Вектор ненависти

Вот и с домашкой покончено, переходим к новой теме. Что у нас? Семилетняя война? Пугачёвский бунт? Великая французская революция? Какая разница… Лишь бы слушали, лишь бы урок длился и длился, пока не прозвенит звонок. пока не прозвенит звонок… Отсутствующих нет… А сколько учеников в классе? 56? 57? 58? Уже больше 60? Кто-то всё-таки опоздал? Ничего, пусть заходит, сидится на «камчатку». Мест хватит всем. А почему так много учащихся? Почему такой большой класс? Сколько лет работаю – а такого никогда не бывало. Какой большой класс! И отсутствующих – нет. Удивительно! И все слушают, пока не прозвенит звонок. Отсутствующих нет. Пока не прозвенит звонок, отсутствующих нет. Пока не прозвенит звонок – отсутствующих нет. Пока отсутствующих нет – звонок не прозвенит. Не прозвенит звонок, пока отсутствующих нет. Отсутствующих нет и нет – звонок не прозвенит. Отсутствующих прозвенит пока звонок и нет… И нет звонок не прозвенит отсутствующих не… Отсутствующих не звонок и прозвенит пока… И учитель снова заплакал, но уже с блаженной улыбкой.

На очередной допрос его так и повели растрёпанного, заплаканного. Завали вопросы, смысла которых он не понимал. Вдруг произнёс:

– Бастилию разрушили, а Консьержери нет, – и хихикнул.

– Вы в порядке? – спросил некто, сидевший напротив.

– Террор. Кругом террор. Терроризм и террор. Государственная машина запустила террор. Революционеры ответили терроризмом.

– Вот с терроризмом мы и боремся. И нам нужна ваша помощь.

– Чтобы отправить всех на гильотину.

Сидевший перед ним вздохнул и глубже погрузился в воду, почти по самый подбородок. Красноречивый и бездушный, он что-то черкнул на лежавшей перед ним бумаге – и стало ясно: подписан ещё один смертный приговор. Возможно, его приговор. Даже принимая ванну, этот негодяй не расставался со своим писчим оружием. И казнь стала лёгкой и быстрой, как росчерк пера. Не нужно костра, не нужно палача, не нужно даже петли вить. Спасибо заботливому доктору Гильотену и его чудо-лезвию. Вжик-вжик, вжик-вжик. Прокрустово ложе революции. Кому не в пору – голову с плеч.

Сидевший приподнялся в ванне и подался к нему:

– Помогите нам их поймать.

– Поймать… Бросить в тюрьму… Отправить на гильотину…

Он вскочил, схватил нож и ударил негодяя в грудь. Тот как-то извернулся, схватил его запястье, вывернул – и руку пронзила боль.

На шум в кабинет вбежали охранники и скрутили Вяльцева, кричавшего:

– Он умер! Он должен умереть! Ведь я убила его! Почему он встал из ванной?! Нет, он мёртв! Я убила его! Я убила Марата!

– Заткните ему рот, чтоб не орал, – выходя из-за стола, беззлобно приказал охранникам следователь. Потом подошёл к зеркалу, глянул на себя и чертыхнулся: – Ручкой в меня ткнул! Теперь чернила придётся отстирывать!

– Куда его? Обратно в камеру? – спросил один охранник.

– Похоже, в дурку, – вздохнул следователь. – Ему теперь не наручники, а смирительную рубашку носить.

Глава 31

Это произошло незадолго до гибели Выкрутасова. В воскресенье.

Она и Андрей гуляли по городу. Апрельское небо, безоблачное и легкомысленное, кружило головы, затягивало в себя, и они, взявшись за руки, наверняка взлетели бы, если б земля не держала. Солнечные лучи, повсюду отражаясь в окнах, служили моделью какой-то замысловатой оптической задачи, составлять и решать которую не было никакого желания. Дома казались странно неустойчивыми, а деревья – наоборот. Декоративные тёмные ёлочки в сквере выглядели игрушечно-пластмассовыми на фоне проклюнувшейся свежей травки. Лужи подсохли, и мостовая звонко звучала, так что Ольга радовалась поцокиванью своих каблучков, как будто ступала по корпусу музыкального инструмента. Мягкий ветерок шевелил волосы так, словно хотел поправить, но на открытом месте вдруг дунул сбоку – и сбил причёску. Она и Андрей бесцельно бродили, болтали, смеялись, целовались, сидели в кафе, снова бродили и целовались, а потом Андрей пригласил её к себе. Она согласилась, потому что в такой день не думается о будущем – только о настоящем.

