студенческими выступлениями в Петербурге, вдохновенно описал свои подвиги с ночными погонями и перестрелками, чудесными вызволениями с помощью отчаянных смельчаков-единомышленников, побегами от растерявшихся жандармов, да не откуда-нибудь, а из самой Петропавловской крепости». Бакунин и спившийся Огарёв поверили в нечаевские россказни только потому, что очень хотели поверить. Умных же людей, вроде Лопатина, Нечаеву провести не удалось.

Рассылка агитационной литературы своим знакомым в России, предпринятая Нечаевым в Женеве, тоже показала его глупость. Надеясь таким образом стравить жандармов и людей с демократическими взглядами, Нечаев, выступая провокатором, добился лишь одного: настроил своих знакомых против себя.

А разбирая возвращение Нечаева в Россию и создание тайного общества «Народная расправа», Терентьев с особым тщанием пересказал казус в Петровско-Разумовской академии, где впоследствии Нечаев в основном и вербовал членов своей организации – нечаевцев. Студенты академии, имевшие квартиры в казённом здании, приводили туда «женщин вольного обращения, что возбудило ропот других квартирующих в том же корпусе товарищей их, посещаемых нередко их матерями и сёстрами». Директор академии Железнов сделал студентам внушение в такой форме, «что обе стороны студентов, после взаимных между собою неудовольствий, начали негодовать уже на свое Академическое Начальство». Подробно разобрав сей скабрезный случай и упомянув, что в революционно настроенных кружках «участвовало до пятнадцати процентов» студентов, Терентьев, на свой лад перефразируя Лурье, резюмировал: «В революцию и бунт шли те, которые плохо учились». Читая же это, Вяльцев не только дивился верности вывода, но и ругал себя за то, что вообще предоставил ученику материалы, явно не соответствовавшие его возрастной планке.

Пресловутое убийство студента Иванова, по мнению ученика, явилось верхом нечаевской глупости и непрактичности. «Народная расправа», несмотря на столь грозное название, было сборищем безобидных болтунов. Ничего дельного из этой затеи получиться не могло, но Нечаев, желавший верховодить, и тут наломал дров. «Он оказался плохим организатором, не сумевшим даже подготовить убийство», – эти слова восьмиклассника откровенно шокировали Вяльцева, хотя суть передавалась верно: что касалось уголовно-полицейской стороны дела, преступление было совершено вопиюще неумело, откровенно по-дилетантски, – и ученик детально разобрал это далее в своей работе, отмечая: «Студент Иванов был порядочным и никакой опасности не представлял. Нечаев соучастников убийства запугал, налгал им про Иванова». И проверявшему работу Вяльцеву оставалось лишь кивать: всё верно.

«Позже, в Швейцарии, – продолжал Терентьев, – Нечаев хотел сколотить банду, чтобы грабить богатых туристов, а выручку пускать на дело революции. Бакунин вынудил его отказаться от этой затеи. Если бы банда провалилась, это оказалось бы позором для всей политической эмиграции». Тут Вяльцев не удержался и сделал пометку на полях: «Добавить: оглядки на среду уголовников у Нечаева – от Бакунина. Нечаевцы, особенно Прыжов, пытались наладить вербовку в кабаках, но там их не особо жаловали».

Кража Нечаевым пальто, сюртука и пледа у Негрескула в Женеве привлекла внимание Терентьева даже больше, чем кража документов у Огарёва и Бакунина. Впрочем, просьбу последнего к польскому эмигранту Мрочковскому ученик всё же процитировал: «Ты был бы молодец и оказал бы нашему общему святому делу огромную услугу, если б тебе удалось выкрасть у Нечаева все украденные им бумаги и все его бумаги».

Арест Нечаева Терентьев и вовсе трактовал своеобразно: Нечаев-де, ставший почти изгоем в эмигрантских кругах, сам пошёл на арест, чтобы закатить громкий политический процесс, – а получил процесс уголовный. Но гораздо больше привлёк ученика факт вербовки и подкупа стражи Секретного дома в Алексеевском равелине, где Нечаев отбывал бессрочное заключение. Раздобыв в интернете старый план Петропавловской крепости, Терентьев, обведя равелин жирной линией, вставил план в текст. Дальше, сравнив этот план с современным, ученик не поленился подготовить историческую справку, указав, что в XIX веке Заячий остров соединялся с соседним Петербургским только Петровским мостом, а Кронверкский мост был построен уже в XX веке. Равелин был самым труднодоступным местом в крепости, поэтому там и содержали самых опасных политических преступников. «Чтобы в XIX выбраться из равелина, – писал Терентьев, – надо было преодолеть всю крепость с запада на восток или перебраться сперва через стены, а после через Кронверкский пролив. Первый план был нереальным, потому что вся крепость охранялась, а Нечаев общался только со стражей тюрьмы. Второй план тоже был нереальным. Зимой пролив замерзал, но надо было ещё выбраться из крепости, миновав крепостную стражу».

