Любовь и головы. Пособие для начинающих

Как у Муми-тролля со снусмумриком – какая радость, когда друг открывает тебе Новый мир. И верно то, что учиться можно у чего угодно, даже у супа мисо! И без вашей многострадальной притчи о часах на башне, радость дружбы в обмене, в разнице мнений, в опыте – это точно!

Я не придумала, чем успокоить нервы, кроме бесподобного мистера Фокса, чего и тебе желаю.

P.S. Саша, я сегодня до самых тонких нервов переживала за твоё здоровье и настроение.

5. Март

Дорогой!

Какая радость получить письмо, когда его не ждёшь! Почти как у того полковника, хотя 15 лет я не ждала:)

Наверное, странно сравнивать Чехова с жителями XXI века. Как там у Кеосаяна, в фильме которого тоже имеет место Чехов: "Амаличка Аркадьевна, как люди жили, как тонко чувствовали, отчего же теперь люди ничего не чувствуют?". С чувствами беда совсем же в наше время. Хорошо, что можно позаимствовать немного нежности у классиков!

Для меня Антон Павлович – бог в простоте и оформленности мысли, отличный пример для подражания. И образец интеллигентности, конечно. Таким человеком и таким писателем хотелось бы быть. И мне кажется, что так мечтать не вредно совсем, а даже и полезно.

И ведь сам эпистолярный жанр в Телеграм или в Вайбере делает нам немного лучше, не так ли? И не в этом ли огромная ценность ВСЕЙ истории? Хотелось бы быть как Чехов или Ремарк, но тут есть много но. Что будет непонятно, что будут грамматические ошибки, что выразить в тексте мысль из своей души – это даже не эксгибиционизм, это просто паника. (В качестве ремарки: а что если девушкам из «Фемен» просто плохо и грустно, но проявление таких эмоций как бы не в тренде – вот они и «идут на баррикады» с голой грудью?)

И в быту я так-то редкий мастер деловых и личных переписок, который отвечает на письма «ок» и «вообще огонь», но это же ничего не добавляет к моей душе. А сознательное письмо – усилие над собой, попытка что-то сказать из сердца, в моей семье, например, такие штуки вообще не очень приняты. Значит, это делает нас немного лучше. А то, что делает лучше, – уже отличный повод «марать бумагу», как мне кажется. Учитывая, что в диджитал-мире даже ни одно дерево от этого не страдает.

Я себя от руки дневник заставлю писать по той же причине. Тренировка для мозга, руки и души сразу – очень хорошо.

Мое личное мнение в том, что когда человек сыт, он более человеколюбив. Не уверена, что это аксиома, но готова мерить это на людей моей профессии. Когда ты ешь «дошир» и нет денег на сапоги, вряд ли ты сможешь искренне переживать за другого человека – себя бы спасти. Когда у тебя есть сапоги и машина, то не вопрос перечислять какие-то деньги в благотворительные фонды или типа того. Ты начинаешь слышать других людей.

Есть у меня товарищ с Бабра, так он был резким радикалом и нетерпимым революционером. Когда он завёл себе джип и перешёл с «Шепота монаха» на «Джим Бим», стал гораздо добрее. Несколько лет назад он называл мои сентенции буржуазной чушью, теперь нормально поел – и проснулась мысль. И, как мне кажется, беда провинциальной журналистики во многом – в безденежье. О себе думаешь больше, чем о других. А это работе вредит. Думаю, что эту теорию (это лишь моя теория, могу и ошибаться) можно спроецировать и на другие сферы творчества. Могу и заблуждаться, конечно, но девочкам это простительно, так что жду ваших контраргументов.

А пока душа просится в снега, к коням, соскучилась по ним за неделю очень уж.

Засим откланиваюсь,

Сашенька

P.S. Береги себя и запятые в текстах.

6. Апрель

Здравствуй,

Апре́лит уже в городе, кажется, скоро непременно начнутся такие вечера, когда нужно гулять ночами по улицам и говорить о высоком, хотя, быть может, даже лучше молчать.

Читать Мариенгофа – что душу рвать, но в то же время восхищаться: у него отличные строки про Любовь к культуре, невзирая ни на что. Ни на вошь, ни на пустой желудок. И в этом он видит особенность той пресловуто-загадочной русской души. Наверное, в том она и есть.