Но, когда они пришли к нему, ей овладела скованность. Привыкшая быть учительницей, она растерялась, оказавшись женщиной. Андрей вёл себя наигранно галантно, наигранно уверенно, и Ольга, стеснявшаяся своей неопытности, боялась её выказать, боялась всё испортить одной неуместной фразой. Она не догадалась, что за наигранностью Андрея скрывается ещё большая стеснительность, вызванная и разницей в возрасте, и необходимостью вести наступление. Ольга, впрочем, не выглядела неприступной, отчего Андрей решил, что она всё продумала, и в столь щекотливом деле, как последствия его победы, полностью положился на неё. Его неумелый флирт был принят со снисходительной благосклонностью, и, когда он начал брать её приступом, Ольга с лёгкой стыдливостью исполнила свою пассивную роль, нисколько не думая о том, что в вопросах контрацепции её партнёр вёл себя по-дилетантски. К тому же её волновала другая, механическая сторона происходившего. А потом, когда всё совершилось, Ольга нашла типично женский выход: «Будь что будет».

Смерть Выкрутасова и последовавшее за ней увольнение отбросили уродливую тень на отношения с Андреем. Ольга стала воспринимать их близость через призму своего школьного унижения, словно они совершили нечто предосудительное, постыдное. Стремление Андрея сблизиться с ней ещё больше возбуждало в ней отторжение. Ей казалось, что вышвырнувшая её с работы Удальцова каким-то образом ворвалась и в их интимную жизнь – и всё испоганила. Ольга не вынесла того, что Андрей был невольным свидетелем директорского произвола. Работай он в другом месте, всё вышло бы иначе: он бы не наблюдал подробностей. И внутренние чувства Ольги оказались искажены внешними событиями, никак с ними не связанными. Андрей же, стремившийся её поддержать, пугал своей решимостью, настойчивостью. Когда же она поняла, что в сложившейся ситуации он вполне способен сделать ей предложение, её желание оставить всё в прошлом оформилось в потребность, в необходимость. В смерти ученика её вины не было, и незаслуженное наказание угнетало и возмущало её своей несправедливостью. Хотелось всё забыть, избыть, начать сначала, пока не поздно. Андрей… С ним всё было неясно. Возможно, потом, в будущем… Но сперва требовалось что-то изменить самой, найти в себе силы, не придавать значения тому, что тогда случилось между ними.

О взрывах и аресте Андрея ей сообщили бывшие коллеги. Путаные и сбивчивые рассказы, факты, перемешанные с эмоциями и домыслами… Страх, смятение, истерия, усиленные необычайностью трагедии. Один из взрывов произошёл в кабинете физики, на «её» уроке, и если бы Выкрутасов не сделал свое роковое селфи, как знать, что было бы теперь с ней самой…

Всё разом перевернулось в ней, и стало больно и стыдно перед Андреем за свою недавнюю холодность. Не сомневаясь в его невиновности, она поэтому не сомневалась и в его непричастности. С ним стряслось нечто столь же непредвиденное и куда более ужасное, чем с ней, и теперь уже её долг – помочь ему. Сама явившись в полицию, Ольга подробно рассказала обо всём, что ей было известно, особенно же про занятие, на котором присутствовала сама, на котором Андрей, то есть Андрей Александрович, излагал очень хорошие, да-да, очень правильные мысли, а ребята его внимательно слушали. Он, Андрей Александрович, был обеспокоен тем, что ребята увлекались радикалами-народовольцами, но никакой дополнительной информации по данному вопросу она, увы, сообщить не может. Её спросили, в каких отношениях она была с Вяльцевым, и Ольга, пунцово покраснев, созналась: «Любовники». Она попросила о свидании с ним, но ей отказали: «Пока нельзя».

Тем временем в школе творилось нечто невообразимое. Так как пострадали лишь те кабинеты, где взорвались бомбы, и никаких разрушений не произошло, администрация района приняла решение продолжать занятия в школе: альтернативного помещения для проведения уроков у администрации не имелось. Многие родители не отпускали детей учиться, предпочитая держать их дома. Несколько учителей отказались вести уроки и написали заявления об увольнении: не помогали ни уговоры, ни угрозы, звучавшие смехотворно. Учебный процесс оказался фактически сорванным, о проведении ОГЭ и ЕГЭ никто не думал. Но ещё больше волновались в других школах: новые взрывы могли прогреметь в любой момент. Остановить цепную реакцию паники было так же немыслимо, как заткнуть СМИ. Усиленный надзор за школами и вузами, пикеты полиции, тщательная проверка рюкзаков и сумок, проносимых учащимися, – все эти запоздалые – и уже бесполезные – меры ничуть не успокаивали, как не могли восполнить утраты денежные компенсации, назначенные правительством родителям погибших школьников.

