Вектор ненависти

– Андрей Александрович, первомартовцев было с десяток – и они царя убили.

– Да, – кивнул Вяльцев, предчувствуя недоброе.

– И они царя убили, – повторил Серёжа.

– Да, убили.

– Как же его охраняли?!

– Плохо, – улыбнулся учитель, желая таким ответом положить конец дискуссии.

– А десять человек смогут Путина убить? – встрял Кулаков.

– Вряд ли, – снова улыбнувшись, снисходительно ответил Вяльцев. – Жизнь царя кое в чём отличалась от жизни современного президента. Да и бронированных карет тогда не было.

Всё же многочисленные покушения на Александра II приводили Вяльцева к циничной, но справедливой мысли: вместе с первомартовцами следовало вздёрнуть ещё и кой-кого из высших жандармских чинов. Если кучка обывателей-подпольщиков, пусть и вооружённых передовыми средствами уничтожения, способна убить монарха, то никакого оправдания бездействию карательных органов нет и быть не может.

А на саму деятельность террористов учитель долгое время смотрел глазами веховца Булгакова. Прочитав его статью «Героизм и подвижничество», Вяльцев наивно считал всех русских революционных террористов инфантильными героями, пылкими, возбуждёнными, готовыми на подвиг, на сиюминутную жертву, но не способными на труд длительный, изнуряющий, подвижнический. И лишь позднее, прочитав «Воспоминания террориста» Савинкова, услышав голос из другого лагеря, он понял, насколько поверхностно судил о террористах философ Булгаков. Мясник-интеллигент Савинков, возможно, в пику суждениям в булгаковском духе, рассказывал о буднях террористов, трудных и однообразных. Прежде чем с револьвером или бомбой выйти на подвиг, подпольщики подолгу готовили покушение, выясняли маршруты и время поездок жертвы, для чего подвизались кучерами или лоточниками. Им приходилось маскироваться, мимикрировать, вживаться в роли, чтобы не возбуждать подозрения городовых и филёров; приходилось днями, неделями торчать на улицах только для того, чтобы приметить, когда и куда проедет нужная им карета. И чаще всего, особенно в начале операции, когда сведения о намеченной жертве бывали крайне скудными, целые дни тратились впустую. Но террористы не отступали и продолжали с фанатичным, подвижническим упорством продвигаться к намеченной кровавой цели.

Однако в обсуждении с учениками Вяльцев предпочитал не лезть в историко-философские дебри и чаще давал поверхностные ответы, полагая, что и интерес ребят к затронутым вопросам был такой же поверхностный. Присутствие же на занятии Ольги отчасти усложняло дело: Вяльцев осознавал, что читать лекцию он будет отчасти и для неё, а не для одних учеников. Поэтому, подыскивая тему выступления, и обзорную, и интересную, учиель наметил следующее: порассуждать о том, почему народничество, поначалу ставившее своей целью просвещение народных масс, в итоге свелось к терроризму, к борьбе за народное счастье без самого народа. И когда на очередном занятии ученики расселись, косясь на скромно сидевшую за последней партой физичку Ольгу Михайловну, – учитель начал с вопроса к ребятам:

– Как вы считаете: современная жизнь безопасна?

К самому занятию он почти не подготовился. Современные подростки – аудиовизуалы, им требуются картинки, аудиозаписи, видеоролики. Для них школьная доска – разновидность экрана, на который должен быть направлен проектор. Но из-за недостатка времени, из-за проверки контрольных Вяльцев не собрал необходимый материал, даже фотографий под рукой не оказалось. Выбора не было: приходилось вести занятие, не пользуясь техникой. И он сразу же попытался втянуть учеников в беседу. Те молчали, выжидая, чтобы кто-то ответил первым. Наконец Терентьев решился:

– Нет.

– Нет, – повторил за ним учитель. – Ещё какие мнения?..

Остальные дружно замотали головами.

– Итак, вы не считаете, что наша жизнь безопасна, – резюмировал Вяльцев. – А почему?

Ученики слегка освоились, послышались ответы:

– Пешеходов сбивают.

– Много наркоманов, преступников.

– Разные катастрофы, взрывы.

– Теракты.

– А вы знаете, что Россия считается родиной терроризма? – подхватил последнюю реплику Вяльцев. – Увы, именно в России террор впервые стал применяться как средство политической борьбы. А кем?

– Народовольцами?.. – неуверенно ответил Тосин.