Например, моя подруга из США совершенно перестала читать, так что говорим мы с ней все про кабачки да киноа. Быт такая штука: раз-два – и ты уже в вытянутых трениках с интересами не дальше распродажи в обувном магазине. И с этим бытом война ещё хуже, чем с собственным весом, по крайней мере – у меня.

В Иркутске – смотрю я на ленту фейсбука – легко стать медийным лицом и ещё проще деградировать и скатиться в какую-то унылую провинциальную фигню. Уж не помню, Горький или Ницше говорили о важности сохранения в себе человека. А так как я к 28-ми, очевидно, ещё все никак не могу распрощаться с ницшеанскими идеалами – вот и бьюсь с ветряными мельницами.

Как-то раз Лиля Брик на полгода перестала общаться с Маяковским (может, я вру, и это был куда меньший период, но не в том суть) оттого, что слишком их быт заел. Натурально – не разговаривала. Переживали оба, но зато Маяковский написал много хороших стихов за это время. Не чудесно ли?

Признаюсь, сегодня была взбешена до того, что чуть не устроила сеанс публичной ругани, а это я люблю ещё меньше, чем публичное выражение чувств. Пожалуйста, никогда больше не называй меня так, как назвал, – это просто ужасно. У меня забрало падает, и я начинаю уподобляться, а это ни в какие ворота. Уровень кухонной диалектики Ново-Ленино, где женщины – телки, телки – овцы, это как-то недостойно и низко.

Я баню людей в фейсбуке и перестаю с ними здороваться, когда вижу, что они позволяют себе выражаться матом в отношении женщин, потому что это, повторюсь, ни в какие ворота, полный крест на мало-мальском джентельменстве. И на чувстве чести.

Моим друзьям всегда можно немного больше, но тем не менее. Я плохо выражаю свои мысли ртом, если это не факультетская кафедра и не Публичная сцена, особенно когда речь идёт о личном. К чему все эти разговоры про Серебряный век, эпистолярные романы, красивые слова, если можно общаться на уровне ниже бытового клопа?

Я думала, мысль в том, что сделать друг друга немного лучше и добрее. Чему-то научиться, в конце концов.

Вот ты, разумеется, постоянно декларируешь, что подонок и вообще королевна драмы;) Может, совсем наивно, что мне хочется видеть в людях хорошее, и я вижу в тебе 16-летнего парня или совсем грустного взрослого человека – но не злобного дядьку уж точно. Это, вероятно, какая-то иллюзия, но пусть она тогда такой остаётся, пожалуйста. Я морально совсем не готова к диалогам обсценного рода, потому что это не украшает человека и не добавляет уважения или взаимной ценности в отношениях между людьми. В общем, мне кажется, что без этого вполне можно обойтись.

Ну или ты меня настолько не уважаешь, что считаешь это нормой коммуникации, – это было бы совсем грустно. Может, тогда лучше перейти на Вы.

Подумаю про это перед сном.

Береги себя, простуда ходит по городу.

Сердечно обнимаю,

Ваша расстроенная Саша

7. Май

Привет!

Вот каждый день почти добираюсь до Ундервуда, а потом косит сон – и думаю: ну нет, я подумаю про это завтра… И так и ношу письмо в голове, и ни строчки не пишу.

Но что же, думаю, это за эпистолярный роман такой, если он у меня только что в голове.

Мысли по существу, наверное, хватит лишь на открытку, но внутри меня – на маленькую «Одноэтажную Америку». Только мысль тут бежит очень неспешно. Что, конечно, занятно, в Европах хочется ваять манускрипты, каждая салфетка падает жертвой моей графомании, а тут вроде сыто, пьяно, и вязнет мысль, в пальцы не перетекая. И нарциссизм, сплошной нарциссизм.

Но будем исходить из того, что писать я буду только про себя, потому что полагаю, что ты сыт и присмотрен, простуда вылечена, и стакан воды тебе подадут в случае чего. Главное, помни про солнцезащитный крем! Вот это важно.

Второй раз смотрю на Америку и не вижу большой разницы с Россией: тоже не все слава богу с дорогами, тоже так себе ситуация с безопасностью, тоже пьют – да все то же самое. Только есть иллюзия, что в чем-то невероятно лучше. Тут хорошо, но по-своему.