Удальцову постигла участь Реповой. Районное начальство свалило на неё всю вину за случившееся. Ведь создание школьного исторического кружка, превратившегося в кружок террористический, – инициатива Удальцовой. «Не писали бы дети рефераты о народовольцах – не прогремели бы взрывы», – заявляли в администрации. Доводов против такой железной аргументации не находилось. Удальцову уволили, и Репова испытала гадкое мстительное наслаждение от позора Виктории Дмитриевны. Но следом за этой новостью пришла другая: сумасшествие Вяльцева. СМИ уже начали было туманно намекать о невиновности учителя, но его внезапное сумасшествие внесло новую сумятицу, и, словно мутанты в мультфильмах, расплодились версии, одна уродливей другой.

Ольга, узнав про Андрея, испытала приступ отчаяния. Она было убеждена, что, если бы ей разрешили увидеть его, поговорить с ним, он не сошёл бы с ума. Из-за своей недавней отчуждённости она и себя считала отчасти виноватой в случившемся. Ольга была убеждена, что свидание с Андреем исправило бы всё, а его не разрешили в интересах следствия…

Как-то Ольга, выйдя прогуляться, захотела пройтись по тем же улицам, по которым бродила с Андреем в то чудесное воскресенье. То ли умышленно причиняя себе боль, то ли надеясь таким образом запечатлеть нечто, ещё близкое и различимое, но уже ускользающее, растворяющееся во времени, она шла и шла, терзаясь оттого, что вот совсем недавно Андрей был здесь, рядом с ней, а теперь их разделило непреодолимое препятствие, привычный миропорядок нарушен – раз и навсегда. Можно любоваться ёлочками, подросшей травой, видеть всё, что вместе видели они тогда, но нельзя исправить случившееся, невозможно обратить необратимое. Она увидела знакомое кафе, зашла в него. Столик, за которым они сидели, был свободен, но она села за другой. Заказала чай и пирожное. И вдруг стрельнула мысль: месячные не приходят. Последнее время, встревоженная и подавленная, она и не думала об этом, да и сейчас решила, что это просто задержка из-за волнений. Но такое объяснение не успокоило её, и, выйдя из кафе, она зашла в аптеку и купила тест на беременность. Больше гулять не хотелось, и Ольга, насмехаясь над собственной мнительностью и так подбадривая себя, направилась к автобусной остановке.

Дома никого не было. Быстро разувшись, она ополоснула руки, внимательно изучила инструкцию на упаковке и прямо в уличной одежде проделала всё требуемое для получения результата. Он оказался положительным. Ольга было подумала, что это может быть ошибкой, что для полной уверенности нужно купить ещё один тест, но вдруг выронила злосчастную полоску, опустилась на унитаз и заплакала. Ей не было страшно или стыдно. Она не думала о том, что сама она теперь – безработная, незамужняя; что отец её будущего ребёнка сошёл с ума несколько дней назад; что начать всё сначала отныне будет намного трудней. Она не думала ни о чём – просто плакала.

Назавтра она отправилась в полицию и снова попросила о встрече с Андреем. Ей ответили, что он переведён в психиатрический изолятор, и свидание невозможно. «А это… лечится?» – безнадёжно спросила она, но полицейский лишь пожал плечами.

Она снова осталась ни с чем. Подумала об аборте, но отмела этот вариант: по отношению к Андрею это выходило чуть ли не предательством. Оставалось – рожать. Рожать вопреки семейным и материальным трудностям. Рожать – и становиться матерью-одиночкой, тянуть лямку ущербного материнства. Но не это угнетало её. На всё можно было бы решиться, всё преодолеть, со всем справиться, будучи уверенной в безопасности собственного ребёнка. Но как жить в мире, где детей превращают в террористическое мясо… Где рядом с тобой всегда может прогреметь выстрел или взорваться бомба, потому что кому-то нужны теракты с жертвами… Где даже школа рассматривается как объект нападения…

Мир раскололся надвое, и трещина прошла через чрево Матери.