– Правильно, – кивнул Вяльцев и, видя удивление ребят, заговорил: – Как же идеи освобождения народа, провозглашённые народниками вообще и народовольцами в частности, привели к убийствам, к насилию? Об этом я и хочу с вами сегодня побеседовать. Кружки вольнодумцев возникали в России ещё при Николае I. Люди собирались и вели разговоры на разные темы, иногда откровенно крамольные для той эпохи. Наиболее известны «пятницы» Петрашевского, которые закончились шумным политическим процессом. Кстати, в наши дни тоже много свободомыслящих граждан, только собираются они не в кружках, а… Где?..

– В соцсетях, – послышалось в ответ.

– И на разных интернет-форумах, – дополнил учитель. – И чаще в таких сообществах вместо обсуждений – нападки и оскорбления. А в те годы вольнодумцы увлекались идеями французских социалистов-утопистов: Руссо, Сен-Симона, Фурье; увлекались идеями и идеалами эпохи Просвещения. А философы-просветители полагали, что одна из главных причин всех бед человечества лежит в его необразованности. Отчасти это было реакцией на вековое господство католицизма, отчасти отражало интересы буржуазии с её научным, а не религиозным мышлением. Просветители считали, что, когда люди станут образованными и начнут жить сообразно законам разума, наступит эпоха всеобщего благоденствия. Подобные идеи бродили в умах многих российских вольнодумцев, полагавших, что беда Отечества – тёмное крестьянство, лишённое света знаний. Поэтому народ нужно обучать, просвещать и поднимать на борьбу с царизмом. Идеологом этого направления был народник Лавров, чьи последователи «шли в народ» – учителями, врачами.

Выдав порцию информации, Вяльцев оглядел слушавших, сделал паузу и спросил:

– А вы можете себе представить интернет-вольнодумцев, совершающих «хождение в народ»?

– А зачем туда ходить? – брякнул Кулаков. – Народ же весь в инете.

– Да, – добродушно усмехнулся Вяльцев, – сейчас у пользователей интернета есть проблема хождения не в народ, а на улицу. А в народничестве было и другое направление, анархистского толка, которое возглавлял Бакунин, считавший, что народ к бунту готов, и нужно лишь его, народ, на этот бунт поднять. Проще говоря, устроить нечто вроде мирового пожара. Его последователи тоже «ходили в народ», но иначе. После Крестьянской реформы 1861 года среди крестьян тайно распространяли подмётные грамоты, в которых обычно говорилось, что царь даровал мужикам и землю, и полную свободу; а прочитанный на сходках царский манифест – не настоящий. Якобы помещики его подменили, чтобы и дальше пить народную кровушку. И крестьяне, веря грамотам и ненавидя помещиков, начинали бунтовать, хотя в крупные восстания это не выливалось. Так что постепенно подобная подрывная деятельность сошла на нет. Кстати, подобное подстрекательство вам что-нибудь напоминает?

– Евромайдан, – недружно ответили двое или трое.

– Верно, – похвалил учитель. – А ещё недавние революционные волнения в Египте и в Тунисе. Даже появился термин «твиттер-революция». Слышали? Вот так, продвинутому обществу – продвинутые подмётные грамоты. Но в XIX веке нанотехнологий не было, так что ни народники-просветители, ни народники-анархисты не добились успехов. Это ознаменовало кризис «хождения в народ», интеллигенты разуверились в таком методе борьбы.

Слабое январское солнце заливало класс ровным светом, и Вяльцев ощущал привычное учительское умиротворение, когда спокойно повествуешь о делах давно минувших дней – и тебя слушают.

– Причиной своего провала демократическая интеллигенция считала косность крестьян. Но всё было значительно сложнее. Обычно буржуазные революции преподносят как борьбу буржуазии с дворянством и духовенством, борьбу молодого класса с отжившими сословиями. Однако имелись ещё крестьяне, которые при новом строе превращались в пролетариев. И превращались вынужденно, а не добровольно. Множество крестьян разорялось и уходило в город, становясь рабочими. Сейчас люди сами стремятся уехать из деревни в город, а тогда всё было иначе. И неудивительно, что крестьяне нередко выступали непримиримыми врагами революционных сил. Например, Вандейская война, один из эпизодов Великой французской революции, – и, сообразив, что ребята наверняка уже не помнят изученное – и забытое – год назад, в 7 классе, он поспешил вернуться к народникам: – Что-то похожее получилось и в результате «хождения в народ». Не вооружённое сопротивление, конечно, а отторжение, неприятие крестьянами революционных идей. Крестьяне хотели пахать, а не бунтовать, как полагал Бакунин.

