Божий контингент

– А какая же будет у вас фамилия, если не секрет?

– Гучевы, – холодно и чуть сердито сказал я, занятый сборами к выходу.

Не зря она Артёму не поглянулась с самого начала. Ребёнка не обманешь…

– Вот и у того чертячего человека, который поросёнком обёртывался, тоже была фамилия Гучев, – со злой азартной радостью, будто нашла решение изводившей её полжизни задачи, воскликнула женщина.

Мой сын побледнел. Глазёнки в ужасе смотрели на Марину Игнатьевну и на то, как улыбка неверия во "всякую чепуху" тщетно пытается удержаться на моём лице. В голове у меня зашумело, пакостной мухой ужалила мысль, что, наверно, зря я взял сынишку с собой, что это только начало череды странных, нелепых, а может быть, и страшных событий. А "язычник", поправив под бородой ворот рубашки и перекрутившийся шнурок с оберегом, ухватив за ручку свой чемодан, неожиданно кинул нашей кликуше-попутчице ещё несколько грубых слов на прощание – будто колом осиновым огрел:

– Старая ведьма. Ребёнка напугала. Сказочница… Хрычовка…

Марину Игнатьевну перекосило. На её лице за четверть минуты сменились выражения страха, вины, бессильной ненависти, боли и мстительного предвкушения. Потом калейдоскоп её мимики успокоился, и с перрона она уходила уже с застывшей, как у каменной гарпии, полуулыбкой, запрятанной в край платка.

– Не обращайте внимания. Видите – больная. Надо будет, ищите меня в лесочке за кладбищем. Там на задах домик кирпичный с вывеской ритуальных услуг – от него метров триста по краю оврага, в роще. Власа Громова спросите, – "колдун" похлопал меня по плечу, – Меня каждый покойник знает.

Я стоял в каком-то полуобмороке – лишённый сил, словно сдал литр крови в донорском пункте. Ну и парочка! Ведьма и колдун. "Каждый покойник знает!" – язычник со своей шуточкой – тоже тот ещё персонаж.

Вдобавок, может и померещилось, но, когда он спускал свою поклажу с тамбурной лесенки на платформу, сзади из-под рубахи его как будто торчали перья.

– Громов! Тоже на букву "Г", – шепнул Тёма и судорожно прижался к моей ноге.

Он не хотел отходить от вагона. Будто мой сын понимал, что поезд – это та ниточка, которая ещё связывает его с Москвой, мамой и безопасным бетонным миром.

2.

Пока Аня добралась на работу, метро останавливалось три раза. Последнее десятиминутное душное стояние в перегоне между станциями напугало какую-то тётку – та начала визжать и прорываться к дверям сквозь вязкую невыспавшуюся толпу. Люди оглядываясь, напирали на соседей, комментировали вопли "сумасшедшей" – кто зло, кто с улыбкой.

– Успокойтесь…

– Чё эт с ней?

– Приступ паники.

– Не толкайтесь, женщина…

– Пустите-е.... Мне ду-ушно…

– Да успокойтесь вы, всё равно не откроют!

– Скорый пропускаем… Хе-хе…

– Надо с них справку взять, а то у нас за опоздание штрафуют.

– Каждый день, каждый день, – бормотала какая-то баба, – Ни дня нет, чтобы без остановки… И как назло, когда стоим, кондиционер не работает…

– Вот тебе и клещ с золотым панцырем… – вполголоса проговорила Аня.

– О! Ещё одна с дурдома сбежала…

Два подростка гыгыкнули у противоположных дверей и сразу осеклись, покраснели и отвернулись от всех.

Вокруг витали запахи резкого парфюмерного пота, курточных кож, жевательной резинки…

Вагон погрузился в молчание.

Длинный рыжий парень, вдавленный телами в удобный угол у выхода, слегка покачивал вихрастой головой в такт своим наушникам.