И еще тут, конечно, есть океан. Это полностью меняет дело. Быть на берегу океана – это поймать мгновение Фауста, замереть, не дышать и только чувствовать всю эту соль, ветер и силу. Не знаю, видела ли я что-то лучше океана. Так и жила бы на острове в маячке со своими мышами и портвейном. Ходила бы в огромных вязаных носках и ругалась бы с чайками.

Я тебе говорила про «Американских богов» Нила Геймана? Они прекрасные! И в них, неверное, все, что нужно знать про мир потребления и про современную социологию. Ну и это отличный роман-путешествие, конечно. А тут еще и сериал сняли! Планирую заняться им, как доберусь до дома. Так вот, «Американские боги».

Честно говоря, меня мало занимает страна, кроме океана и дизайнерских шмоток в аутлете я тут ничего особенно и не чувствую. Есть люди, семья – ее тут чувствуешь хорошо, а все остальное – не более чем декорация. Но вот иногда ловится тот дух места: в баре, на хайвэе, на берегу. То что-то неуловимое, про что и пишут все книги, про американскую мечту и про что-то еще. Как будто ты сам герой собственного голливудского кино. Ты все это прекрасно знаешь по фильмам, смотрел их сотнями – а тут включился в один из них. Вот такое чувство, не знаю, как и объяснить. (На Пятой Авеню видела любимого моего Джерарда Батлера, он совсем и не высокий, и помятый, конечно!).

Вот, наверное, в чем дело: столько всего спето, прожито, увидено про США, что и удивляться тут нечему. Мы с незапамятных времен в России, возможно, большие эксперты по Штатам, чем они у себя в стране. Но это говорю я, кто учит культуру по «Завтраку у Тиффани» и прочим рассказам Трумена Капоте, а историю – по «Унесенным ветром».

Так или иначе, я тут глубоко счастлива. У тебя такое бывает? Забрался далеко-далеко, в деревню – к тетке – в глушь – в Саратов – и оттуда страшно доволен собой. И как бы немного оторван от мира, и оттого становится хорошо на душе.

На многое можно посмотреть со стороны. Решено: в июле ухожу из индустрии невероятной красоты и вообще с работы. Накушалась тут немного свободы и захотела ее страстно. Признаться, наемный работник из меня полное говно: низкий уровень корпоративной культуры и высокая степень самостоятельности. Надо будет как-то перестать очковать самостоятельного плавания и начать обустраивать жизнь в этом ключе…

Обнимаю тебя сердечно, хотелось бы тебе это все показать – особенно про океан! И маленькие портовые городки, увешанные якорями по самые уши, все эти безграничные хайвэи, по которым срочно нужно ехать далеко (например, в Аризону!), и вообще.

Целую крепко, ваша репка

Мужицкий снег

Две достаточно сильные и исключительно независимые женщины вышли с развеселого концерта, на котором душно пахло свободой и немытыми волосами. И отправились проводить вечер воскресенья в сообразном их возрасту месте – тихом винном баре.

Говорили о пути к себе, без высоких предназначений, просто о том, что в нашем тридцатилетнем возрасте уже не очень нужен тот единственный, который сделает тебя счастливой. Гораздо нужнее патчи. То есть, разумеется, мы продолжаем наивно верить в принцев, но для счастья вполне достаточно самой себя. Ты не половинка, а цельность. А мужчина рядом может быть другом, поддержкой, соратником. Короче, половой и супружеский вопрос перестал остро стоять. Лучше выспаться, купить платье и почитать хорошую книгу.

Можно время от времени выходить на охоту, но она перестала быть самоцелью. В общем, философствовали кухонно и чинно за бокалом вина. Жаль в этой ситуации мне было только юного сомелье, который весь вечер выслушивал наш поток жизненного опыта. Ему все это совершенно лишнее, пусть верит в единорогов.

Доказали, в общем, необязательность мужчин в пространстве и дефицит нажористого торта в окружении. Гордые, довольные собой отправились на перекур. Тут откуда ни возьмись – ниоткуда и взялось. Изрядно «нарядный», так понимаю, по случаю объединяющего народ праздника, персонаж с ног до головы в полэндшарке решил попросить зажигалку и прицепился к моему айкосу. Куришь, говорит, всякую дурь, вейпы свои.

– Мне нравится, а чужим мнением не интересуюсь, – выпустила ментоловый дым и во все зубы улыбнулась я. После бокала «Мерло» я уже была немного гардемарин с шашкой наголо. Вежливая и чистосердечная наглость – лучшее мое приобретение в 2018 году.