Вяльцев прервал свою речь, досчитал до пяти и продолжил:

– И вот в народничестве оформляется новое направление: бланкизм. Названо в честь француза Бланки, который сводил революцию к заговору и захвату власти. Кстати, а какие заговоры вам известны?

Ребята задумались, и учитель, выждав несколько секунд, дал подсказку:

– В XVIII веке в России была целая вереница…

– Дворцовые перевороты, – последовал дружный ответ.

– Конечно. Так вот, виднейшим русским бланкистом был Ткачёв, который полагал, что социалистическая революция должна начаться не снизу, а сверху. Её совершит активное меньшинство, а не пассивные народные массы. И это самое меньшинство, захватив власть, проведёт нужные реформы. А народ либо поддержит революционеров своим бунтом, либо так и останется пассивным. Позднее именно так поступили большевики. Октябрьская революция прошла не по Марксу, а по Ткачёву. Марксизмом там и не пахло. Но я забегаю вперёд, подробней об этом мы поговорим через год, – и вдруг Вяльцев осёкся. Слова, произнесённые автоматически, неожиданно обрели смысл. Через год… Через год его здесь уже не будет.

– И Ткачёв, мучимый «революционным зудом», начинает развивать бланкистские идеи. Но идеи – одно, а как всё задуманное осуществить? В прежние времена заговоры случались нередко: те же дворцовые перевороты. Но заговорщики всегда занимали высокое положение в обществе. Захватив власть, нужно было ещё удержать её. В республике прийти к власти в результате государственного переворота может любой политик или генерал. А что необходимо заговорщикам при монархическом строе?

Вопрос оказался непростым для учеников, и Вяльцев, выслушав несколько неверных ответов и видя, что ребята окончательно запутались, ответил за них:

– При монархии в заговоре должен участвовать претендент на трон: невозможно было утвердить законность новой власти иначе. Поэтому дворцовый переворот, который возглавляла дочь Петра I Елизавета, оказался успешным, а выступление декабристов провалилось. По сути, декабристы пытались осуществить дворцовый переворот без претендента на корону. Но декабристы – офицерская знать, они вывели полки на Сенатскую площадь. А какие войска пошли бы за кучкой разночинцев-подпольщиков?.. На деле русские бланкисты добились ещё меньшего, чем остальные. У них даже не оказалось возможности хоть как-то осуществить свои намерения.

Вяльцев сделал очередную паузу. Ольга слушала с вежливой внимательностью, точно так же, как слушала бы и об Иване Грозном. Ребята же сосредоточенно смотрели на него, как на фокусника, чей трюк им требуется разгадать. Дальше предстояло говорить о народовольческом терроре, о доведённом до жестокости фанатизме. И медленней, чем говорил прежде, Вяльцев продолжил:

– Очевидно, что бланкисты, как и остальные народники, оказались в тупике. Но революционеры не желали отступать, не желали поворачивать назад. Они стремились только вперёд. И следующий шаг сделали народовольцы: объявили индивидуальный террор действенным методом борьбы с самодержавием. Раз невозможно захватить власть, нужно перебить тех, кто у власти. Главной мишенью, конечно же, был царь, но охотились не только на него. Так, убили шефа жандармов Мезенцова, харьковского губернатора Кропоткина, двоюродного брата Петра Кропоткина, известного князя-анархиста. Когда же народовольцы убили царя, оказалось… – тут Вяльцев запнулся, подыскивая взамен отшлифованным книжным словам свои собственные, подлинные, шероховатые. Глубоко вдохнув, он выпалил: – Всё оказалось обманом. Революционное движение очень быстро пришло в упадок. Террористы уже не вызывали сочувствия в обществе, от них все отшатнулись, а терроризм – осудили.

Учитель замолчал, а в голове его ухало: «Где я вычитал, что общество их осудило? Сам только что придумал, что ли?..» Все, замерев, смотрели на него.

