
Полная версия
Сказки бабушки Параски. Ярмарка в Крутоярах
Приятель: Эта что ль, белявая?
До чего ж костлявая!
Кочуб: Ну, худа.
Приятель: Тоща, как спица!
Кочуб: На мощах не сладко спится?
Сны голодные что ль снятся?
Можно местом поменяться,
Самому чтоб снизу лечь.
Приятель: Друг, мечтаний не калечь!
Неуместно замечанье.
Где любовь, когда бренчанье:
Будь хоть сверху, хоть внизу,
Грохот, будто на возу
Скобяной товар нагружен.
Не прельщает вид наружен.
Обнадёжили Петрушку,
Пригласивши на пирушку.
Тот готовился, не ел —
Помереть вперёд успел.
Кочуб: Да уж вижу: рад мощам,
Как собака кислым щам!
Приятель: При такой худо́блости
Выпуклые области
У неё – как вмятины.
От такой поснятины
Не подавишься слюной.
А чтоб взять её женой —
Это надобно решиться!
Без рыбёшки – не ушица,
Как и женщина без форм.
Нарушенье внешних норм!
И бывший моряк Коца тоже частенько сокрушался о сухощавости данной сударыни, беседуя с женой Мала́фьей, довольно соблазнительной особой. Так же моряк весьма скептически, но с сочувствием обсуждал желание вдовушек обрести мужей в новом браке.
Малафья: Вся иссохлась, вот бедняжка!
Коца: Не конфетка, не вкусняшка!
Внешний вид готический
Мало эротический.
Оттого не вижу шанса.
Взять эпоху Ренессанса:
Те великие холсты,
Те полотна. Как чисты,
Как раскормлены натуры,
Хоть в картине, хоть скульптуры!
Что за прелесть в каждой даме!
С грудью, с формами, с задами…
Однако расплывшиеся формы Марефы у такого великого критика и ценителя женской красоты, каким считал себя Коца, также не вызывали восхищения, ибо он считал их «переизбыточными».
Коца: Ну а энту взять женой —
Кто согласен спать с копной?
Разве только на копне!
Так, случись, столкнуться мне…
Малафья: Я тебе щас так столкнусь!
Ишь с каким подходцем гусь!
У Коцы была привычка называть жену всякими звучными именами. Посадцы дивились такому обстоятельству, а Малафья привыкла и не обижалась.
Коца: Дорогая Лорелея,
Для меня ты всех милее
Прочих – толстых и худых,
В возрасте и молодых.
Так как обе вдовицы приятельствовали с Кульбачихой, дед был осведомлён обо всех перипетиях их жизни и тайных мечтаниях более, чем положено знать постороннему лицу, однако и он не очень-то верил, что при таких своеобразно-отличительных достоинствах бабке когда-нибудь удастся пристроить подружек замуж. Такое неверие раздражало Кульбачиху, и она начинала выговаривать деду, что он ничего не смыслит в женской красоте: «Чё б ты, старый, понимал? Ты б меня не донимал! Капиталей есть у вдов! Этот довод стопудов!». В ответ дед начинал иронизировать над бабкиными критериями привлекательности, сотрясаясь от смеха и кашля вперемешку, выплетая Бог знает что: «Что сказать о той-другой? Образ видится нагой и такое лепится, что кругом нелепица. В чём моя инспекция? Данная комплекция столь оригинальная, что мечта финальная не в ближайшей перспективе. Так что ты крутись ретиве!». Своими сомнениями дед как-то поделился с забежавшим к старикам Еросимом.
Кульбач: Тут у нас в достатке вдов
Мается по столь годов.
Бабка всё у них сидит,
В уши вдовушкам дудит,
Обещая новый брак.
Те в плену у ейных врак.
Обещаешь – так добудь!
Еросим: Мож пристроит как-нибудь.
Кульбач: Ну, нашла б хоть инородца,
Аль калеку, аль уродца.
Кульбачиха: Им такие не нужны.
Им наружности важны
И вообче обеспеченье.
Кульбач: Сами-то – не огорченье?
Взять хоть ту бабёнку то́щу —
Не возьмёшь рукой на ощупь.