На этом месте Вяльцев оторвался от чтения и задумался: «А если бы Нечаеву удалось бежать?.. Любым, самым фантастичным способом… Бежал же Гершуни из каторжной тюрьмы – в бочке с капустой. Соверши Нечаев побег – и какой вышел бы резонанс! Нечаева приговорили к 20 годам каторги на рудниках, но Александр II повелел: «Навсегда в крепость». Что там по этому поводу у Лурье? Ага, вот: «…состязание произвола с произволом». А Бейдеман, ещё один узник равелина! Арестованный и брошенный в крепость лишь за то, что на таможне у него нашли разорванный на клочки «манифест» от имени Константина Первого, цель которого для историков так и осталась неясной: мальчишество, мистификация? Проведя двадцать лет в застенке, Бейдеман сошёл с ума. И долгие годы, заполнив промежуток между Чернышевским и Нечаевым, Бейдеман являлся единственным узником Секретного дома. Да уж, Чернышевский, Нечаев и Бейдеман – три великих заключённых! Прямо как Гомер, Мильтон и Паниковский – три великих слепых. За нелепую выходку Бейдемана кинули в самую страшную темницу империи. Без суда. До особого распоряжения. Как будто и держали этого бедолагу лишь для того, чтобы тюрьма не пустовала!..»

Свои рассуждения о вербовке стражи Секретного дома Терентьев завершал мыслью, что наверняка умнее было бы избрать «линию Бакунина», который, также заточённый в равелин, начал строчить покаяния, умоляя смягчить его участь, – и добился высылки в Сибирь, откуда через Дальний Восток бежал в Европу, в спасительную эмиграцию. «Нечаев оказался твёрже Бакунина, – заканчивал Терентьев, – но не умнее».

Отложив прочитанный реферат, Вяльцев некоторое время сидел, совершенно ни о чём не думая. Ясно, что Терентьев просто перекомпилировал данную ему книгу, только умело вставленный отрывок о Петропавловской крепости в XIX веке выглядел удачной находкой ученика. Но также было очевидно, что восьмиклассник всё выполнил сам, а это выглядело огромным плюсом на фоне остальных работ и в глазах учителя заслуживало похвалы. Угол зрения Терентьева оказался неожиданным, но и не лишённым оснований: Нечаев и вправду являлся фигурой не столько опасной, сколько скандальной. Громкая слава этого революционного уголовника явно не соответствовала его мизерному практическому вкладу в дело борьбы с самодержавием. Стремясь представить Нечаева напыщенным глупцом, Терентьев был по-своему прав.

И тут наступила ответная реакция: мысль Вяльцева заработала, и он начал мысленно дискутировать с Терентьевым. Исходным пунктом стало заключение: «Если Нечаев смог создать тайное общество, то, каким бы бесполезным оно ни оказалось, наивно считать самого Нечаева круглым дураком». И дальше Вяльцев пустился размышлять о том, почему вообще так легко возникали в те годы революционные кружки: «Учебник всё объясняет появлением разночинцев – как будто раньше, при Николае I и даже при Александре I их не было! Вот, вольнодумцы-петрашевцы, осуждённые… за чтение письма Белинского к Гоголю. Сколько их было? Человек двадцать-тридцать. Один Нечаев в «Народную расправу» навербовал не меньше… Нет, не в разночинцах дело – в студентах. Их численность возросла в те годы – реформы требовали… Вот и не смогла власть управиться со студенческой средой: одни-то шли в науку, а другие – в революцию. Пятнадцать процентов – прямиком в революционное подполье. Ну, и к «женщинам вольного обращения» тоже захаживали. В этом наши доморощенные герои опередили и фрейдомарксизм, и «Красный май». Маркс был большим фантазёром: готовил революцию пролетарскую. Доказывал её историческую неизбежность!.. А вот революция студенческая – это похлеще будет. Эрос в крови и ненависть в голове… И ещё Россию считают отсталой страной. Да мы тут Европу на целый век опередили!»