– Нам нередко кажется, – снова заговорил он глухим голосом, – что история никогда не повторится. Что события, описанные в учебнике, остались навсегда в прошлом, а с нами ничего подобного не произойдёт. Это не так. Достаточно упомянуть, как часто на земле возникают войны. Сегодня, ребята, в мире около сорока войн и вооружённых конфликтов разных масштабов, а в будущем возникнут новые. То же касается и терроризма: проблема не решена до сих пор. Вспомните Беслан… Вспомните «Норд-Ост»… Вспомните взрывы в Волгограде… Можно ли назвать нашу жизнь безопасной?

Ребята помотали головами.

– А почему?

Нестройные, обрывочные ответы выражали то, к чему и клонил Вяльцев, упоминая недавние теракты. И учитель подытожил:

– У терроризма всегда была оборотная сторона: гибель простых людей. От терроризма погибают не только те, с кем борются, но и мирные граждане. Бросая бомбу в карету императора, революционеры не думали о кучере, оправдывая такие жертвы светлыми социалистическими целями. Сегодня же теракты часто направлены исключительно против мирного населения, потому что убить Путина, как мы недавно обсуждали, куда сложней, чем Александра II. И вот вам задание: подумайте, что всем нам, по мере наших сил, нужно сделать, чтобы предотвратить терроризм?

В классе наступила тишина, такая, когда принимаются судьбоносные решения. Решающая тишина. Наконец кто-то из учеников зашевелился, за ним и остальные. Занятие закончилось, можно было расходиться.

Когда в классе остались лишь Вяльцев и Ольга, она подошла к нему:

– Ты очень интересно рассказывал, мне понравилось.

Вяльцев замер от изумления: она впервые обратилась к нему на «ты». Чтобы скрыть смущение, он усмехнулся:

– Я всё немного… не то что приукрасил… Все эти теоретики-народники рассуждали о народном волеизъявлении, а на деле всё сводилось к активному меньшинству, к бланкизму. А такое меньшинство у власти – это полицейское государство, фашизм. Я уж ребятам не стал рассказывать про это.

Ольга, готовая согласиться с любым его мнением, улыбнулась. И пока Вяльцев запирал кабинет, шёл с ней по коридору, спускался по лестнице, в нём всё нарастала и нарастала решимость действовать. Здесь и сейчас.

Простившись с охранником, они вышли на крыльцо. Школьный двор был безлюден, лишь со стороны футбольного поля иногда долетали крики: там гоняли мяч и по снегу. «Здесь и сейчас», – мысленно приказал себе Вяльцев. И, едва они, миновав школьные ворота, вышли за ограду, Андрей сделал пару быстрых шагов, чуть обогнал Ольгу и стал перед ней, потянул к себе, желая поцеловать.

– Андрей Александрович! – испуганно оттолкнула его Репова. – Школа же рядом!..

– Ах, да, да, – смутился Вяльцев.

Как и большинство учителей, он работал не в той школе, что была ближайшей к его дому. Ежедневно приходилось тратить лишнее время на дорогу, зато в своём районе можно было чувствовать себя рядовым обывателем, а не педагогом, которому и в выходные нет покоя оттого, что постоянно сталкиваешься со знакомыми учениками и их родителями на улице и в магазинах.

Они понуро поплелись к автобусной остановке, подавленные: он – её отпором, она – тем, что была вынуждена дать отпор.

Глава 22

Едва переступив порог квартиры, Вяльцев сорвал с головы вязаную шапку и прямо из прихожей метко швырнул её на стоящее в комнате кресло. Им владел мальчишеский порыв, в котором слились радость и досада. Ольга сама сделала шаг навстречу – а он неловко всё подпортил. Впрочем, была уверенность, что ничего страшного не произошло и в следующий раз он своего добьётся.

Разувшись и скинув пуховик, он бодро зашагал по квартире, из комнаты в комнату, взад-вперёд. Слов не было, мыслей тоже, но ощущение бытия Ольги улавливалось неизвестно каким чувством, почти воплощаясь в её присутствие – здесь и теперь, в скромной хрущёвке, среди шкафов с книгами, письменного и компьютерного столов, скрипучего дивана и кресла с валявшейся на нём шапкой.