А как с тучной закрутить?
Рук не хватит обхватить!
Кульбачиха: Не тебе же их хватать!
Так что нечего мечтать!
Кульбач: Там – сплошные плоскости,
Там – одне громоздкости.
Ту бы надо обстругать,
Той бы сала подстегать.
Но философически,
Всё в них специфически.
Крупом та внушительная,
Нравом – нерешительная.
А подружка, хоть тщедушна,
До мужчин неравнодушна.
Взгляд-то – ищущий и ждущий,
С тайной мыслью, как крадущий.
В данной ситуации
Нет ажиотации,
Чтоб подружками пленяться.
Еросим: Да, такие не приснятся!
Кульбач: А приснятся – страх, кошмар!
Кульбачиха: Ха, ваш брат-мужик – комар:
Присосётся – будь здоров!
Кульбач: Вновь поклёп на комаров!
Комарихи не сосут?
Их на выгонах пасут?
И даже уже известные нам кумовья Евлам и Сидорий, ничуть не озадаченные тем, что сами женаты отнюдь не на писаных красавицах, любили позубоскалить, причём смачно и с толком, обсуждая параметры фигур несчастных вдов.
Сидорий: Таковой была рождённой
Полноты непревзойдённой.
Та худее вон на сколь,
Раздери её куколь!
Евлам: Очень уплощённая,
Как неоснащённая
Женской принадлежностью,
Что с призывной нежностью
Так и колыхается.
Энта – задыхается
От чрезмерности огромной,
Но глядится очень скромной.
Сидорий: Да, невероятная —
Просто необъятная!
А подружка в тех порах —
Как тычинка – глянуть страх!
Евлам: Энта сверхдостаточная,
Ну а та – остаточная.
Сидорий: Дак, выходит, так, Евлам:
Не делили пополам,
Потому одной – ого,
А подруге – ничего!
Бог чуток перемудрил.
Как такими сотворил?
Евлам: Над мордашками трудился,
А потом распорядился
Подмастерьям долепить.
Тех лыдявых бы лупить
За такую лепку-шалость:
Той – с лихвой, а этой – малость.
Сидорий: Эти несуразности
Для разнообразности
Человеческой породы.
Божьи люди – не уроды!
При великой множести
В людях много схожести.
Ну а тут в обличии
Полное различие.
Красота не с образца
По велению Творца.
Евлам: Кто б за внешность их корил?
Бог такими сотворил.
Но однако для мужчины
Ни копёшки, ни хвощины
Интереса не имеют.
Сидорий: Значит вкус они имеют.
Сам мужик, хоть будь сморчком,
Лишь бы хвост торчал торчком.
Таковы были посадцы, умеющие и поиздеваться, и посочувствовать. Первое время Посад, как новое поселение, был освобождён от податей и повинностей, поэтому довольно быстро поднялся вровень с Пове́льей. Дед Кульбач частенько рассказывал соседским парням историю возникновения города.
Кульбач: Всё перетерпели мы же.
Щи хлебали хоть пожиже,
Дак и брюх не нарастили.
Бились, путь вперёд мостили!
Это щас отвисли брыли!
А сперва землянки рыли.
Ярве́й: Как землянки?
Кульбач: Чем не кров?
И кормились от костров.
А теперь у всех дома,
Да добротные весьма.
Окунулись в ремесло,
Дак оно всех и спасло.
Есть места больших искусств.
Скажем, Тула, Златоуст,
Палех, Гжель и Городец.
Наш Посад не столь гордец.
Здесь у нас по воле Бога
Всяких дел родилось много.
Не худые мастера!
Только это всё вчера.
Завтра просит лучшим стать —
По-иному заблистать.
Ярвей: Мы теперь у ремесла
Не последнего числа.
Кульбач: Ремесло – судьба, удел
И очерченный предел.
Вырвешься и что найдёшь?
Либо вовсе пропадёшь,
Либо станешь жить иначе.
Хорошо? – то это значит,
Прав был, что на шаг решился.
Если и того лишился,
И в другом не преуспел —
Не созрел, но переспел!
