Вектор ненависти

Поначалу Вяльцев хотел рассказать о самой известной авантюре Нечаева: убийстве студента Иванова. Даже задумал в качестве литературной иллюстрации прочитать отрывок из «Бесов». Но постепенно ему стало ясно, что книга Лурье содержит куда более богатые сведения, чем разбор одного подлого поступка Нечаева, пусть и наиболее тяжкого. Она являла собой панораму подлости Нечаева вообще.

Воодушевившись этой идеей, Вяльцев выписал на листе номера страниц с краткими пометками. Вот, желая приобрести себе вес в революционных кругах путём банальной лжи, Нечаев уезжает в Женеву, встречается с Огарёвым и Бакуниным: образуется «триумвират». Начинается печать антиправительственных воззваний и их отправка в Россию как знакомым Нечаева, так и вовсе незнакомым людям. «Перехватит полиция конверт с прокламацией и письмом – хорошо: узнают о существовании в Европе мощного революционного центра, адресаты попадут в тюрьму и увеличат число недовольных; проскочит корреспонденция мимо перлюстрата – тоже хорошо: кто-то прочтёт, передаст другим, авось ряды «прозревших» возрастут», – Вяльцев карандашом подчёркивал мысли автора. Вот, после убийства Иванова оказавшись во второй раз за границей, Нечаев отправляет обратно в Россию свою попутчицу Александровскую, снарядив её так, чтобы на границе при досмотре без труда нашли нелегальную корреспонденцию: «Подол её платья был подшит снизу широкой полосой коленкора. Нечаев прошил его в нескольких местах в поперечном направлении, вследствие чего получился в нижней части подола с внутренней его стороны как бы ряд карманов, в каждый из которых он заделал по письму, с полным на нём адресом того, кому оно предназначалось». И его расчёт оправдался: Александровскую арестовали, корреспонденцию нашли. Вот, предвидя скорый разрыв с Бакуниным и Огарёвым, Нечаев крадёт у них важные письма, их личные, Герцена и его дочери, Тургенева. Крадёт, намереваясь в дальнейшем шантажировать, вымогать деньги на издание газеты. А у дочери Герцена некоторые бумаги её отца он отнял силой.

Всем, с кем у него случались дружеские отношения, Нечаев платил подлостью и предательством. Но некоторые пытались его оправдывать. Бакунин: «Единственное ему извинение это его фанатизм!» Натансон: «Если я имел основание быть недовольным Нечаевым за свой арест, сознательно им вызванный, то моя ему вечная признательность, что он окончательно поставил меня на революционную дорогу, разом вырвав меня из окружающей меня среды и обстановки…» Ещё в период студенческих волнений 1868-1869 годов Нечаев декларировал подобное отношение к людям: «Нет, если вы хотите, чтобы из нашего студенчества вырабатывались действительные революционеры, старайтесь вести дело так, чтобы правительство возможно больше сажало их в тюрьмы, вышибало бы навсегда из школы, отправляло бы в ссылку, выбивало бы их из обычной колеи, не давало бы им опомниться, оглушало бы их своими преследованиями, жестокостью, несправедливостью и тупостью. Только тогда они закалятся в своей ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно взирающему на все его зверства и всю его бесчестность, ко всем тем, кто вместе с правительством и народными угнетателями». Иногда оказывалось именно так: люди закалялись «в своей ненависти к подлому правительству», а не к подлому Нечаеву. Выбитый им «из обычной колеи» Натансон не проклинал его, а поминал с благодарностью. А стражники Алексеевского равелина, распропагандированные и подкупленные Нечаевым-заключённым, после осуждения и ссылки в Сибирь отзывались о нём благожелательно, даже восторженно: «Наш орёл». Впрочем, в последнее Вяльцев верить отказывался, несмотря на всю достоверность источников.

Тщательно проработав материал, учитель отложил книгу. В истории народничества его всегда озадачивал один вопрос: почему туда шло так много людей? Возбуждённый, он начал ходить по комнате, рассуждая вслух: «Не только молодёжь – затягивало и зрелых. Не только разночинцы – встречались выходцы из дворянского и духовного сословий. Не только недоучки – попадались и умные, талантливые люди. Отчего Софья Перовская, дочь губернатора, отказывается от всех благ ради общения с «сомнительными личностями»? Это же «Записки сумасшедшего» наизнанку. У Гоголя канцелярская закорючка мечтает о директорской дочери. «Он был титулярный советник», она же смотрела на него как на мебель. А и с чего бы казённому стулу объясняться ей в любви? Доведись этому чиновнику оказаться с ней на балу или на светском рауте, как бы он себя вёл, что бы делал? Сумел бы вести себя так, как в высшем обществе было принято? Поддержал бы галантную беседу? Да опозорился бы он! Прочь бежал бы оттуда мимо нахальных лакеев. А тут – губернаторская дочка Сонечка сама захотела «пойти в народ»! Желябов, гражданский муж её, – из крепостных, из дворовых, выгнанный из университета недоучка (у Перовской-то насчёт знаний и дипломов всё обстояло иначе). И ещё утверждают, что наша литература вышла из гоголевской «Шинели»! Да Желябов и Перовская – карикатура на Гоголя! Это что-то из русских сказок: там Иван-дурак женится на царевне.

Ладно, это ещё можно назвать частным случаем. А остальные студенты, революционеры, сочувствующие?.. Зачем объединялись в кружки? Зачем занимались пропагандой? Ведь знали, что рискуют, многим рискуют – а всё равно шли на это. Верили-мечтали, грезили о светлом, счастливом будущем, но как-то примитивно, убого… У всех революционных теоретиков налицо детская однобокость суждений: главное – разрушить государственность, свергнуть царя, уничтожить власть. А дальше всё само собой образуется. Народ поймёт, народ поддержит, народ решит – как всё просто и замечательно! И невообразимо глупо. Остановиться бы им, оглядеться, подумать… А они теоретизировали, полемизировали – а всё непригодное для революционного дела считали глупостью. Когда же фракция таких теоретиков от революции взяла власть в 17 году, то пришлось им поначалу вводить мелкобуржуазный НЭП – на практике-то социалистическо-коммунистические теории не работали. Ленин, этот скрытый бланкист, как только не лавировал между Февралём и Октябрём, даже с левыми эсерами сошёлся, а всё равно потом марксистские фантазии пришлось отправить в утиль. А как при советской власти протестовала Фигнер: «Не за то мы шли на казнь, не за то сидели в Шлиссельбурге!» За то, как раз за то, только не задумывались об этом. И вся эпоха народничества – время мечтателей. Жизнь, видимо, не успевала за человеческой мыслью, за человеческими желаниями. Вот и швыряло людей в разные стороны, швыряло от неудовлетворённости: в книгах – вон как красиво написано, на словах – вон как понятно, а вокруг – удушье умственное, тоска духовная. Как тут не прельститься революционными соблазнами! Каким всё кажется интересным! Может, и ступали люди на эту извилистую тропу со скуки?..»

Пошумев, помахав руками, Вяльцев брякнулся на диван и задумался. Внешне народнические кружки походили на позднесоветское диссидентство, когда интеллигенты, не нашедшие места в жизни и недовольные властью, рвались решать мировые вопросы. «А следовало быть недовольными собой – прежде всего! – изрёк он, продолжая прерванный монолог. – Кухонные разговоры о переустройствах государственного масштаба! Такие «решатели» вполне могли и террором заняться, если бы КГБ за ними не присматривал зорко. Запала диссидентам не хватало, горючести. Хорошо, что в походы ходили, в горы, пар там выпускали, песни горланили да горячие головы остужали. Народников в народ тянуло, а шестидесятников – в горы. И вот ещё интересная параллель: в искусстве ценили безвкусное. Разночинцы-демократы до Пушкина и Гоголя, до дворянской культуры попросту не доросли, им что попроще да поплоше нравилось: стихи Огарёва, Добролюбова, критика Белинского и Писарева, всё опрощавших, упрощавших, а главное – разъяснявших. И у шестидесятников так же. Возьмёшь стихи Вознесенского или Ахмадулиной и думаешь: а умели ли они рифмовать? Особенно Вознесенский – чего так родную речь корёжил? Что тогда находили в песнях Окуджавы и Высоцкого? Да то же, что и я в рок-музыке по молодости!..» Тут мысль Вяльцева, соскочившая с траектории, как игла с виниловой орбиты, повела его в самоанализ, самокопание. В конце концов он объяснил всё возрастными увлечениями, и объяснил себе настолько убедительно, что сам с собой во всём согласился.

Захотелось ужинать, и Вяльцев пошёл на кухню, приготовил макароны и отварил пару сосисок. Пока кулинарничал, на ум пришла очередная идея: в своём фанатизме, религиозном по сути, народники были сродни ранним христианам, но по-особенному. И те и эти, не удовлетворённые жизнью, мечтали о жизни иной – и легко шли ради неё на смерть. Одни – ради блаженства в раю, другие – ради светлого будущего. Только одни верили в бессмертие души, их манило бытие за гробом, почему в жертвенности и ощущалась примесь личного интереса. А другие были нигилистами – и не желали верить ни во что, кроме светлого будущего, до которого они, вполне вероятно, могут и не дожить. Народники были даже самоотверженней христиан. Но, не сомневаясь в своей правоте, и те и эти вели за собой других – на смерть. А находились и такие, что подталкивали других вперёд себя.

Глава 17

Назавтра Вяльцев принёс в школу книгу Лурье. Выложил её на учительский стол и, подумав, перевернул лицевой стороной вниз. А перед последним уроком, в 8 «В», обнаружил, что книга со стола исчезла. «Терентьев!» – высветилось в его мозгу, будто яркие цифры вспыхнули на чёрном табло. Он мельком взглянул на Сашу: тот был занят чем-то и на учителя не смотрел. «Ты, – зло подумал Вяльцев, – ты!»

Проведя урок, он попросил Терентьева задержаться и жестом указал на первую парту. Ученик, не задавая вопросов, сел и уставился на доску, стараясь скрыть скованность и напряжение. Две одноклассницы-любопытницы явно задерживались у двери, и учитель быстро подошёл к ним и попросил выйти. Времени оставалось мало, скоро должны были прийти кружковцы, поэтому, выпроводив учениц и оставшись вдвоём с Терентьевым, Вяльцев подошёл к нему и глядя в упор сверху вниз отчеканил: «Куда ты спрятал книгу?» Ученик неумело попытался изобразить на лице удивление, но учитель не дал ему опомниться: «Я видел, как ты тогда прятал смартфон. Я его так долго искал для виду, хотя знал, в каком он шкафу».

Упоминание про смартфон вышло неожиданным: теперь Терентьев был растерян по-настоящему. «Мне все шкафы перерыть, что ли? – давил учитель. – Где книга, Александр?»

Вяльцев назвал Терентьева по имени безотчётно. Так человек, знающий про тайник в стене, но не представляющий, как его открыть, шарит руками, постукивает, надавливает – и неожиданно находит потайную панельку, от которой срабатывает сложный механизм – и тайник открывается сам. Вот и произнесённое учителем имя Терентьева, словно магическое заклинание, привело в движение что-то внутри подростка, отчего он раскрылся подобно тайнику.

– Она у Хрюши, – пробормотал Саша, – в рюкзаке.

– Та-ак… – выдохнул Вяльцев.

Дверь открылась, и в класс вошёл Тосин:

– Здравствуйте, Андрей Александрович.

– Здравствуй, Серёжа. Подожди меня, я сейчас, – и Вяльцев быстро вышел из класса.

Рассчитывая перехватить незадачливого Хрюшу у выхода, Вяльцев направился к лестнице. «Как же ловко придумал: подсунул! – молча негодовал он, преодолевая марши. – И мне ещё придётся оправдываться, объяснять, как книга в рюкзаке оказалась».

Когда Вяльцев вышел в вестибюль, тучный Хрюша, на ходу натягивая шапку, преодолевал турникет. Догнав его уже на крыльце школы, учитель не стал ничего выдумывать и прямо сказал: «Я узнал, что тебе в рюкзак чужую книгу подсунули. Проверь, пожалуйста». Хрюша оторопел, стянул с плеча рюкзак и, поставив его на ступень, медленно, даже чуть боязливо раскрыл молнию. Потом склонился над рюкзаком так, словно хотел туда занырнуть, и принялся рыться внутри.

– Эта? – вытащив книгу, Хрюша выпрямился и протянул её Вяльцеву. – Я не…

– Я знаю. Ты её не брал. Это была чужая злая шутка, очень плохая, – Вяльцев взял книгу. – Спасибо. Всего доброго, – и, развернувшись, быстро вернулся в школу, чтобы избежать расспросов.

Когда он вернулся в класс, Ермолаев и Кулаков уже сидели за партой и вместе с Тосиным косились на Терентьева. «Он ещё здесь!» – чуть не ляпнул вслух Вяльцев и, подойдя к учительскому столу, демонстративно положил книгу.

– Ты можешь идти, – сказал он Терентьеву, но тот продолжал сидеть. Вяльцеву очень хотелось схватить мерзавца за шиворот и вытолкать из класса, но вместо этого он спокойно проговорил: – Сейчас будет факультативное занятие для тех, кто должен его посещать.

– А разрешите мне остаться?.. – неожиданно пробубнил Терентьев. Всё это время он избегал смотреть на Вяльцева, а теперь вдруг поднял на него глаза.

Учитель задумался. «Это ведь он пытается таким образом извиниться передо мной, хочет как-то заслужить прощение, – понял он. – Если сейчас его выгоню, он обидится».

– Пожалуйста, оставайся, – стараясь, чтобы тон был безразлично-дружелюбным, ответил Вяльцев – и начал рассказывать ученикам о Нечаеве, о студенческих волнениях 1868-1869 годов, о поездке Нечаева в Швейцарию, о триумвирате Нечаев-Бакунин-Огарёв, о нечаевской «Народной расправе», об убийстве Иванова, о бегстве Нечаева из России, об отношении к нему эмигрантов, о судебном процессе над членами «Народной расправы», об аресте Нечаева в Цюрихе и его экстрадиции как уголовного преступника, о суде над ним, о его заточении в Алексеевском равелине, о распропагандированных и подкупленных им охранниках, о предательстве Мирского, наконец о бесславной смерти Нечаева. Вся летопись жизни известного бунтаря укладывалась в небольшую получасовую лекцию, но Вяльцев, вполне разделяя взгляды историка Лурье на личность Нечаева, щедро сдобрил своё повествование упоминаниями о лживости и подлости создателя «Народной расправы», время от времени заглядывая в конспект, сделанный накануне, или зачитывая небольшие отрывки из книги. Учитель говорил с вдохновением, стараясь убедить ребят в правоте своих взглядов. Напоследок он ещё раз перечислил тех, кому Нечаев причинил вред. «За революционным пафосом Сергея Нечаева таилась подлость. Людей, даже близких соратников, он не ценил и ни во что не ставил. Запросто отверг мораль, не гнушался никакими средствами для достижения своих целей. В итоге его судили как уголовного, а не политического преступника. Да он и был уголовником», – подытожил Вяльцев, невольно удивившись последней фразе: так о Нечаеве он прежде не думал, но сознание, увлечённое изложением, неожиданно нашло мысль, которая показалась Вяльцеву ключом к Нечаеву и его судьбе. Участников организованной им «Народной расправы», нечаевцев, судили как преступников политических, а глава – главарь! – организации бежал в Швейцарию, тогдашнее прибежище политических беззаконников. Для экстрадиции Нечаева в Россию он был объявлен уголовным преступником – убийцей студента Иванова. Лишь на таких условиях швейцарские власти соглашались на сотрудничество в поимке и выдаче Нечаева. И судим он был как преступник уголовный, хотя остальных убийц – его сообщников – осудили как «политических». И такой кунштюк царизма, явившийся нарушением юридических норм, теперь в глазах Вяльцева находил своё моральное оправдание: уголовник Нечаев и не заслуживал политического процесса.

Завершая выступление, Вяльцев предложил ребятам ещё поработать над рефератами, рассмотрев личности Перовской, Засулич и Фигнер с консервативных, антиреволюционных позиций. Он понимал, что для этого необходимо по меньшей мере наличие литературы, на основе которой были выполнены рефераты. А раз ученики свои работы писали не сами, то и ничего серьёзного с их стороны ждать не приходилось. Но всё-таки учитель надеялся, что ребята хотя бы вымарают те места, где деятельность революционерок не только прославлялась, но и преподносилась как пример для подражания сегодня. Хотя ученики, судя по их виду, не заразились энтузиазмом учителя…

Занятие закончилось, ребята собрались уходить. Неожиданно к Вяльцеву подошёл Терентьев:

– А разрешите мне тоже реферат написать?

– Зачем? – удивился Андрей Александрович. – Ты же пока не стоишь на внутришкольном учёте.

– Ну, интересно, – пропустив колкость мимо, протянул Саша.

– Напиши, раз уж так хочется, – согласился Вяльцев, уверенный, что назавтра энтузиазм школьника истощится.

– Я вот об этом, о Нечаеве… Можно?

– О Нечаеве? Чем же он тебе понравился?

– Он мне не понравился.

– Тогда зачем тебе о нём писать?

– Интересно.

Вяльцев помолчал, словно выжидая чего-то, а Терентьев почти пролепетал:

– Дайте мне книжку, пожалуйста.

И учитель, уже убравший книгу в портфель, достал её, повертел и протянул Терентьеву:

– Бери. Но только без фокусов.

На что Терентьев радостно, по-щенячьи энергично закивал.

Глава 18

Приближение новогодних праздников повергало Вяльцева в уныние: он метался, желая пригласить Ольгу к себе и встретить Новый год вдвоём – и пугаясь этого. Осознавая, что откровенно смешон, он ничего не мог с собой поделать. Рыцарское поклонение на расстоянии, не требовавшее решительных шагов для сближения, было куда легче.

Но всё же Вяльцев решился – и пригласил. И она приняла приглашение, так что его беспокойство, пусть и ставшее отчасти приятным, только возросло. Однако за неделю до конца второй четверти Ольга загремела в больницу с пневмонией, и Вяльцев, взявшись регулярно навещать её, вновь вернулся к столь удобной для себя роли непохотливого воздыхателя.

Зато неожиданно напомнил о себе Грузинов. Извинился за резкое поведение, объяснил всё усталостью. Предложил встретиться в каникулы, поболтать о том о сём. Вяльцев, ничуть на приятеля не обиженный, охотно согласился, и в назначенный день они встретились в одном кафе-баре, стилизованном под ковбойское ранчо.

– Я тебе такого наплёл в прошлый раз, – усмехнулся Грузинов. – Ты, пожалуй, меня записал в террористы-экстремисты.

– Ты же говорил не всерьёз, – примирительно улыбнулся Вяльцев. – Представить школу революционным рассадником…

– Отнюдь. Студенчество же устраивало волнения. И не только у нас при царе. Вспомни Францию, 68-й год.

– Так ведь это же студенты! А школьники-то – дети.

– А студенты – не дети? Перваки – вчерашняя школота. В июне отгуляли выпускной – в сентябре пришли на лекции. Скажешь, они за пару месяцев сильно взрослеют?..

– Нет, конечно. Тут ты прав.

– То-то и оно, – воодушевился Грузинов. – А коли студенты способны на массовый протест, почему на него не способны школьники?

– Школа вообще-то отличается от вуза, – неопределённо заметил Вяльцев и подумал: «Сейчас ещё спросит: а чем отличается?» Однако Грузинов согласился:

– Отличается. Но если создать нужный микроклимат среди школьников, то и они полезут на баррикады.

–Да ну тебя, Виктор! – рассмеялся Вяльцев. – Такое придумать!

И Грузинов, то того говоривший с абсолютно серьёзным видом, тоже внезапно расхохотался.

– Здорово придумано, а? Ну, а если без шуток, как ты считаешь, Андрей, такое в принципе возможно?

– Да это изуверство! – отмахнулся Вяльцев. – Школьники – на баррикады. Фильм ужасов какой-то…

– Почему же… Подростковое насилие – не редкость. Разве в твоей школе этого нет?

– Подонки есть всегда и везде. Но их, Виктор, не так уж много.

– Судя по роликам в интернете, как раз наоборот.

– Один ролик может всех взбаламутить. В этом всё и кроется. Вот, наши балбесы с криком по трамваю носились. Их всего двое – а резонанс на всю страну. Так же и с остальными. Заснимут собственную жестокость, выложат видео на всеобщее обозрение – и людям кажется, что это норма, что так – везде. А это всего лишь кучка недоумков, к тому же жалкая кучка: двое, от силы – трое. Малы клопы, а вони, вони…

– Ну, к таким лучше сразу применять карательную психиатрию. Я не про твоих героев, а вообще… Кстати, как они?

– Да так… Предложил им переработать рефераты, но, похоже, ничего из этого не выйдет.

– Почему?

– Их всё устраивает. Вся затея с историческим кружком – фарс. Только директору и нужна, чтобы перед районным начальством покрасоваться.

Грузинов понимающе кивнул.

– Слушай, Андрей, а какие у этих архаровцев отношения с учителями? Не про тебя конкретно спрашиваю, не подумай. Ты говоришь, они дружно народовольцами увлеклись. Может, они таким образом пытаются что-то компенсировать, какую-то несправедливость чувствуют?

– Да скачали они готовые работы – вот и всё! Какое уж там увлечение…

– Ну, не скажи… Ты же сам про полицейского гада из КДН рассказывал.

– Я про него уже почти забыл. А они и подавно.

– Уверен? Может, у них душевная травма…

– Вряд ли. Это мы, взрослые, наделяем подростков тонкой психологией, как в романах Достоевского. А в детстве всё проще, поверхностней. Как в игре. Психологические глубины – от жизненного опыта. А у детей он откуда? Они могут по десять раз на дню ссориться и мириться.

– А с учителями-то у них как? Сплошь и рядом пишут: учителя притесняет учащихся.

– Где пишут?!

– Везде! Да я не про тебя, не про тебя. Не принимай на свой счёт. Но, по-моему, это даже ходячим сюжетом стало: учитель, изводящий ученика. Помнишь, несколько лет назад один пацанёнок в школе стрелял? Убил двоих. Как бишь его, Нечаев?

– Гордеев.

Они вспомнили прогремевший на всю страну случай в московской школе: вооружённый ученик заявился в класс, убил учителя, захватил ребят в заложники, потом убил беспечного полицейского, сунувшегося в класс, а ещё одного ранил. Вяльцев был категоричен:

– Я уверен, там виноват папашка, приучивший сынулю к огнестрелу, да ещё хранивший дома оружие. А мальчишка просто нацепил маску супергероя. Наигрался в компьютерные игры, насмотрелся американских боевиков, взял стволы и пошёл свою крутизну показывать. Он и вёл себя так, словно в стрелялку играл. Мозги переклинило. Погрузился в виртуальный мир, где всё привычно. Появился из-за угла монстр – убей. Ещё один – убей. Только нажимал он не на кнопки, а на курок, и вместо монстров перед ним стояли люди. Жизнь-то – не компьютерная игра. Жизнь не перезагрузишь. А дети многому не понимают цену – этим и опасны. Играют, играют, а потом свою игровую модель переносят на реальность – и на тебе!.. И мне вот что из новостей в память врезалось: когда этого сопляка поместили под стражу, он попросил «чай с печеньками». Это ведь наверняка словечко из его детского лексикона – «печеньки». Двоих убил, одного ранил – и «чай с печеньками». Ещё потом рассказывал в интервью, что желал собственной смерти. Заливал! Если бы по-настоящему намеревался убить себя – убил бы, возможность была. Но чужие титры запускать легче, чем свои.

– Ему защита на суде придумала задним числом конфликты с одноклассниками. Якобы это его спровоцировало, – поддержал Виктор. – Вот только из них он никого не убил, хотя весь класс держал под прицелом. Кстати, его даже в тюрьму не посадили – признали невменяемым. Двоих положил, третьего задел – и без срока. Как тебе, а? По-моему, это суд невменяемый, если такое решение выносит. И государство – невменяемое.

Вяльцев матюгнулся, словно харкнул, и добавил:

– Это и есть подростковый героизм: повыпендриваться с оружием перед классом, а потом трусливо избегать наказания.

Приятели помолчали.

– Давай тех погибших помянем, – глухо произнёс Вяльцев.

Грузинов кивнул и подозвал официантку:

– Водки.

– Настоящие самоубийцы, – продолжил шёпотом Вяльцев, когда официантка удалилась, – кончают жизнь так, что их никто не спасает. А мнимые надеются на то, что в последний момент их остановят. А как становится ясно, что не спасут, не остановят, так и желание лишать себя жизни пропадает. Потом оправдываются: «Я хотел, я хотел». Нет, такие не убить себя хотят – покрасоваться.

Принесли водку и две стопки.

Виктор разлил.

Выпили не чокаясь.

Опять помолчали.

– Возвращаясь к нашей теме, – опять заговорил Вяльцев, – насчёт учителей, доводящих учеников до крайностей… Это или детские нездоровые фантазии, или глупости, которые всякие неумные журналисты придумывают. Подлинные отношения искажают. Получается, что единственный учитель довлеет над беззащитным учеником. Ну, посуди сам: уже в среднем звене уроки ведут много учителей, а не один. У каждого – от двух до восьми часов в неделю. А учителя – разные. Бывают и скверные, конечно. Но чтобы все оказались чудовищами – это перебор. Если попадётся плохой – ребёнок потянется к хорошему. Или к нейтральному. Возможно, увлечётся его предметом. Как при психологическом приёме «добрый полицейский – злой полицейский». Я, ещё школьником, сам через это прошёл. Рассказать?

– Валяй, – сказал Грузинов, снова разливая водку.

– Когда меня перевели в новую школу, алгебру и геометрию у нас вела такая стерва… Знаешь, она была очень сильным педагогом, но при этом – патологическая сволочь. Вот у неё действительно была тяга терроризировать детей. На одном из первых уроков она меня вызвала к доске, доказать какую-то теорему, заданную на дом. А я её плохо выучил. Ну, другая поставила бы трояк с хвостом. Или посадила бы с двойкой. А эта решила мне устроить выволочку перед классом. Стала спрашивать: «Что ты вчера делал после школы? Как выполнял домашнее задание? Небось, вместо этого мультфильмы смотрел?» Перед всем классом! – Вяльцев залпом махнул стопку. – Ей нужна была жертва, вот я и подвернулся. А может, специально меня выбрала по своим сволочным критериям. Есть такие мрази, подтверждаю. Чтобы самим возвыситься, им нужно других принизить. Она и после надо мной изгалялась. Я же оказался жертвой! Причём она не только среди учеников, но и среди учителей так себя вела. Помню, такой был случай. Как-то она к нам притащила на урок ученика из другого класса, в котором даже уроков не вела. И тот паренёк был на год старше нас. Так она усадила его за свой стол, чтобы он прорешал вариант контрольной, которую незадолго до этого давала нам. И объявила, что он, девятиклассник, сейчас будет решать примеры, с которыми справляемся мы, восьмиклассники. И посмотрим, что у него получится.