А потом, когда волнение спало и ходьба стала более размеренной, начали проклёвываться мысли. Вяльцев додумывал, договаривал то, о чём не рассказал ученикам, – и всё это постепенно вылилось в спор-монолог с Достоевским. Попытка классика представить революционные увлечения разночинцев как бесноватость не удовлетворяла Вяльцева. Легко допустить, что бес вошёл в Нечаева, – но как быть с Герценом? Считать его идейным провокатором, если Нечаев – провокатор действия? Но Герцен Нечаева на дух не переносил, Герцен воплощал благородство и порядочность, Герцен никогда не стал бы воровать письма. А бес, по Библии и по Достоевскому, овладевал человеком полностью. И получалось, что бесовство – некая крайняя фаза революционности, подобно последней, предсмертной стадии болезни. «Тогда, – рассуждал Вяльцев, – всё дело в расщеплённом сознании, когда личность ставит себя вне закона и морали частично. Украсть – нельзя, солгать соратникам – нельзя, а убить царя – можно. А если не убить, то открыто призывать к свержению самодержавия, к революционному насилию. А если не призывать открыто, то внушать эту мысль намёками и полунамёками. И уголовниками таких людей никто считать не станет, они – преступники политические. А если однажды сместить границу дозволенного, то можно передвигать её и во второй, и в третий раз. Чего не позволял себе Герцен – позволил себе Нечаев».

Удовлетворённый таким выводом, Вяльцев занялся шапкой: взял её, зачем-то отряхнул и отнёс в прихожую. Ему неожиданно вспомнился один друг детства. По замашкам тот был типичный нечаев. Его родители служили в милиции, в семье росли два сына, и старший отсидел в тюрьме: связался с подонками, которые убили какого-то прохожего. И в те советские времена сына офицеров милиции судили – и посадили. Правда, говорили, что сам он вроде как не убивал, а только присутствовал. Андрей, тогда ещё ребёнок, подробностями не интересовался. Знал, что посадили, – и этого хватало. А с младшим, нечаевым, Андрей рос в одном дворе – и дружил.

Компанию нечаев подобрал такую, чтобы в ней верховодить: все были младше него, поэтому он подавлял других своим старшинством. Очень любил футбол, так что и остальных увлёк помаленьку. Заявлял, что его мечта – стать вратарём сборной СССР. Во дворе гонял мяч лучше остальных, благо преимущество в возрасте было решающим. Когда же – изредка – играли двор на двор, он на фоне одногодков ничем особо не выделялся.

Учился нечаев средне и лидером класса не был. Готовился поступать в университет на юридический, но провалился и оказался зачисленным в школу милиции: родители похлопотали. К тому времени авторитет его во дворе сильно ослаб: ребята подросли и уже не видели в нём вожака. Кто поступил в вуз, кого забрали в армию – компания редела, у каждого начиналась взрослая жизнь. Порой, возвращаясь откуда-нибудь вечером или куда-нибудь уходя утром, встречались во дворе, перебрасывались парой-тройкой фраз, прощались. Потом – женились, переезжали.

Став студентом, Андрей год-другой вообще не встречал нечаева, даже не интересовался им. Студенческие дела отнимали много времени, всё было по-новому, и к бывшим друзьям Андрей скоро охладел. Перестали общаться – и ладно. Но как-то в середине весны, когда Андрей учился на третьем курсе, ему довелось столкнуться с нечаевым. Тот уже служил в милиции, в уголовном розыске. Андрей же ничем особым похвастать не мог, да и не стремился. И вдруг нечаев, пожалев, что, в последнее время они разошлись и не встречаются, позвал Андрея в поход на майские праздники. Андрей сильно удивился такому приглашению и лишь поэтому согласился. Оказалось, что у нечаева есть какая-то новая компания, с которой Андрею предстояло познакомиться.

Отказываться от своих обещаний Андрей не любил и в назначенный день, в назначенный час пришёл к нечаеву с рюкзаком, одетый по-походному. Тот сразу всучил ему три пузыря водки, велев хорошенько обернуть их одеждой, прежде чем класть в рюкзак. В свой нечаев тоже положил несколько бутылок, оставшиеся два намереваясь раздать остальным туристам. Но, подумав, решил, что получится затолкать в каждый рюкзак ещё по одному пузырю.

– Пусть и другие несут, чего только мы! – возмутился Андрей.

– Другим пока рановато носить, – отрезал нечаев.

Смысл сказанного стал ясен Андрею, когда к нечаеву явились его новые друзья, сплошь пацаны четырнадцати-пятнадцати лет, рядом с которыми нечаев, которому уже светил четвертак, казался этаким тренером подростковой спортивной секции.

– Где ты набрал эту мелюзгу? – тихо спросил его Андрей.

– Да шарахаются тут по району всякие, – отмахнулся нечаев. – Всё нормально. Пузыри не разбей.