"Тыц, тыц, тщ-тщ-тщ, тыц, тыц… " – слабо шипело из-под вихров. Звук всё слабел, пока не прекратился совсем. Видимо, в плеере села батарейка.

"Вот случись что, не будет электричества – никто в городе и выжить не сможет," – подумала Аня.

Кто-то в толпе икнул, и к сложному букету духов добавился запах бутерброда с копчёной колбаской. Ещё у кого-то звучно расстегнулась кнопка на куртке. И снова тишина: только лёгкие вздохи и шорох одежды.

Наконец зажужжал ретранслятор, и машинист скороговоркой сообщил об отправлении. Задрожал под ногами движок, и, дёрнувшись, всколыхнув пассажирскую толщу, состав медленно двинулся дальше в столичный центр. Заработал долгожданный кондиционер.

Ане минувшей ночью приснился дурной сон: будто все-все-все жители большого города – те, кто сидит за рулём личных авто, набивается по утрам и вечерам в вагоны метро, кто ходит, работает, наполняет продуктовым эрзацем тележки в супермаркетах, хлопочет по дому и выступает с экранов телевизоров, играется в своих планшетах, все они, и она, Аня, тоже – на самом деле мертвы. Они совершают механические движения, говорят друг с другом по телефону записанными неживыми голосами, и лишь делают вид, что наслаждаются самым современным трендом – модой на жизнь. Их эмоции уже давно ненастоящие, да и те выжирает гигантский клещ, присосавшийся ко всем вместе и к каждому в отдельности. Но монументального паразита, подменившего собой саму радость бытия, завалившего путь к ней своим жирным златопанцирным телом, никто не отличает от истинных знания и любви. Даже те, кто чувствует, что в этом устройстве мира что-то не так, всё равно думают, что клещ им необходим для счастья, что без него их понимание окружающего будет ущербным, а жизнь – бессмысленной.. И нет от супостата спасения ни на этом, ни на том свете.

Она проснулась в тревоге. Накануне утром муж и сынишка собрались ехать на поезде в какую-то глухомань, и она – до сих пор самой не верится – …отпустила пятилетнего Тёмку, её доселе неразлучное с ней дитя, в неведомую деревню мужниных предков, в которой тот и сам не бывал уже больше четверти века.

Ужас!

Никогда бы не отпустила, если бы любимый не выпросил эту поездку в подарок ко своему дню рождения. Нет бы – на море! Лето же! Странные у человека ценности.

На работе первые полдня были съедены дрязгами и подсчётами, не имеющими отношения к Аниным прямым обязанностям. Из министерства прислали таблицу для исчисления премиального коэффициента, и потому вся библиотека, точнее, та её половина, которая не разъехалась в отпуска, ругалась на чиновничество и подгоняла свои квартальные достижения под высший предел десятичной дроби.

– Дурь. Заняться им там, наверху, нечем, только бюрократию разводить, – это мнение было общим.

Лишь после обеда старшие и младшие библиотекари, библиографы, стажёры и заведующие – сплошное беспросветное "адамово ребро" – приступили к текущим делам. Аня в отделе периодики расписывала журнальные и газетные статьи, заводила электронные каталожные карточки. Ещё на неё не так давно навалили оцифровку ветхих газет середины и конца прошлого века. Подшивки пылились тяжёлыми стопками в отделе хранения – вся возня с ними оказалась на деле грязной и нелёгкой, а главное, очень "женской" задачей: перегрузить всю эту макулатуру, не сданную в своё время во вторсырьё, на тележку, поднять на лифте, разобрать, расшить, перелистать, просмотреть и, обчихавшись, приступить уже к работе с широким библиотечным сканером.

Ну что ж, к делу. На какое издание сегодня "начхать"? О! "Известия Петровского района" – то что надо. Вроде бы, в те края и уехали муж с Артёмкой. Или это другое место с таким же названием? Все провинциальные карты и атласы утыканы этими Петрово да Павлово, как грибами после дождя.

О чём же писали ....в восемьдесят восьмом году? Интересно… Так-так. Съезд, пленум, перестройка, "каждой молодой семье отдельное жильё". Класс! Не уточнили только, что жильё будет съёмное… Ну, в лучшем случае, ипотечное… А вот и последняя страница, с развлекухой: "Легенда о петровском оборотне". Здорово!

Всё в тему ночного кошмара. Всё во имя спокойствия оставшейся в Москве любящей жены и матери.

Почитаем:

".... Люди говорили, что едва доктора Петровской больницы давали какому безнадёжному обитателю второго этажа путёвку на переезд вниз в анатомку, сразу появлялся на больничном дворе конь вороной масти.

Жеребец был красив, как дьявол, но вёл себя престранно: вроде и по-лошадиному, но вместе с тем как бы во многом и по-человечьи.

Коню в этой печальной стороне города Петрово-на-Речке, близ кладбища, церквушки и умолкнувшей навек колокольни взяться было совершенно неоткуда, потому что ни конюшен, ни хозяйств, ни жилья и даже путных дорог в окрестностях погоста не было. Только больница в деревянной, бывшей помещичьей, но теперь уже год как советской усадебке сохранилась от пожаров и была самым востребованным в это нелёгкое тифозное время городским учреждением. Не оставалось в целой округе, даже во всей волости, и годных лошадей, тем более, таких красавцев, потому как поголовье реквизировали на нужды Красной армии.

Люди, кому впервой доводилось – уж каждый сам решал, к счастью или к кручине – повидать явление, сначала, все, как один, дивились чёрному, как адская сажа, жеребцу, заворожённо смотрели, как тот играет гривой, на песке вычерчивает угольным копытом замысловатые фигуры, в которых многим чудились то символы новой и старой власти, то кресты, то рогатые черепа и птичья лапа, то как будто какая-то фамилия.

На смену любованию приходил, разумеется, страх, как только народ улавливал взаимосвязь между появлением странного животного и неминучей смертью тех болезных, по чью душу этот нечистый наведывался. Когда покойника приходили забирать – родня или товарищи из сельсовета, или кто из армейских – конь ржал, скаля напоказ сахарные зубы, морду делал такую, будто ему было весело преграждать всякому прохожему дорогу к анатомке и норовил куснуть человека за плечо или даже пожевать ухо, если попадалось у кого дюже оттопыренное. Изредка точно так же бесстыдная скотина пыталась поступать и с мертвецами, порой хватая труп за нос или за ноги и разве что не вытаскивая из открытого гроба, ввергая живых в ошеломление и ужас.

Но когда домашние, забрав своего усопшего, увозили тело на бычьей упряжке или на себе волоком, предавали его земле – видение, призрак, упырь или как там ещё стали называть эту демоническую лошадь в городе, исчезал бесследно вместе со всей своей колдовской грамотой, которой оставался вплоть до похорон расчерчен песок.

Шестнадцатилетний плотницких и столярных дел мастер Тихон из посёлка Дальняя Круча, вытянутого ниткой домишек вдоль самого обрыва на высоком берегу, прибыл на больницу пешком по печальному делу – измерять умирающего для того, чтобы потом справить правильный нужный гроб. Умирающий в этот раз был из важных и, как сказали, дюже грузен телом – чай, новая власть! Целый помощник зампредседателя губернского ЧК. И, наслышанный о всяких скорых судах и жестокостях, творимых этим двубуквенным властным органом, Тихон одинаково боялся и идти, и не идти.

"А пойдёшь – да вдруг что не так? Ладно, ежели потом усохнет, а если распухнет? Не поместится в домовину? Хотя куда уж пухнуть-то… А вдруг этот "чека" ещё слишком живой да рассердится? Не дастся мерить? А ежели поправится – так и вовсе потом головы не сносить.

– Тихон! – гаркнет, – Судом революционного трибунала за то, что пытался высокое начальство живьём загнать в гроб.... приговариваешься к расстрелу… Бах-бах.

А не ходить – ещё хуже. Саботаж, скажут. И одно… бах… к расстрелу. Лучше всё-таки пойти. Главное, чтоб не было там этого чертячего коня, о котором уже весь город судачит. Чуть ли он головы людям не откусывает, а покойников подчистую сжирает, сатана гривастая…

Поразмыслив, Тихон всё-таки отправился снимать с чекиста мерку. Да вот незадача – переходя овраг, наткнулся на солдата. Ободранный солдат, заросший весь, самокрутку цедит – шинелька в дырах, а табачок, видать, хорош, крепок, дым то ли вишней пахнет, то ли серой. Служивый Тихону странным показался – сказывал, что возвращается домой ещё с немецкого фронту, да никак добраться не может. Вроде как крутит его анчутка, до родимой избы добраться не даёт.

– Служивый, – Тихон говорит, – А отсыпь-ка табачку, уж больно он у тебя душист.

– Не могу, – отвечает солдат, – нету больше, из последнего скрутил. На вот, от цигарки курни.

Присосался плотник к жёваному краю, втянул дым, да как поперхнётся! Словно свинец расплавленный в горло залили.

– Что это, – кашляет, – у тебя за табак такой? Пахнет сладко, а вдохнёшь – сера адская.

– А оно и в жизни часто так, – солдат смеётся, – не всё, что сладко, душе на пользу…

Хохочет, а сквозь смех как будто ржанье конское слышно.

Побалакали ещё чуток с солдатом о том, о сём, да вдруг Тихон видит, что у собеседника из под шинелки хвост торчит чёрный, по земле метлой стелется. Бес, не иначе!

– Ах ты, – плотник говорит, – чёртенячье отродье, смущать меня вздумал! Мне нынче с такого важного человека мерку снимать, а ты меня морочить…

Из-за пояса топор плотницкий вынул, изловчился, и… хрясь служивого по хвосту. Отсёк помело… И солдат куда-то сразу делся, пропал, как и не было его никогда.

– Да-а, – подумал Тихон, – Опять дедовский топор меня выручает. Заговорённый.

Выбрался Тихон из оврага, дотопал до больницы, а та-ам… Пальба, шум, топот… Красноармейцы из винтовок палят, а жеребец вороной по двору больничному мечется и мешок какой-то чёрный по песку таскает.

Пригляделся – ба-атюшки, так это не мешок, а жирный покойник в кожанке. Один сапог на ноге, а второй у порога анатомки в пыли валяется. Тот самый "чека", наверно, помер.

Опоздал, значит.

– Что стоишь, раззявился, – красноармейцы кричат, – мы тебя вчера ждали, а ты где пропадал? К стенке бы тебя, контру…

А Тихон всмотрелся и видит – конь-то бесхвостый.

Вот оно что, – думает, – дело-то нечисто…

Выхватывает сызнова топор и жеребцу грозит, потрясывает инструментом…

Конь, побывши накануне в человечьем обличье, топора уже отведал, наученный, – сразу на дыбки взвился и пропал. Нет коня, сгинул, как давеча в овраге солдата зараз не стало. Лишь буквицы на песке остались. То ли фамилия какая, на "ГУЧЕВ" похожа, то ли словечко страшное "ГУБЧЕКА". С той поры мор в Петрово-на-Речке пошёл на убыль, ни конь с человечьей гримасой, ни солдат хвостатый никому с тех пор не мерещились. А Тихона с его плотницкими навыками советская власть отправила на преодоление разрухи и строительство нужных стране объектов.

Конец.

Записано со слов местной жительницы…"

Далее под сказочной статейкой шла подпись корреспондента и телефоны редакции.

Аня подавленно размышляла.

"Это невозможно. Наверно, какая-нибудь из наших нечесанных тёток из книжного отдела навела на меня порчу. Сначала отъезд мужа с сыном. Потом сон про клеща. А теперь это. Не могут выработать себе премию и колдуют от злости и зависти. При чём тут Гучев? Это вообще-то фамилия моего мужа. И моя…

Какой год? Восемьдесят восьмой? Могли ли тогда печатать в газетах такую ересь? Наверно, уже могли.

Что же это за местная жительница? Может, и не существует никакой, а просто корреспондент сидел на своей кухоньке, любовался в окно на закат СССР, рюмки считал с горя и выдумывал разные истории для рубрики?"

Аня рассмеялась своей догадливости, облегчённо вздохнула и взялась, наконец, за работу.

К вечеру, семнадцать раз набрав номер мужниного мобильного и непременно слыша в ответ безжалостое: "Вне зоны доступа", Аня впала в ступор :

– Боже мой! Что ж это за предки у него были?! За кого я вышла замуж?! Куда он вообще увёз моего сына! Там даже нет мобильной связи…

Немного поплакав, Аня успокоилась, пришла в себя и вновь повеселела. Ведь, что ни говори, а премиальный коэффициент у неё оказался самым высоким в отделе.

3.

Сойдя с московского поезда в Петрово, мы еще с полчаса находились под гнетущим впечатлением от разговоров с попутчиками, пока я, наконец, не стряхнул с себя морок.

"Ерунда. Совпадение – не более. Просто жара на всех действует… Марина… как там её, небось, и не помнит, что за фамилия была у человека в той легенде. Может, вовсе и не на "Г". Или она москвичей не любит, попугать решила от извечной неприязни провинциалов к столичным жителям. От зависти. Бывают такие люди. А Влас молодец, хоть он и странный человек, близ кладбища обитать не всякому по нутру. По виду – не работяга. Кто он там тогда? Работник "Ритуала" ? Сторож? Землемер?"

Вокзал в Петрово, как и в большинстве маленьких городков, одновременно служил и автовокзалом. Ничего необычного. Очередь в кассы, пыль, жара, четыре "пазика", готовых разъехаться в разные стороны к дальним деревням.

До Крюков отсюда сорок километров – немалое расстояние по здешним дорогам. Трястись не меньше полутора часов. Который из автобусов наш?

– Артёмка, угадай, на каком поедем?

Сын, почувствовав во мне благостную перемену, тоже повеселел.

– Пап, на жёлтом?

– А вот сейчас посмотрим.

И мы начали обходить транспорт, заглядывая в таблички за лобовыми стёклами. Населенный пункт Крюки ни на одном из четырёх автобусов не значился. Четыре автобуса – и всё? Может, выяснить в кассах? Да и расписание неплохо бы найти.

– Ушёл, ушёл последний. Час назад отправлен, – долдонила кассирша, – Да их до Крюк всего два. Утром в шесть и к вечеру в пять двадцать. С таксистами договаривайтесь, если шибко надо, они возят…

Ну, что ж, застряли – так застряли… И как назло, таксисты уже все разъехались, разобрав многочисленных желающих с поезда. Богатый у нас стал народ – на такси раскатывает.

Я почувствовал, что начал раскисать под тяжестью невесёлых мыслей – слишком много нелепых накладок, незадач, напастей для одного дня. Тотальная "непруха". Нет, вся идея с поездкой была, очевидно, неблагословенной авантюрой с самого начала. Но и обратно в Москву сегодня уже не уехать. Поезд вообще ходит через два дня на третий.

Так нельзя, надо брать себя в руки:

– Спокойно, Артёмка, сейчас мы пойдём в гостиницу, расположимся, переночуем, а завтра спозаранок – на штурм крюкского автобуса!

– И найдём кафе или столовую, – голодным голосом предложил сын.

– Точно!

Не успели мы ступить и шагу, как наиболее резвый из таксующих автолюбителей уже вернулся после первой ходки с пассажирами. Запылённая шестёрка, скрипнув тормозами, преградила нам путь – не иначе, водитель сориентировался по рюкзаку и нашему растерянному виду.

– Докуда?

– В Крюки.

– Штука, – озвучил извозчик неписанный местный тариф.

– Не многовато? – поинтересовался я кисло.

Водитель развёл побуревшими от горячего пыльного солнца руками и начал жаловаться на разбитую дорогу, плохую подвеску и дорогой бензин.

– Ладно, ладно, поехали…

Мне стало жалко Тёму, который уже валился с ног от жары и всей этой путевой неустроенности. Дома он бы сейчас блаженствовал в стерильном комфорте квартиры, который так любит моя жена, и пялился в телевизор.

– Не горьтесь, домчим быстро, с ветерком. Поймите, ребятишек кормить надо. Если б не ребятишки, я б и за пятьсот повёз. Мне-то что? А их и одеть, и в школу…

Здесь всё совсем по-другому, и люди здесь внешне грубее, опалённее, неприхотливее, а внутри – чище, искреннее, чем в Москве. Земля-матушка, природа, извечный сельский уклад…

– Тёма, скоро ты увидишь живых коров, – подбодрил я своего закоренелого пятилетнего горожанина, пока мы выруливали из квартала бараков в многоцветье частного сектора.

Нарядные стада, растёкшиеся где – по горизонту, где – по кромке леса, белые от гусей пруды, палисад, пылающий красной спородиной, – эту картинку я вынес из детства и хранил бережно в сознании. И только в таких красках расписывал Артёму деревню, где жили многие поколения его предков.

– Там коров-то, поди, не осталось, – одним махом разрушил чары воспоминаний водитель, – Держать уже некому. Старики одни доживают. Молодые бегут отсюда. Вон, гляньте – асфальт кончается, дальше щебень, а дальше – грунт. Хорошо, что жара, а то в дождь и не проедешь.

И правда, через мгновение под колёсами захрустело, в днище заколотились камни, и пришлось сбавлять скорость. Окружающий пейзаж сменился, будто переключенный неведомой кнопкой пульта: по обочинам выросли гиблые стены сорняка с белёсыми зонтичными соцветиями на верхушках, изредка мелькали завалившиеся черные избы, а пустые глазницы окон навевали скорбь.

– Борщевик, – комментировал водитель пейзаж, – Как человек землю попользует, а потом бросит – так одна эта гадость растёт, всё забивает. Вот она, цена цивилизации.

– Цивилизация разной может быть, – возразил я, – Это смотря на каких ценностях она построена. Если человек ведёт себя как хищник – урвать побыстрей, а потом хоть потоп – то да, один борщевик после останется. А если каждый будет брать у природы ровно столько, сколько положено, не больше и не меньше, да возвращать вовремя, тогда цветущий сад будет.

– Ага, рай, – хмыкнул таксист.

Такого разорения я не помнил и не ожидал увидеть. Потому вздохнул с облегчением, когда впереди завиляла наезженной колеёй грунтовая дорога, а борщевик уступил место некошенному луговому разнотравью. Здесь уже легче дышалось, да и машина пошла глаже, быстрее.

Прибыли.

Буроватое марево одичалых садов поглотило родимые Крюки. Меж ветвей в лучах закатного солнца багровел рубероид крыш.

– Спасибо, мы дальше пешком.

– Да я и к домам могу…

– Да просто каждый поворот, тропинку, каждую родную щепку рассмотреть хочется… Сначала издалека, а потом подойти. Ведь столько лет не был!

–Ну, как знаете. Радиатор чище будет – трава не набьётся.

Я расплатился, и вслед уезжающей "шестерке" мы с Артёмом уже не смотрели. Наше внимание сразу привлекла одинокая старушачья фигура у изгороди возле сада.

Тётя Шура!

Моя двоюродная тётушка – дочь дедовой старшей сестры. Хлебосольная хозяйка, широкой души человек. Ходила к нам, звала к себе – собирала всех кровных и некровных на осенние застолья. "Мы богачи сентябрьские" – гудел над пиршеством её густой плотный голос. "Сыночек-соколочек! Юноша прекрасный! Пока всех пирожков не попробуешь, из-за стола не выпущу, привяжу к стулу… Ешь. С мясом, ливером, а эти с яйцом, а те – с яблоком. Наедайся досыта. Таких тощих в школу не берут, ни здесь, ни в Петрово, ни в Москве вашей… "

И я, семилетний, в последнее своё дошколятское лето ел, давился и слушал, и смотрел, как за столом едят, пьют и поют взрослые. После щец, студня, пирожков и картошки с укропом, – её дымящейся горкой подавали на гарнир к жареному гусю – гости заходили на второй концертный круг – протяжно и слёзно тянули "веснулю", "Сердце моё не камень" и "Однажды морем я плыла"… Тётю Шуру, красную лицом, в пылу припева роняющую капли пота и масла с подбородка, слышно было, наверно, на всю деревню и два ближних лесочка.

"Веснулю бви-и один раз жду-ут…"

Её губы тянулись за непослушной тонкой нотой, догоняли, касались, пачкали песню нанесённой по случаю праздника помадой, складывались яркой бордовой буквой "о" и, следуя за изломами мелодии, дрожали в басах.

– Вы к кому? – спрашивает старушка.

– Не узнали?

Беспомощно качает головой. Ясное дело – нет.

Артём топчется рядом, потягивает меня за руку, рассматривает ободранные носы своих дорогих кроссовок. Жена покупала фирменные, белоснежные, из натуральной кожи – не пожалела денег.

– Я Гучев. Ваш внучатый племянник. Василия Евсеича внук. Помните моего деда? Нет? Как же? Вашего родного брата. Он умер в восьмидесятом, в районе, помните? А через полгода здесь сгорел его дом. Вон там, по-соседству.

Она улыбается, обнажив беззубую черноту рта. Те, былые, жизнелюбивые губы ввалились внутрь…

– Вы кто? К кому?

Тётя Шура не узнала меня. Ей простительно – оказалось, у неё десять лет назад случился инсульт. Мне об этом чуть позже рассказал хозяин дома, в котором нам всё-таки удалось остановиться на ночь.

Реакцию остальных местных жителей на наш с Тёмкой приезд было понять сложнее.

Разные милые люди из моего ещё дошкольного детства: бабушки, тётки, двоюродные, троюродные и седьмая вода на киселе – где они все? Либо умерли, либо состарились и выжили из ума. Мы ходим по дворам. И мало кто может меня вспомнить. Это объяснимо – ведь столько лет прошло. Я вырос, изменился. Но вот что становится полной неожиданностью: те, кто всё-таки узнают, – прячутся от меня, захлопывают двери, запираются на щеколды. Неожиданно теряют дар речи и не смотрят в глаза. Вот тебе и родня, та самая, которая хором пела когда-то:

"Однажды морем я плыла

На пароходе то-ом.

Погода тихая была,

Но вдруг нача-ался шторм…"

Дикость? Я чего-то о себе не знаю? Что произошло? Не с тех ли странноватых Марины Игнатьевны и ведуна Власа поднялась на нашем пути какая-то мутная волна?

"А-ах, в глазах туман,

Кружи-ится голова-а.

Едва стою я на ногах,

А вроде не пьяна…"

Нас с Артёмом уже потемну, голодных и порядком напуганных, принял незнакомый дед лет ста, а может и старше, из дома на самом краю.

– У меня сердце пошаливает, – предупредил он, – схарчиться могу в любую минуту. А вдруг в ночь? Ну если, к примеру, сегодни? А? А баба моя слепая да недослыхивает, чего делать ей тогда? Вы уж присмотрите за мной, да за ней, ежели случись что…