Значит, просто обманулся,
Не туда шагнул, запнулся.
Пораскинь, дружок, мозгой,
Так хорош ли путь другой?
Ярвей: Мне работа гончара
Нравится.
Кульбач: Тогда – ура!
Если же невмоготу —
Перешагивай черту,
Чтоб на месте не топтаться.
Если всем нам не пытаться,
То закиснем, как в трясине.
На цепи хоть сытно псине,
Но, однако ж, зол тот пёс,
Потому что жизнь без грёз
У дворняги той цепной.
То не скачки под копной
Посреди собачьей свадьбы!
Эх, впоследке не страдать бы!
Если грезишь, но зажато,
Будто в клетке медвежата
Истомились и ревут,
Мысли к большему зовут,
Надо пробовать идти.
Не ступив, не обрести!
Если Ярвей был первым сыном Еросима, то Дробша шёл четвёртым, но по самостоятельности мышления мог дать фору другим сыновьям соседа, утерев носы старшим братьям.
Дробша: Я б в другое окунулся.
Интерес уж шевельнулся,
Чтоб изделья продавать,
А не с глиной вековать.
Кульбач: Эх ты, Дробша, Дробогор!
Вон какой в мечтах бугор!
Коль твоё – дерзай, вцепись.
Нет? – тогда не торопись!
Или зубы обломаешь,
Иль себя совсем измаешь.
Знаешь, Дробш, когда с охоткой,
Труд покажется находкой.
Сам сто лет без малости,
Не познав усталости,
Я не вкалывал ни дня.
Труд – как песня для меня!
Глина, внук, с гончарным кругом
Были деду смыслом, другом!
Раньше Кульбач любил пространно и с некоторой идеализацией былой действительности покалякать о стародавних временах со своим давнишним дружком Гмы́рем, вспоминая молодость и рассказы отца и деда, однако последние годы общение сошло на нет, так как друг лежал разбитый параличом.
Гмырь: Да, взялись за дело пылко.
Кульбач: Предприимчивая жилка
У людей всегда была.
Гмырь: Потихоньку жизь пошла
Вверх, да в гору, да ползком,
Да с нагруженным возком.
В нём несчастья, беды, мор.
Кульбач: Бились страсть, наперекор,
И судьба не обманула.
Гмырь: Тут торговля затянула:
Что сработал – то и сбудь,
Чтобы жить ни как нибудь,
С голодухи не ропща.
Кульбач: Всяк себе, но сообща.
Коли все не на мели,
Прикопля́ются рубли.
Пусть не до великих тыщ,
Но, когда народ не нищ,
То заказ нам обеспечен.
Ведь любой товар не вечен,
Хоть сработан без огрех
Дай, Бог, всем не знать прорех!
Ведь когда в торговлю ввязнешь,
Душу прибылью раздразнишь,
С «аппетитом» ладишь дело.
Гмырь: Дело бы кого раздело!?
Однако, разговаривая со случайным гостем, дед уже обсуждал не взаимовыгодную пользу всеобщего процветания, а странность русского характера, когда даже незначительный достаток одного соседа приводил в уныние другого, менее удачливого, толкая от зависти на подлые мысли с проклятиями и пожеланиями всяких бед. Обычно Кульбач начинал рассказывать всем известную старую притчу о таком вот соседстве, украшая концовку разными вариациями.
Кульбач: Жил да был один бедняга.
Двор пустой, худа коняга
Мыкалась в хозяйстве скромном.
Жил в разоре преогромном.
Нищета, худа землица…
Стал усердно он молиться
Дни и ночи напролёт,
Ожидая, что пошлёт
Бог ему счастливей доле.
Гость: Больше б гнул хребет свой в поле,
Дак поменьше б ведал бед.
Кульбач: Пред иконой гнул хребет,
Ночь не разомкнув щепоть.
Услыхал его Господь
И пред ним образовался:
«Чтоб ты, сын, не убивался,
Я тебя вознагражу.
Но при этом так скажу,
Что сосед, в моей то воле,
Обретёт в два раза боле».
«Как? Соседу больше вдвое?»
Можно ль вынести такое,
Чтоб и он обогатился?
Так бедняга возмутился:
«Вот за что тому-то стоко?
Отче, выколи мне око!»
Пожеланье каково!
Потому и оттого
Сам готов терпеть увечье.
Вот те диво человечье!
В другой раз, рассказывая эту же историю, Кульбач жертвовал рукой бедняги.
Кульбач: Что желаю от души?
Ты мне руку отсуши!
Хочу ещё раз ненадолго отвлечься от описания своих любимых героев и заглянуть на посадский базар, то есть на ту площадь в центре городка, вокруг которой располагались торговые и ремесленные лавки и лавчонки, и к которой примыкала главная улица с уездными конторами, ведомствами и присутственными местами.
Независимо от дня недели, базарная площадь была самым посещаемым и многолюдным общественным местом, так как посадцы приходили сюда не только по необходимости или за покупками, но и прогуляться, встретиться со знакомыми, то есть узнать новости и пообщаться.
Две почтенных дамы, Минге́ла и Вереси́нья, шестидесяти лет отроду, а может даже и с небольшим довеском, от нечего делать тоже прогуливались вдоль лавок, а встретившись, зацепились разговором. Нельзя сказать, что пожилые сударыни были близкими подругами. Что их сближало – так это воспоминания далёкой молодости, когда они обе бегали на посиделки, супрядки да гуляния, то есть их объединяла совместно проведённая, трепетная от мечтаний и надежд, далёкая девичья пора.
В своё время Вересинью, тётушку Малафьи, выдали замуж, и она до самой смерти супруга слыла примерной домоседкой. Мингела на всю жизнь осталась старой девой, не покидая отчего дома, а потому сперва проживала с родителями, а потом с братом – лавочником Юхтаем. Поздоровавшись и осведомившись о здоровье друг друга и близких, сударыни заговорили о житье-бытье, не забыв пройтись по нынешним нравам.
Мингела: Потихоньку доживаю,
Годы-бусинки сдеваю,
Ожерелье всё длинней.
Вересинья: Только бусины темней
И тяжёльше год за годом!
Мингела: Сами ходим тихим ходом,
А года – как птицы мчатся!
Вересинья: Как сама? Как домочадцы?
Далеко ль с утра ходила?
Мингела: Да Улисью проводила.
Та к Светлинке отселилась.
После в храме помолилась,
Но не в этом, в том, другом.
Мингела имела ввиду не главный посадский храм, помпезно и величественно высящийся в центре города, а один из других, что поменьше да постариннее, а потому попроще, однако являвшимся чуть ли не ровесником самого Посада.
Мингела: А хожу ведь не бегом,
Дак на всё ушло полдня.
Вересинья: Ми́нушка, и у меня
Ноги резвости не той.
Чё, Улисья на постой
У Светлины поселилась?
Мингела: Доглядать определилась.
Та ж на ярмарку хотит.
Вересинья: Ту вдовство не тяготит!
Находились мужики,
А она их всех – в штыки!
Кабы мужа завела,
Щас бы он крутил дела.
Мингела: У неё ответ готов:
Разверта́ет всех сватов!
Оглянувшись, Вересинья увидела двух прехорошеньких юных барышень, прогуливавшихся вдоль лавок и весело щебечущих о чём-то своём.
Вересинья: Что за девоньки пошли?
Подолёшки по пыли
Волочатся как хвосты.
Мингела: Тротуары не чисты,
Дак девахи подметут.
Вересинья: Бестолковы девки тут!
Нет, чтоб кверху присобрать!
Мингела: Думали б! Не им стирать!
Беззаботные гуляют.
Вересинья: Как глазёнками стреляют!
Всё в теперешних порочно.
Мингела: Потому их замуж срочно
Надобно определять.
Враз отучатся вихлять
И задами, и плечами,
И постреливать очами.
Засидятся – вон, как я.
Не у всех таки братья́!
Вересинья: Нас растили много строже!
А у этих чё на роже!
Мордочки напудрены,
Локоны наку́дрены!
Приятный дамский разговор был прерван появлением Валенты. Церемонно раскланявшись с почтенными сударушками, Валента огорошил их страшной новостью, жизнерадостно заявив, что Коца убил местного священника батюшку Пилистра́та.
Валента: Чё твой зять-то утворил!
Вересинья: Чё?
Валента: Никто не говорил?
Пилистрата ж порешил!
Вересинья окаменела, а Мингела пренебрежительно фыркнула, чтобы не рассмеяться над такой нелепостью. Батюшка имел могучее, грузное телосложение, в то время как Коца был невысок, худощав, жилист и подвижен. То есть в сравнении со священником моряк выглядел цыплёнком рядом с устрашающе раздувшимся индюком.
Мингела: Батюшку что ль? Насмешил!
Где тот зять, где Пилистрат!
Наш священник многократ
Поплотней Коцепио́на.
Вересинья недолюбливала мужа Малафьи, ибо бывший моряк казался ей безалаберным бездельником, совершенно не стоящим её племянницы. Когда ей случалось гостить у Малафьи, редкий, но затяжной визит всегда заканчивался ссорой. Наговорив самой племяннице много нелестного о её непутёвом супруге, тётушка и с Коцей успевала поцапаться, хотя тот всегда старался оставить родственниц угощаться и распивать чаи наедине. Однако на людях Вересинья была гораздо сдержаннее и не порочила зятька публично. Она ничуть не поверила в дурацкую выдумку Валенты, ибо знала, что этот неприятный до отвращения сплетник и клеветник горазд на всякую подлость.
Вересинья: Есть грехи у охламона,
Но к убийству неспособен.
Пакостный он, но не злобен.
На язык вообще страмной.
Шутки шутит надо мной.
Погрызёмся, зачастую.
Я, бывает, протестую,
Он не сдержан – прям как гло́ба8!
Как упрётся твердолобо,
Век не сдвинешь! Сталь костяк!
Ты против него – пустяк!
Неча зятя мне марать!
Валента: Неужели стал б я врать?
Истина черезвычайна!
Я же мимо шёл случайно
И услышал крик страшенный.
Вересинья: Врёшь, паршивец оглашенный!
Валента: Да клянусь! Был крик и визг.
Не решился я на риск:
К ним во двор не заглянул.
Вересинья: Это ты-то?
Валента: Не рискнул.
Пилистрат взревел сначала.
Вслед Малафья закричала:
– Ой, упал и расхлестнулся!
Мингела: Ну, упал! Мобуть споткнулся!
Валента: Коце были обвиненья!
Вересинья: Прям убил! С чего раненья?
Валента: Не входил, не проверял.
Поп сознанье потерял,
А Малафья всё орёт,
Истеричность так и прёт:
– Ты угробил Пилистрата!
Вот такая всем утрата:
Без священника теперь!
Мингела: Вересинья, ложь! Не верь!
Валента: Стал бы врать, себе вредить?
Чтоб в участок угодить?
Вересинья: Кто б те был в участке рад?
И при чём тут Пилистрат?
Он у них что ль находился?
Ты умом не повредился?
Не попутал дом и храм?
Валента: Лишь в домах бывает срам!
Поп Малафью навещал.
Чё-то Коца верещал,
На измену намекая.
Мингела: Не краснея, не икая,
Врет, бездельник, прям в глаза!
Взгляд – как чистая слеза,
А язык – лишь сор сметать.
Вересинья: Ох, доврёшься, подлый тать!
И тут Мингела увидела живого и невредимого священника Пилистрата, ехавшего с Коцей на его выездной коляске по главной улице по направлению в сторону дома батюшки. Священник сидел позади моряка с несколько отстранённым видом, глядя перед собой торжественно-скорбным взглядом, но мало ли какие возвышенно-божественные мысли могли посетить владыку в это самое время. Дом Пилистрата находился недалеко от базарной площади рядом с храмом, и стоило проехать ещё один перекрёсток, как можно было увидеть забор, отделяющий двор и сад от улицы и церковного подворья, а также работников, устанавливающих новые ворота. Мингела затеребила Вересинью, показывая на ехавших Коцу и Пилистрата.
Мингела: Глянь-ка, вон же едут! Вон!
Слышал звон ты, пустозвон,
Да не выведал, о ком!
Увидев Коцу, мирно везущего куда-то Пилистрата, Вересинья взбеленилась.
Вересинья: Свёл нечистый с дураком!
Прочь отседа, чёрт рябой!
Разговаривать с тобой —
Как помоев отхлебнуть!
Тьфу! Не смей к нам близко льнуть!
Валента: Да живой ли Пилистрат?
Вересинья: Ни мужик ты, ни кастрат,
А незнамо что на свете!
Мингела: А мужик всегда в ответе
За любую речь свою.
Валента: Да, но…
Вересинья: Я тебя прибью!
Мингела: Ой, не надо! Лучше в часть!
Пусть его бичует власть!
Вересинья: Чтоб тя чёрт в лапшу стругал!
Взял мне зятя оболгал!
Подъезжавшие к базарной площади знакомые нам кумовья Евлам и Сидорий увидели ехавшего навстречу Коцу с закутанным в покрывало дородным пассажиром.
Евлам: Глянь, кого везёт моряк!
Сидорий: Это что ещё за хряк?
Евлам: Э-э, поаккуратней, брат!
То ж священник Пилистрат.
Грех судить, кто в облаченье!
Сидорий: Чисто умопомраченье!
Не узнал его сперва.
Вижу – только голова,
Остальное всё горой.
Удивительный покрой!
Евлам: Он прикрытый покрывальцем.
Сидорий: Тушка та прикрыта сальцем!
Евлам: Что ж так не почтительно?
Сидорий: Толст он отвратительно!
Я уж нагляделся ряс!
Что ни поп – то лоботряс!
Вот к чему так разожрался?
Евлам: Ты к чему, кум, разорался?
Сидорий: Сколь народа голодует,
Эти жрут и в ус не дуют!
Евлам: Ну а мы с тобой не жрём?
Сидорий: Мы чужого не берём!
Евлам: И они всегда при деле.
Сидорий: Да, «плетут свои кудели»!
Разумеется, Евлам знал историю, после чего его разлюбезный кум Сидорий невзлюбил попов, особенно с выдающимися излишками веса. Произошло это несколько лет назад, когда Сидорий возил жену и дочь в Москву к каким-то родственникам дальних родственников – седьмая вода на киселе. Семейство прогостило в первопрестольной несколько дней, посещая разные красивые и известные места, а также магазины и храмы.
В одной из церквей немолодой обрюзгший священник изъявил желания показать Овлипи́дие, юной дочери Сидория, какие-то древние подземные помещения в церкви, скрытые от общего обозрения. Заподозрив неладное, Сидорий потихоньку проследовал за ними и не зря. Увидев, что облачённый в рясу развратник то за ручку трогает девицу, якобы, поддерживая её, чтобы не запнулась, то за плечико, то за голову, мол, пригнись, дочь моя, дабы не стукнуться о свод, Сидорий вскипел. Он тут же прервал «экскурсию», забрав дочь, не забыв на прощание сказать батюшке, причём в самых прямых и нелестных изречениях всё, что о нём думает. И это при том, что кум Евлама был человеком флегматичным, медлительным и на удивление спокойным, однако та история породила в его душе неприязнь и недоверие ко всем сверх меры упитанным священнослужителям.
Но поездка в Москву не прошла даром. Не успел Сидорий привести семейство домой, как к ним заявились сваты от московской родни и высватали их Липочку. Евлам помнил, как готовясь отправиться на свадьбу в Москву, Сидорий заявил, что должен лично увидеть священника, которому предстоит венчать молодых, ибо толстого и пузатого он отвергает сразу. Московская родня только посмеялась над чудачеством посадского свата, а Евлам получил исчерпывающие разъяснения.
Сидорий: Есть болезь такая – стресс.
Проявила интерес
Дочка Овлипидия.
До сих пор в обиде я:
Как посмел поп прикасаться?
Евлам: Кум, зачем на всех бросаться?
Мало ль толстых среди ряс?
Ты в том случае погряз!
Выпивая по случаю сватовства Липочки и отбытия на свадьбу в Москву, кумовья надрались на славу.