Потом, немного поостыв, Вяльцев ещё раз пролистал реферат – и присвистнул: о глупости Нечаева писал ученик, сам недавно совершавший неразумные поступки. Спрятал смартфон, подсунул книгу… Конечно, это легко объяснялось детским эгоцентризмом: подросток запросто анализировал чужие поступки, но не мог критически оценить себя, сделать шаг в сторону от собственного Я – и посмотреть на него со стороны. «И всё же, всё же…» – вздохнул Вяльцев.

Встретившись через пару дней с Терентьевым, учитель похвалил работу и попросил убрать бытописание Петровско-Разумовской академии:

– Слишком вольно для школьной работы.

Ученик, покраснев, согласился, а потом неожиданно спросил:

– А зачем Иванова убили?

Вяльцев от удивления даже рот раскрыл: вот те на! Писал-писал школьник реферат, а теперь такие вопросы задаёт!

– Зачем? Чтобы сплотить свою «пятёрку», подчинить себе остальных.

– А по-другому никак было? Выгнал бы Иванова. Опозорил.

– Доносов боялись. Что, если бы Иванов донёс?..

– Но Иванов стучать бы не стал. В книге же написано: Нечаев всех обманул, а ему поверили – и убили.

– Ну, это для нас сейчас очевидно, а вот им тогда… не всё было ясно. Задним умом заяц умён.

Саша понимающе кивнул, а учитель, довольствовавшись этим объяснением, не стал упоминать о другой стороне дела, давно его занимавшей. Всё революционное братство виделось Вяльцеву братством не христианским, сплочённым духом, а языческим, сплочённым кровью. Как уголовники, часто поминающие в блатных песенках и крест, и церковь, и купола, никакими христианами отродясь не бывали, так и революционеры, шедшие на всё ради идей, ради светлого будущего, на деле оказывались людьми тёмного, липкого настоящего. Как и уголовников, объединяла революционеров не вера, не идея, а кровь. Идеи и вера, подчиняя личность, всё же не порабощают её окончательно: можно усомниться, можно раскаяться, можно и отречься. А вот если повязать человека преступлением, кровью – тут уж он не отречётся, тут будет «дело прочно». Отсюда и тяга к распискам, к письменным обязательствам – и у Нечаева, и – куда раньше – у петрашевца Спешнева. Нечаевщиной были заражены уже петрашевцы, и Достоевский, трудясь над «Бесами», доподлинно знал, как всё пошло и откуда. Создавались подпольные общества – писались уставы, а дальше – подписи. И во всех правилах и уставах непременно упоминалось о суде – на случай, если кто из членов общества взятые на себя обязательства нарушит. Революционный устав – не устав, если там про революционный суд не прописано. Ради дела, ради конспирации перво-наперво заботились о том, как отступников и предателей карать. Только такие товарищеские суды, справедливые до жестокости, больше походили на заговорщицкие судилища. Кровь, страх – и никакого милосердия. К себе не знали снисхождения – и других не жалели. Всё – как у уголовников, только прикрывались красивыми идеями о беспощадном революционном счастье. «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России». Нет, не разбойничий мир был революционным, а революционный – разбойничьим.

Глава 21

Выздоровевшая Ольга изъявила желание поприсутствовать на занятии кружка, чем озадачила Вяльцева. Да, ему было приятно внимание Ольги, но в последнее время троица Тосин-Кулаков-Ермолаев вела себя довольно странно. Ребята, прикрываясь обычным любопытством, задавали каверзные вопросы, ответы на которые давались учителю с трудом. Так, однажды Ермолаев спросил:

– А Трепова наказали?

– За что? – удивился Вяльцев. – Стреляла-то Засулич.

– За порку, – уточнил Ермолаев с таким видом, словно объявил учителю шах.

– Насколько мне известно, – после небольшой паузы медленно проговорил Вяльцев, – Трепов наказан не был.

– Значит, столичный мэр может законы нарушать?

– Трепов был не мэр, а градоначальник, – мягко поправил Ваню учитель, понимая, что особой разницы тут нет. Понимал это и Ермолаев – и сразу парировал:

– Какая разница? Закон-то он нарушил.

– Нарушил, – согласился Вяльцев. – И лучше бы его наказали: тогда и покушения Засулич, я уверен, не произошло бы.

В другой раз выступил Тосин: