Божий контингент

Я так и не понял, существовала ли в реальности слепая жена или же старик её выдумал от одиночества или страха смерти. На печи, полатях и сундуках по всему дому лежали кули, свёрнутые перины, ещё какое-то тряпьё, но ни шороха, ни намека на присутствие ещё кого-нибудь в доме не было.

– А вы чьих? – спросил хозяин осторожно, когда Артёмка, пожевав предложенной каши, сморился и уснул на одном из сундуков.

– Гучевы. Родни много, да толку… Вроде как не узнают. Странно это всё.

– А-а… Гучев, – кивнул старик. Помню. Это не дед твой, которому в восьмидесятом дом сожгли?

– Сожгли? – переспросил я недоумённо, – Вот как…Кому же это надо было?

– Не знаю. А деда твово боялись… Тут говаривали, – хозяин засмеялся, – Что дед твой…

– Ну говорите уж.

– Что якобы он обёртывался.

Во рту у меня пересохло от жара, а в животе, наоборот, намазало липким водянистым холодом.

"Напасть какая-то! Кто тут с ума сошёл? Может, мне снится всё это?"

Старик как будто бы понял, что ляпнул что-то не то и больше темы моего родства не касался.

– Малец спит, – сказал он чуть погодя, – и мы давайте отдыхать…

…Дом был старый, бревенчатые стены изнутри протыканы паклей, обшиты рейками и очень давно обклеены бумажными обоями в мелкий сизый цветочек. Такая странная превратность судьбы: долгожитель-хозяин его унаследовал от собственного сына. Тот долго лежал здесь парализованный, почти без присмотра, без ухода. Дом как будто тоже парализовало – таким он казался ветхим, покосившимся, заброшенным, нежилым. Ночью из многих дыр в обоях вылезла подкормиться свежей кровью ненасытная клоповья молодь. Ничего, в принципе, страшного. Клопы в жизни случаются. А мы, мужики, сильные – всё переживём и перетерпим. Хорошо, что жена не поехала с нами – уж чего-чего, а таких тягот она бы не выдержала. Я почти не спал – задремал и сразу проснулся оттого, что зачесались места укусов. Нужно было следить, чтобы твари не залезли на Артёмкин сундук, не зажрали моего парня. При свете тусклой лампочки разглядел, что некоторые дыры на стене заклеены старыми газетами, и, раз всё равно предстояло бодрствовать, решил почитать, о чём писали …в 1958 году.

На жёлтой, покрытой бурыми пятнами странице "Известий Петровского района" моё внимание привлекла одна заметка. В ней коротко сообщалось, что во время облавной охоты на волка-людоеда близ деревни Крюки был ранен шальной пулей охотник-загонщик Василий Гучев.

Мой дед.

– Я всё понял, догадался… – сказал я утром хозяину. Здесь почему-то считают, что весь наш род – обортни. И поэтому боятся. А вы? Что ж вы-то нас спокойно пустили в свой дом?

– Во-первых, я не крюкский, всего и не знаю, как и чего тут было, – ответил он лукаво, – Сынок мой помер уж в восемьдесят пятом, при Меченом, и я с города, с Дальней Кручи, сюда переехал. А во-вторых, зверь бы ко мне не зашёл. Зверь меня боится. Даже клоп не кусает. У меня топор заговорённый есть.

После ночлега, в волдырях и зудящих расчёсах, мы с Артёмкой вышли к раннему утреннему "пазику". Главное, мы были живы и оставались пока в здравом рассудке…

4.

Очень тихо… Покойно…

Жаль, что здесь почти всё в тёмных тонах: плиты, памятники, распятия, ограды, тропки и тени от зарослей крапивы. Всё, кроме солнца. Оно пробивается сквозь листву и подсвечивает керамику фотографий, оживляет облезшую позолоту памятных слов на веночных лентах.

Повсюду кресты: массивные из цельного камня; чугунные узорчатой ковки; литые. Кресты-"первогодки" из соснового бруса ещё пахнут морилкой, лаками, а то и живой смолистой древесиной. Крест-обелиск, крест-надгробие, …навершие, …напоминание…

Но чаще других встречаются кресты-клейма, гравированные на новых плитах, в правом углу, – и не поймёшь, то ли это погребальный символ веры, то ли торговый знак ближайшей ритуальной мастерской… Крест как печаль и крест как печать. Последняя, итоговая. Самой высшей инстанции.

Артёмка находит в траве земляничину, срывает и метится положить в рот. Пока мы блуждали в поисках, он непрерывно ойкал, канючил, торопил и хватался за прутья оградок. Его белые тонкие ноги, торчащие из шорт, обстрекала крапива, изжалили комары. К тому же чесались ещё и вчерашние укусы, с ночлега…

– Папа, ну где они, где? Где родственники?

– Скоро, – механически отвечаю я, осматриваясь, щуря глаза от редких солнечных зайчиков.

– А много родственников? А почему они здесь? А мы их увидим? – донимает сын вопросами.

Родственники. В Крюках их водилось много, пока дед был в силах, пока болезнь не подкосила его. Я решил умолчать о том, что люди, к которым мы стучались, просились в деревне, – наша вполне живая родня.

– Один дед только. Тебе – прадед. Где-то здесь… Скоро. Сейчас найдём… Он умер, и лежит под землёй. А сверху – памятник с оградкой. Через три тропинки от "белого мальчика".

Объяснив, я начинаю шёпотом кричать о землянике, о том, что нельзя, не принято, что всякой пагубой чревато срывать, брать что-либо в этом месте.

– Ты понял? На кладбище не рвут и не едят ягоды…

– Белого мальчика? – перебивает Артём недоумённо.

– Да.

Сын голодный. Плохо поел рано утром, когда приютивший нас незнакомый хозяин из числа пришлых крюкских жителей дал на завтрак холодную вчерашнюю пшёнку. Потом, буквально сбежав с сыном из родимой деревни, в которой я провёл у деда практически всё раннее детство и ещё несколько школьных каникул подряд, мы тряслись в автобусе, искали в райцентре гостиницу и магазин, чтобы купить продукты и наконец-то наесться, потом опять ползли сквозь жаркую пыль городка на "пазике", и долго шли пешком. Заблудились, потому что я перепутал остановки, вышли не у часовни, а чуть раньше, у районной больницы. В её стенах из силикатного кирпича мой дед скончался много лет назад. Он прошёл всю войну без единой царапины. А тогда, в конце пятидесятых, на охоте, он, оказывается, был ранен – ему, очевидно, задело лёгкое. И уже только в семьдесят седьмом, за три года до смерти, давняя мирная рана дала о себе знать: развилась эмфизема. Мне было девять или десять, когда я видел могилу в последний раз. Уже с железным памятником, который сварили мужики на рембазе неподалёку. Больше я не приезжал, потому что в городке родни не было, а осиротевший дедовский дом в деревне сгорел в первую же зиму. К родственникам, в том числе и к хлебосольной тёте Шуре, почему-то с тех пор не тянуло. А теперь я вдруг с болью ощутил, что малой родины у меня давно нет, что существует лишь её фантом в моей памяти и …этот город мёртвых.

Кладбище длинное, словно живое, растянулось вдоль трассы, ушло вглубь леса, выползло на опушки, проросло в овраги… Зной, лето, сушь…

Не знаю, как жена отпустила со мной Артёмку. Она тряслась над каждым его чихом, царапинкой… Она подогревала ему сок и воду в тридцатиградусную жару, чтобы не заболело горло. Бесконечное мытьё рук: после монетки, горшка, фломастеров… Влажные салфетки она напихивала ему в карманы песочников и штанишек, а тут… такое! Ночуем, где придётся, кормим клопов, а теперь плутаем среди могил.

Уже почти в полме, у дальнего края, там, где кладбище воюет с орешником за новые участки земли, Артёмка выпросил у меня банан, который мы купили в магазине и захватили с собой на обратную дорогу. Теперь я несу в руке склизкую кожуру и буду нести её до выхода за высокий тёмный забор, в суетный мир живых. Выбросить здесь, у могил, да хоть в те же непролазные кусты или траву, не даёт внутреннее табу. Не принято, нельзя…

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи немного, уже скоро…

– Ай! Бо-ойно! – сын приседает, чешет ногу, обожжённую крапивой, подхныкивает и в который раз просится на руки. Ему пять, и на кладбище он впервые. Жена не захотела ехать в эти незнакомые ей края, не стала брать отпуск – что ж, я понимаю. Париться восемь часов в старого образца пассажирском поезде в разгар лета – явно не для неё. И до деревни полтора часа на перекладных…Ещё разные накладки, дурные совпадения, насекомые, антисанитария.

Без малого за три десятка лет в этом маленьком городке и его окрестностях поменялось настолько многое, что я теперь с трудом узнаю даже местность, не говоря о её жителях.

Антрацитом блестит тяжёлый шлифованный мрамор. Галерея непохожих на оригиналы портретов – на них изображены люди, которых нет. Они ничего не чувствуют, и их глаза ничего не выражают.

Лица, годы жизни, имена. Фамилии, династии, кланы, улицы, районы. Целый город лежит зарытым на двух гектарах земли. Целая жизнь в одной короткой черте "родился" – "умер". Эта простая черточка между датами – вечность. И её более чем достаточно для памяти. Зачем же тогда столько крестов?

"Любим… Скорбим…" Импортные венки с лентами из очень яркого, почти люминесцентного искусственного шёлка. Чёрных, жёлтых, кроваво-алых оттенков. Наверное, последняя разработка химической отрасли стран Востока.

Новые участки кладбища щетинятся надолбами, пиками оград, прицелами распятий, словно мёртвым уготовано выстоять против бронетанковой армии "того света". А я в "тот свет" не верю. Слишком много камня, металла, венков, слишком много цивилизации, "архитектуры" в этом тихом лесу.

Артёмка забежал за мраморную баллюстраду – кто они, эти вроде бы вполне живые люди, строящие своим мертвецам такие палаты? – и схватил с поминальной столешницы пару растаявших конфет в голубой обёртке.

– Ура! "Мишки"!

– Нельзя! Не трогай! Выйди оттуда!

– Мне хочется чего-нибудь вкусненького…

– Положи на место, – шиплю со злобой. И нащупываю в рюкзаке карамельки, которые принёс с собой для долгожданной встречи с дедовой могилой.

– Лимончик… – Артём заметно грустнеет, но берёт, разворачивает обёртку и хрустит жёлтым шариком…

Знаю, что сам не оправдал надежд отца, но в данную секунду считаю, что Артём не оправдывает моих вдвойне. Будто мельчает из поколения в поколение нынешний человек. Вытравливается, выходит былой дух, сходит на нет та старая закалка, какой были раньше богаты люди. Мы становимся неженками, привычными к комфорту, на который нас подсаживают, как на наркотик. Мы отвыкаем от породившей нас земли, отпихиваемся всеми силами и не выносим ни кладбищ, ни любых других напоминаний о том, что в эту же самую землю мы неминуемо вернёмся.

Вечный огонь не горел – видимо, включают только по праздникам. Над братской могилой высится неуклюжая бетонная скульптура. Только что, наверняка в этом году, к майским, залепили цементом, закрасили утраченные, открошенные части. В тени у подножия спали две собаки, и Артёмка забоялся, залез мне на руки. А потом мы потерялись, ушли далеко вглубь в поисках единственного ориентира, который я хорошо запомнил с детства. Белый мальчик. Бюст.

5.

Мимо прошли кладбищенские рабочие в посеревших от пота и пыли футболках, проволокли на тачке очередную, рутинную для них плиту, опять чёрную… Лица земляного цвета, чертами и застывшей мимикой похожие на тысячи овальных фотографий вокруг… Выжженные солнцем узловатые руки. Полулюди-полупризраки, привычные к чужой скорби, виду и запаху мертвецов. Как схожи оттенки футболок и ничего не выражающих глаз!

Натыкаемся на три могилы из девяностых. Отец, сын и внук. Или – дед, отец и сын. В общем, три поколения. Лихие годы слизали всю мужскую линию в семье. Кто-то говорил, что так бывало в войну. А здесь не война? От чего умерли трое мужиков – вполне себе в силах – старшему шестьдесят, младшему девятнадцать… Криминальные разборки, наркомания? Порча, сглаз? Рок, судьба, звёзды так сошлись? Три могилы, три чёрных внушительных памятника с портретами. Триптих от местного гравёра-любителя. Массивный крест – один на всех. Отец пережил сына, дед пережил внука. И всё пережили жёны и матери.

Так уж вышло, но мне милее скромные светлые могилы. Без поминальных атрибутов, без крестов и стелл, похожих на поднятые крышки исполинских роялей.

Вот он, "белый мальчик", наконец-то!

– Артёмка, смотри, – я указываю на голову, вдохновенно вылепленную скульптором в самом конце пятидесятых.

Сын не реагирует. Ему неинтересно. Я опасаюсь, что ему нужны только мультики, наклейки, игрушки, леденцы… Новее, красочнее, вкуснее, больше… Это превращается для него в манию, и я со страхом думаю, чем же он заменит всю эту детскую усладу, когда подрастёт. Пытаюсь его воспитывать в строгости и самоограничении, а жена балует, сводя на нет все мои усилия… Может, он ещё слишком мал? Или я уже забываю, каким сам был когда-то?

Всё! Нашли! Вот и он – не идеал, но вариант, который я мог бы желать когда-нибудь даже и для себя: невысокая оградка полтора на два, уже покосившаяся; простая памятная плита, полоска ирисов. Живым, кто придёт проведать и повыдергать сорные травы забвения, едва хватит места развернуться, а мёртвым уже всё равно. Памятник сварен из стального листа и не один десяток раз выкрашен. Последний слой – белый. Вернее, был белым, а теперь железо, простояв почти три десятка лет, местами вспучилось, обвисло вместе с краской бело-ржавыми лохмотками, полуистлело, и в рыжих, багряных потёках потерялись цифры рождения и смерти. Для покойного наступила вечность. С той поры, когда заболел мой отец, на эту могилку вообще никто не приходит, и сиреневые ирисы утонули в гуще крапивы, которая вымахала выше человеческого роста. До боли родная фамилия, и справа от инициалов – пятиконечная звёзда – тоже родная, маленькая, светлая с бурыми пятнами, – уже, видно, прикрашенная и приржавленная к памятнику намертво.

Светлая краска – светлая память. Ничего мрачного, лишнего, фальшивого. И, как это ни странно прозвучит, ничего мёртвого.

Нашли!

– Артём, здесь!

Мне стыдно, что могила в запустении, и какие-то несколько минут стыд и чувство вины прожигают меня, выдавливая слезу. Потом я успокаиваюсь, беру себя в руки, и боль притупляется. Я придумываю себе оправдание. Вот, я же пришёл. Я привёл с собой своего сына Артёмку, чтобы он мог посмотреть, где покоится его прадед.

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи, ты же мужчина, – я не нахожу других слов от досады.

– Будешь мне помогать, – говорю сумрачным тоном, – я буду дёргать траву, а ты складывай её рядом в кучу.

– Она жжётся-а! – он взвизгивает и заходится в рыданиях.

Может, он и правда устал таскаться за мной по жаре. "Так не пойдёт" – думаю я в растерянности, лихорадочно соображая, что делать.

– Стой здесь и никуда не отходи. Пей воду и …ешь "лимончики", – я открываю ему пластиковую бутылку и даю пакет с конфетами.

Торопливо иду, оглядываюсь на сына и мчусь в тот кладбищенский угол, куда, как мне приметилось, увозили свою тачку работяги.

Вот уже вижу тёмные пятна пота на их спинах, но долго не могу одолеть лабиринт из оградок, отделяющий меня от рабочих. "Как там Артёмка? Как можно было оставить ребёнка одного на кладбище!" – сверлит меня совесть воображаемым голосом жены. Сынишки вроде не слыхать. Может, наелся конфет и успокоился?..

– Мужики! Мужики! Отдышавшись от бега и крика, я пытаюсь договориться, чтобы прибрали на могилке моего деда, объясняю, где примерно она находится.

– А-а, недалеко от "белого мальчика"… – соображают, наконец, рабочие и согласно кивают, – Знаем это место…

– Что, достопримечательность? А дед – через три тропинки. Гучев Василий Евсеевич.

– "Белый мальчик" – это ж могила пионера какого-то, – весело встревает самый молодой из бригады, – Рассказывают, в пятидесятых годах его оборотень загрыз.

Старики цыкают – что-то не то, видать, ляпнул "студент".

Молодой задорно продолжает свою страшилку. Я для него – один из многих "туристов", которых можно попугать россказнями.

– Всего обглодал, до костей, – глумится "студент" и получает от бригадира звонкий подзатыльник…

– Не буди лихо, – суеверно сплёвывает сквозь зубы старший.

– Там, кстати, и оборотень лежит неподалёку… – не унимается молодой.

Бригадир сурово готовит ладонь к очередной затрещине. Потом шепчет что-то на ухо весельчаку, остальным, и вся группа в тревожном молчании пятится от меня, как от прокажённого.

Скомканные вышли поминушки. Прости, дед, может, в другой раз…

Снова бегу. Считаю тропинки и повороты. Нет, не туда, не к вечному огню. Куда же…

Направо – овраг, налево – тот триптих из девяностых… Есть и четвертое направление – назад. Но я уже потерял ориентир. Заплутав, выхожу к ограждению. Калитка. Здесь вообще какой-то из тыльных выходов с кладбища и кирпичная постройка с вывеской "Ритуальные товары". Ну как же без них. Зато можно спросить, как найти "белого мальчика" – наверняка знают. У работяг не спросил – да они бы и не сказали. Я близок к нервному срыву, к истерике, и меня подзуживает войти в этот магазин, набитый гробами, уставленный мрамором и прочей утварью, и в нервном хохоте приветствовать продавца фразой из старой сказки про дурня: "Таскать вам – не перетаскать!" Но я делаю над собой усилие и захожу чинно, как в церковь. За прилавком хлопочет мужчина, натянувший на лицо профессиональную маску скорби. Ему не очень идёт, но для работы с клиентами годится. Он хрипло объясняет печальным покупателям, какая обивка для гроба будет торжественнее смотреться на траурной церемонии.

– И крест, крест обязательно, как же без креста, – волнуются люди.

– А отпевание заказывали?

– Первым делом…

– А памятник планируете?

– Конечно… Через год.

– У нас хороший выбор мрамора…

– Нужны ещё венки: "от родных и близких", "помним и скорбим", а ещё…

Продавец, наконец, замечает меня, вопросительно вскидывает подбородок: "Чем могу быть полезен?"

Я намереваюсь спросить дорогу к "белому мальчику", но вместо этого, позабыв о сыне, которому, вероятно, очень страшно сейчас без меня, интересуюсь бородатым Власом.

– А-а… Гравёр… И сторож по совместительству… Да-да… Подрабатывает. Жить-то надо. Гравёр он, честно говоря, был никудышний… Он, знаете ли, увлёкся всякой чушью, магией, древними обрядами. А у нас публика православная, город маленький, слухи пошли. Ну и выгнали его из "Ритуала". Там он, в избушке своей живёт, метров триста отсюда по оврагу. Поставил себе домик в конце девяностых. Теперь вот сторожит по ночам кладбище…

И я сразу теряю к "колдуну" Власу всякий интерес. Всё оказалось гораздо прозаичнее, чем я думал.

Мне объясняют, как пройти к могиле пионера с гипсовым скульптурным памятником, иначе – к "белому мальчику". Путь до него оказывается прост и ясен.

6.

Он погиб девятилетним в холодном январе пятьдесят седьмого. Его звали Трофимом, Трошей. Трофимом Игнатьевичем. За пару месяцев до его гибели, на торжествах по случаю сорокалетия революции ему повязали красный пионерский галстук, который он носил не снимая. Недалеко от дома, в котором жила его семья – родители и сестра – на самом краю городского парка в лютый мороз на Трошку напал отбившийся от стаи волк. Безутешная мать кричала надрывно, пока ждали милицию, собирали людей. А сестрёнка молчала – ушла в себя. В момент трагедии она стояла у окна и сквозь отпотевший кружок в морозных узорах видела, как брата сбило с ног и накрыло мохнатой тенью хищника, как эта тень рвала и дёргала полушубочек, в котором умирало поникшее мальчишеское тело. Матёрый зверь успел утащить то, что осталось от Трошки, далеко в лес.

После того, как останки пионера нашли, по всему Петровскому району была объявлена серия облавных охот на людоеда. Закончилось всё неудачей: в окресностях деревни Крюки подстреленный волк сумел прорваться и уйти – как в воду канул, а один из загонщиков, мой дед, был в суматохе серьёзно ранен. Почему шальные выстрелы всегда такие меткие!

Трошкина сестрёнка Марина после всех событий тронулась умом. В сознании, потрясённом горем, исчезнувший волк-подранок и подстреленный деревенский житель Гучев почему-то сплелись в одно химерное существо, которое не давало ей покоя. Она рассказывала об ужасном оборотне с фамилией на букву Г" на каждом углу, вызывая лавину слухов и сплетен, а когда выросла, начала и старинные легенды перекладывать на собственный, отравленный манией лад. Она распространяла эти переделанные, срамящие фамилию Гучевых предания везде, где только могла. В конце восьмидесятых даже в газетах публиковали её выдумки. Марина родила дочь, которая, едва дождавшись совершеннолетия, убежала, переехала жить в Москву. Теперь дочь иногда пристраивает свою болезную матушку на лечение в одну из центральных психиатрических больниц страны.

Обо всём этом рассказал продавец, пока я рассматривал образцы мрамора для нового памятника деду. В следующем году я выберу время , приеду один, без сына, и непременно поставлю самый простенький – с фотографией, фамилией и, хорошо бы, вообще без символики.

Артём стоял возле нашего ориентира. У подножия валялась пустая пластиковая бутылка из-под воды, лежал разорванный пакет и сентябрьской листвой желтели фантики.

Разорвав весёлой мелодией тишину кладбища, вдруг зазвонил телефон.

– С днём рождения милый! Слава Богу! А я думала, что в вашей глухомани нет связи. Ну, с возрастом Христа тебя! Как там Артёмка? Куда вы пропали – не звоните…

Аня. Я хочу произнести какие-то признательные слова в ответ, но у меня ничего не получается. Будто от пережитого стресса, недосыпания и жары я разучился говорить и готовлюсь обернуться какой-нибудь вечно дремлющей кладбищенской собакой.

Тем временем Артём не отрывает взгляда от подкрашенной водоэмульсионкой головы мальчика. Мне кажется, что два светлых ребёнка: мёртвый – гипсовый, и живой – из плоти и крови, – зачарованно, но пока ещё недоверчиво вглядываются друг в друга. Изучают, пытаясь проникнуть: один в прошлое, другой – в будущее этого мира.

–

Влас, спустя сутки после возвращения из Москвы, куда он ездил на ежегодный слёт себе подобных, взялся за распаковку багажа. Вместительный кожаный чемодан поочередно выталкивал из своего чрева разные реликвии и вещицы, которыми колдун очень дорожил и, тщательно заворачивая в тряпицы, пересыпая сеном и ватой, всегда брал с собой в путь. Вот "дорожный" идол личного божества – деревянная фигурка с телом человека и головой ворона, вот – гнездо, свитое ещё в самое первое обращение, а вот и то немногое, что осталось от трёх поколений предков Власа по мужской линии: высушенный конский хвост, свиное копытце да волчья лапа.

Переложив вещи из чемодана в сундук, он посмотрел в окно, проводил взглядом последние лучи солнца, затем вышел во двор, закричал и, ударившись оземь, расправил крылья. Окоём, содрогнувшись, наполнился ответным граем. Сгущались сумерки, и пора было заступать на еженощную рабочую смену.

В ВАСИЛЬКОВЫХ ДАЛЯХ

Рассказ

Ветер гулял повсюду, взмётывая ещё не просохшее от распутицы прошлогоднее сено, пригибая к земле молодую траву, звеня плохо закреплённым в раме сенным оконцем. Иногда от очередного порыва внезапно отворялась входная дверь, бряцала ключевиной, потом со скрипучим воем возвращалась на место и, не в силах захлопнуться наглухо, долго била о косяк.

Дом Митревна не заперла. Вышла за калитку встречать почтальоншу и стояла возле отсыревшей "семечной" скамейки уже полчаса, глядя на дорогу и улыбаясь лишь блеклой синью глаз – скорой Пасхе, благодатному солнцу, гревшему сквозь ветер, родному селу Казачке и пенсии, которую вот-вот принесут. Больше улыбаться было нечему. Танька, сноха, с ней не зналась уже давно, а в какой-то год и вовсе уехала из села, оставив своего подросшего сына по имени Азер жить в квартире в одной из совхозных двухэтажек. Азер Митревне был внук неродной и, мало того, что в бабке не нуждался, так ещё и, в чём она была уверена, умудрялся ей пакостить. Во всяком случае, украденных как-то ночью индоуток она списала на его бедовую южную наследственность. И зачем семнадцать лет назад Ваське стукнуло в голову надеть на себя этот хомут: понимал же, что невеста – баба гулящая да ещё и с ребенком от нерусского отца…

Ага, вот она, пенсия! Идёт, идёт Алёнка: на крепких ногах круглится военная юбка, сапожки-хром бойко тянут по комку казачинского клейкого чернозёма пополам с соломой. Куда там армейской полной выкладке – тут сумка одна с газетами, письмами да медной мелочью – на пуд, да ещё сапоги с нагрузкой. Она недавно работает, ещё года нет, свекровка её, Маргарита Кирилловна, пристроила невестку к себе на почту, уговорила, видать, начальника отделения взять в почтальонши. Для Алёнки самое место – вон как шагает, она ведь прапорщицей служила где-то в Казахстане, охраняла женскую колонию, боевая девка, сильная…

– Вера Дмитревна! – слышен издалека командирский, с сиплой наглецой, молодой бабий голос, – Заждались поди?

Митревна улыбнулась по-детски, как кормилице:

– Ты уж извини, дочка, что сама получать не хожу, гоняют тебя в такую даль.

– Да уж не близко, баба Вера. Расписывайтесь. Сейчас отсчитаю. За двоих?

– За двои-их… Я запереть забыла, как бы Васька из дома не выбрался, а то опять полезет свои инвалидные отнимать. Нельзя ему деньги на руки – пропьёт ведь махом! Снова Кирилловна железом выдала? Таскай их потом, рви кошелёк!