И первый вечер у костра превратился в алкоразминку подростков, мнивших себя взрослыми, бывалыми. Опорожнили два пузыря, требовали третий, но нечаев не позволил. Андрей, не особо любивший студенческие пьянки, тут и вовсе чувствовал себя чужаком. Посиживал в сторонке; от водки отказался, чем обрадовал остальных. «Не будешь? Нам же больше достанется!» – ляпнул один пацан, явно побойчее прочих. Когда же малолетки захмелели, нечаев завёл речь о каком-то братстве, которое им необходимо создать. Андрей сперва подумал, что нечаев это буровит по пьяной лавочке, но тот говорил вполне складно, доходчиво. «Малышня», как ласково называл свою компанию нечаев, слушала больше по привычке, мало что понимая.

Наутро кое у кого трещала башка, но нечаев, оказавшийся крепким по части бухла, запретил опохмеляться: «Вечером будем квасить». И весь день, пока рубили дрова, неумело варили еду и просто валялись у костра, нет-нет да и вворачивал пару слов про братство: дескать, будет, создадим.

Андрей, проклинавший себя за то, что ввязался в эту ватагу, избегал остальных, ходил в одиночку за сушняком или бродил туда-сюда по берегу реки. Что-то нечаев задумал, что-то задумал… Но с Андреем он ни о каком братстве не заговаривал, а вечером достал столько пузырей, что стало ясно: намечается алкозабег.

И точно: малышня перепилась. Один даже спьяну надумал устроить алкозаплыв, поплёлся к реке, стал раздеваться. Андрей толкнул нечаева: «Утонет ведь. Утонет!» – «Назад! – скомандовал нечаев. – Назад его!» Остальные повиновались команде и оттащили пловца от воды, насильно одели и вдобавок накостыляли. Тут-то нечаев и объявил: «Сейчас будем в братство принимать». Что за братство, для чего – никого не интересовало. Главное было в него вступить.

Андрей незаметно отсел от костра к ближнему дереву и стал наблюдать из темноты. Оказалось, нечаев даже придумал ритуал: каждый, кто вступал в братство, выдавливал каплю крови в общий стакан водки, который потом предстояло пить по кругу. Вот только инструментов для нанесения ран нечаев не заготовил, и братавшимся пришлось резать себе пальцы походным складным ножом, прямо в реке отмытым от налипшей на него еды. Кто-то вздумал надрезать предплечье и полоснул себя так, что сдуру чуть не задел вену. Разок посмотрели в сторону Андрея, зашушукались, но тот притворился задремавшим, и про него забыли.

Приготовив братское зелье, стали по очереди его пить, морщились, давились, но не выплёвывали, а проглотив, иной раз говорили: «Гадость!» Потом называли друг друга братьями, называли так часто, словно дружно насмотрелись фильмов Балабанова. Андрею всё это напоминало детскую игру в индейцев, когда, бывало, он в компании деревенских друзей целое лето носился по лесу или гонял на двухколёсном мустанге по окрестностям, задорно улюлюкая. «Ещё и подобающие имена себе выдумывали, – вспомнил Андрей. – Санёк Меткий Глаз, Миха Крепкая Рука. Интересно, эти до подобного додумаются?»

Но нечаевская малышня только лопотала: «Брат, брат», впрочем, тоже воспринимая вступление в новоявленное братство как игру. И хотя этот сброд легко можно было подбить на преступление, нечаев явно не собирался идти по стопам своего брата. Сотруднику уголовного розыска хватало того, чтобы вновь почувствовать себя предводителем, пусть даже такого смешного, шутовского ордена. В детстве он мечтал стать новым Дасаевым, а не стал даже Нечаевым. Вернувшись из похода, Андрей больше не искал с ним встречи, а через два-три года тот женился и куда-то переехал. О братстве тоже ничего не было слышно, всё оказалось благополучно безобидным.

И вот теперь, много лет спустя, Андрей достал из книжного шкафа роман Достоевского, полистал и поставил на место. Не революционные кружки породили нечаевщину. Нет, нечаевы были, есть и будут всегда. И меж мирных обывателей их хилые потуги властвовать, пожалуй, ни к чему страшному не приведут. Но подпольная среда, словно обильно унавоженная почва, питает нечаевщину своими дурными соками, отчего та заполоняет всё, как сорняк, и цветёт буйным цветом.