Товарищ опешил, начал извиняться и называть меня дурой. Насчет дуры я, кстати, никогда не спорю, очень даже согласна. А после этого решил настойчиво нас угощать винами. Наш ужин уже выходил за рамки моего ремонтного бюджета, так что не могла представить ситуации, в которой бы персонаж оказался более кстати.

Вообще вечер напоминал перформанс Гоши Куценко в Стране ОЗ: «Ты чего такая шебутная, Шабадинова?». Обошлось, слава богу, без фейерверка на голове и огнестрела, но мы были то и дело на волоске. Мужчина, к слову, был неплохой, но безысходно пьян и так же сильно чем-то деморализован.

Счастьем было просто разговаривать и веселиться без желания произвести какое-то эффектное впечатление. Да и выглядела я совсем не как фея цветов: волосы растрепанные, лицо, помятое недосыпами и переездами.

Он пытался учить нас вежливо разговаривать с людьми и целовал руки. Так и не мог определиться, милее ему моя подруга или я, потому приобнимал поочередно. Кому-то утром было в университет, а второй выспаться, но мы милостиво решили закинуть тело домой. Оно доехало до дома и идти туда отказалось, требуя кутежа.

Неистовая алкофеерия не значилась на нашей карте желаний, а потому мы поочередно высадились по домам, отправив такси с принцем в неизвестном направлении.

– Он, – говорю, – приставал там к тебе, поди, на заднем сидении?

– Ну как приставал: все руки целовать кидался.

2018 год. Мужчина целует руки и не лезет в штаны. Это так-то уже дорогого стоит.

– Знаешь, – пишет мне с утра коллега по вечеринке, – раньше я переживала, когда мужчина после знакомства не звонил. А теперь думаю – хоть бы не позвонил.

Я деловито хрюкнула. Нужно говорить о принцах, но перестать ждать их неистово, тогда они время от времени, в той или иной инкарнации, падают с неба ночами ноября.

Сага без форсайтов

Родители развелись, когда мне было четыре года. В то время я не задавала лишних вопросов, да их и не могло у меня возникнуть. «Не сошлись характерами», – пояснили мне оба. Эта версия казалась мне вполне исчерпывающей. Только спустя много лет я поняла, что именно так и было, без оглядки на любые другие частные сложности семейных отношений. Мне до сих пор не очень понятно, что могло связать вместе двух настолько разных людей. Помимо необходимости моего появления на свет.

Я в детстве смотрела фильмы о том, как предприимчивые двойняшки мирят родителей после развода. Но ведь у меня не было никакого шанса в пионерском лагере встретить сестру-двойняшку. Хотя бы по той причине, что в лагеря в детстве не ездила.

В то время родители были моими ровесниками сейчас, и наверняка так же весело косячили, как и я. Никогда мы с ними не были особенно близки, нет в семье привычки делиться бедами и проблемами. А квадратные метры жилплощади, которые безнадежно испортили москвичей, по версии Воланда, к счастью, позволяли довольно редко пересекаться и быстро расстаться.

Авторитет всегда имели старшие родственники. До сих пор, совершая тот или иной поступок или принимая сложное решение, я оглядываюсь на прадеда и на деда – как бы поступили они. Мне хочется верить, что они за мной присматривают, хотя бы изредка. В этом и причина сентиментальности, по которой мне во что бы то ни стало было важно сохранить старую мебель. При каждом прикосновении я чувствую связь с семьей, ее строгостью и традициями. У семьи должна быть своя память – а иначе что?

Родители не всесильны в нашей жизни, и чем старше я становлюсь, тем лучше это понимаю. Они стараются, но не могут уберечь нас от всего, что может с нами произойти. Если они, как и я сейчас, бегают в круговороте сиюминутных проблем и забот, ищут свое место в жизни, то могут ли они увидеть внутренние переживания ребенка, который к тому же настолько упрям, что ни о чем не может рассказать. Девяностые годы не учили воспитывать детей, они учили выживать – и если выбирать между едой и гармоничным психическим развитием чада, я бы тоже ни на миг не засомневалась – сделала бы выбор в пользу еды.

Я долго не могла есть «Доширак» – он казался мне символом бедности. В тяжелые недели мы варили с мамой суп из одной куриной ножки и лапши «Роллтон». К слову, было вкусно. Спустя время, когда мне нравилось просиживать деньги на школьные обеды в одном из модных в то время кафе, мама говорила мне, что так тратить деньги неосмотрительно, а я отвечала, что буду всегда в жизни пить кофе там, где хочу. И с тех пор, как бы плохо ни шли дела, пока мне хватает на кружку кофе там и в то время, в которое я хочу, значит – все в порядке. А вот к «Дошираку» я стала относиться спокойно.

Двадцатилетним я многое могу рассказать про девяностые. Не самого плохого, но реалистичного. Донашивать чужие вещи, красть сигареты из маминой заначки, искать запивших родителей подруг, драться двор на двор, носить ключ на шее и прыгать по развалинам строек – мы делали столько удивительных вещей, которые кажутся сегодня дикими и невероятными, и я бы с удовольствием многое из этого не стала повторять.

Самое бесценное – быть просто ребенком и пойти на ручки. И чтобы тебя просто любили. Но это право остается за нами, пока есть семья. Оказывается, эта опция безлимитна: ты просто выходишь из скорлупы и просишь внимания, потому что они там – на другой поколенческой стороне – сами не знают, как бы его тебе предложить.

Мы никогда не можем судить родителей за то, что они упустили какие-то вещи, которые с нами случились. Но знаем, что они сами себя съедят за то, что от чего-то нас не уберегли. Сложный – и иногда самый больной опыт в жизни мы проводим без них. Они уже дали нам лучшее, что могли, – жизнь. И если она крепко к нам приложится, то они опять же смогут быть просто рядом. Со школы нас учили, что есть правые и виноватые, учителя советской закалки умели ловко делить мир на черное и белое. А в нем есть множество полутонов, и иногда их выразительность зависит от движения кисти или мастихина. Мне тридцать, как и когда-то было моим родителям, и я косячу. И когда у меня будут дети, я ума не приложу, как уберечь их от страшного или болезненного опыта в их жизни. Лучшее, что я могу сделать, – быть рядом.

Каждый день в нашей жизни происходит множество несправедливых вещей. Было непросто понять, что просто люди иногда могут поступить нечестно или вовсе бесчестно, а потом спокойно с этим жить. Это здорово отличает реальность от литературы, где все злодеи получают по заслугам, а добро торжествует. Но даже самые непоправимые события все равно приносят свое добро и свой опыт.

Бабушки, пока они есть

У всех нормальных людей было по две бабушки, а у меня их три. И есть еще четвертая – Светлана Самуиловна, теща моего отца. Бабушка – не только родственный человек, но и тот, который принимает участие в твоей жизни и может как-то дисциплинировать родителей. Бабушка – это светлый символ домашней и надежной, совершенно безусловной любви: ее хватит на всю ее жизнь и еще чуть-чуть с горкой. Бабушка – непреложный элемент детства: с подарками, пирогами и праздничной суетой. Но когда ты взрослеешь, начинаешь слышать их опыт, их мудрость.

Баба Ната

Ее уже давно нет, и не так много я смогу вспомнить. Но как-то получилось так, что совершенно чужой человек стал важной частью нашей семьи. Она пришла в дом как моя няня, и она осталась няней гораздо дольше после того, как мне перестал быть нужен присмотр. Просто – свой человек. Няня – это звучит как пережиток какой-то прошлой эпохи, но он был и в моей жизни. Вечный пучок на затылке, скромные платья и невероятная живость ума, сотни разгаданных кроссвордов и судоку и добрая дружба с моим прадедом – вот главное, что я могу вспомнить.

Когда она поняла, что пришло время, она позвонила сыну, рассказала, где лежат документы, одежда и деньги на похороны. Легла спать и не проснулась. Это поколение умело уходить как-то особенно.

До сих пор, когда я прохожу мимо ее дома в Пионерском переулке, я слышу застарелый запах сигарет и домашнего уюта. Который она создавала и в нашей семье.

Бабушка Галя

Галя была второй женой моего дедушки, мы познакомились, когда мне был всего год. Но за всю жизнь мы не стали так близки, как в последний год ее жизни. Бабушка медленно умирала, и мы с мамой по очереди дежурили у ее кровати. Это был изматывающий и очень непростой год, в котором хотелось кричать от бессилия. Но это был и год возвращения долгов: когда ты маленький, бабушка ухаживает за тобой, варит кашу, сажает на горшок. В какой-то момент ты становишься сильным и взрослым человеком, и наступает время, когда нужно поменяться местами.

Галя говорила: «Как же так, я стала старой, совсем старой, а душа осталась совсем молодая». И в этом, возможно, самый большой секрет устройства души. Я тоже вроде как взрослая, а студенты даже называют меня по имени-отчеству, но для себя я вопреки морщинкам у глаз остаюсь пятнадцатилетней неуверенной девчонкой, которая не знает, как лучше ей поступать со своей жизнью.

Письмо бабушке

Бабушки – такая часть жизни, они уходят. Впрочем, одна бабушка у меня еще есть. И только в этом году в свои 85 лет она вышла на пенсию и перестала преподавать в медицинском университете. Работа всю жизнь на совесть – вот кредо того поколения. Они умеют, они могут. Бабуля до сих пор не оставляет свои дачные плантации, любит ходить на концерты и выставки и активно интересуется жизнью вообще. Вот недавно спросила, не блогер ли я, часом, и почем нынче блогерская совесть.

Признаюсь, я нечасто звоню бабуле, а она боится отвлечь меня «от страшно важных дел», и потому, когда скучает, пишет е-мейлы, всегда подробные. Бабушка освоила компьютер, кстати. И когда я стану бабушкой, я хотела бы, чтобы во мне было столько же жизни и радости, сколько в ней. А еще я нашла одно старое эссе, думаю, тут оно будет к месту. Оно про другую бабушку. Цените их, они хрупкие:

«Бабушки – хранители нашего детства. С ними начинается добро, им доверяешь все то, что стараешься скрыть от родителей, им рассказываешь про первую любовь, им жалуешься в пубертате на несовершенство мира. Бабушки все понимают и любят безусловно. Потом приходит время отдавать детский долг: помочь одеться, встать, есть. Прямо как они это делали с нами мелкими. И потом бабушки уходят. Вместе с остатками детства. Когда они уходят, сразу вспоминаешь все, что они тебе дали.

Моя бабушка была второй женой дедушки, и познакомились мы, когда мне был уже год. С тех пор 26 лет она была очень хорошим товарищем и прекрасным авантюрным заговорщиком. С ней мы тайком распивали на дачной кухне джин-тоник (мне было 11 лет), она отпускала меня на вечерние дачные дискотеки, куда родители запрещали ходить, с ней мы пели (пою я крайне бездарно). И именно бабушка, профессиональный переводчик, заставила меня выучить немецкий язык. Со слезами и соплями несколько раз в неделю я несла себя к бабушке ломать зубы об немецкие глаголы и сложные синтаксические конструкции. Немецкий я выучила, теперь его уже не изжить. А с языком открылся новый мир и вся нежно любимая мной Европа со стажировками, берлинским университетом и чудесными месяцами в Германии. Если бы она не настояла на своем тогда много лет назад, ничего этого не было бы.

И любовь. Бабушка любила деда безусловно, всегда говорила, что встретила его очень поздно, но он был ее настоящей и единственной любовью. Для него она оставила Москву, взрослого сына и карьеру и переехала в совсем чужой для нее город. И здесь она и останется навсегда. После его смерти она стала медленно угасать. Даже совсем старенькая и слабая, перед сном она желала спокойной ночи его портрету. Она всегда говорила мне, что не надо переживать, и лучше встретить любовь поздно, чем не встретить ее вовсе.

У бабушки были свои странности, иногда способные довести всю семью до белого каления. Но мы же знаем, что желание запастись продуктами на вечность – отголосок голодного военного детства, а настойчивые просьбы – недостаток внимания и собеседника рядом.

Вчера я держала ее за руку и обещала, что скоро все будет хорошо. Она говорила, что очень устала. Сегодня утром бабушки не стало.

Знаешь, бабуля, на берегу Рейна деревья, наверное, еще зеленые, но уже подергиваются желтизной, на Александерплатц в Берлине, скорее всего, уже продают каштаны, а в Саксонии скоро начнутся каникулы. В Рурской области горняки явно пошли пить вечернее пиво, а в Мюнхене готовятся праздновать Октоберфест. В Иркутске кончается сентябрь, которой, как ни один другой месяц в году, умеет принести с собой печальные вести: о конце лета и конечности жизни. Просто ушел еще один год и еще немного детства».