Сказки бабушки Параски. Ярмарка в Крутоярах

Тем не менее, благочестивые граждане Посада не мучились той провинциальной хандрой, что как паутина окутывала другие российские городишки, ибо хозяйственные, хваткие в работе, предприимчивые местные владельцы бесчисленных мастерских, ремесленных и торговых лавок всегда были чем-то заняты. То есть всё их время уходило либо на решение насущных вопросов, связанных с семейным бизнесом, либо на обсуждение важных философских, житейских и учёных тем, либо все они были всецело поглощены улаживанием тех конфликтов и неурядиц, что постоянно сотрясали патриархальный уклад уездного городка благодаря стараниям своих же собственных жён, столь искусных в распускании сплетен, слухов и выдумывании всевозможных небылиц.

Иногда такие заварушки затягивали в свой водоворот даже большую часть мужского населения Посада, после чего «попавшиеся на удочку счастливцы», годами стремящиеся выглядеть солидно и с достоинством, но по воле случая и при содействии своих благоверных оказавшиеся в стане недотёп, ещё долго с недоумением чесали макушки, удивляясь непостижимой досужести женского пола, сумевшего вовлечь-таки их, мужчин, в «подлые бабские дрязги». Та же Северина была горазда самолично придумать какую-нибудь нелепицу и пристать к мужу Киприянту с вопросом, а вернее с допросом, почему так о нём судачат на Посаде. Недоумённый и удручённый Киприянт уже устал оправдываться и доказывать супруге, что он тут ни при чём: не виновен, не замешан, никогда «ни сном, ни духом».

Киприянт: Что за подлое житьё!

Распроклятое бабьё

Вечно чё-то выплетает.

Зла на сучек не хватает!

Сосед Киприянта Покерий очень сочувствовал бедолаге.

Покерий: Да, бабёнки посудачат —

Вся округу озадачат.

Дед Кульбач, «под завязку» перегруженный бабкиными «новостями», уже устал удивляться и сокрушаться неутомимой женской страсти к болтовне.

Кульбач: Ох, посадская молва —

То не сладкая халва!

Но у населения

Нет соизволения

С этим биться и бороться.

Вся порочная породца!

Мож и мир бы не был плох,

Если б я совсем оглох.

Понятно, что каждая посадская новость, вольно или невольно пущенная гулять по Посаду, в результате версий и предположений довольно скоро изменялась, отступая он начального сюжета, потихоньку трансформировалась, обрастая личной фантазией каждой участницей обсуждаемого события. Особенно этим славилась жена лавочника Юхтая Аза́рия. Вот уж кто обладал недюжинным талантом из любого маломальского полунамёка воссоздать невероятную фантастическую историю, причём Азария бывала настолько убедительна, что, казалось, сама истина глаголет её устами. А всё потому, что изобретательная лавочница прежде всего умудрялась самолично поверить в свои же собственные выдумки. Так встретившуюся ей Мала́фью, жену Ко́цы, лавочница убеждала, что Наполеон опять собрался войной на Россию.

Малафья: Да ты чё, Азария!

Азария: Даве на базаре я

Услыхала эти вести.

Усидишь теперь на месте!

Малафья: Неужель Наполеон?

Это как? На воле он?

Помер вроде, говорили.

Азария: Помер сам аль уморили,

Но теперь другой Луи

Пялит глазоньки свои

На российских вотчин ширь.

Малафья: Ты подумай, вот упырь!

Безголовый дуралей!

Наши земли – не елей!

Азария: Так нужна ли голова

Для войны?

Малафья: Тут ты права.

Распрокляты инородцы!

Надобно спросить у Коцы.

Он хоть и не воевал,

Но в тех Франциях бывал.

Чё им, иродам, неймётся?

Азария: Чуть искра – весь мир займётся!

Каких только ужасов не пророчила посадцам неуёмная в своих фантазиях Азария. То предрекала близкий конец света, то войну, причём, не важно с кем, и зачастую с государством, находящимся на другом конце мира и не имеющим с Россией общих границ, то землетрясение, то переезд столицы из Петербурга в Повелью. Последнюю новость она мотивировала перенаселением столицы, зажатой со всех сторон реками и болотами. Зашедшей в лавку Янгеле, супруге Епрона, пользуясь тем, что Юхтай на минуту отлучился в склад, Азария именно так объясняла катастрофическую ситуацию российской столицы.

Азария: Щас у них там уплотненье.

Что ни год, то наводненье.

Только триста три моста.

И такая теснота,

Что уж некуда селить!

Строить? Негде город длить:

То болото, то река.

С островка до островка

Хоть мостов навозводили,

Землю скрозь попрохудили,

Дак теперь водой сочится.

Янгелия: А Повелья чё?

Азария: Кичится:

Фу-ты, ну-ты, палки гнуты!

Появившийся Юхтай прервал фонтанирующей поток фантазии своей милейшей супруги.

Юхтай: Господи! Одной минуты

Не живёшь, жена, без врак!

Глупость – темь, брехливость – мрак!

Справедливости ради, нужно сделать оговорку, что среди непримиримых к женским сплетням славных посадским мужчин, встречались и такие, кто не уступал своим драгоценным супругам по части перемывания косточек здешним обывателям и с превеликим удовольствием любившим поговорить, посудачить за их спинами, раскладывая по полочкам недостойность поступка или образа жизни горожанина или горожанки. Однако у строгих блюстителей чужой морали всегда находилось сочувствие, понимание и оправдание неблаговидному, нечистоплотному действию, поступку или щекотливому, порой двусмысленному положению, если в него попадал их брат – мужчина. Сразу же находилось объяснение, что в столь неприятную ситуацию тот поймался исключительно по вине какой-нибудь женщины, подтолкнувший его на неправедный ложный шаг. К представительницам прекрасной половины рода человеческого эти замечательные посадцы были значительно строже и взыскательнее. Дед Кульбач так объяснял местную дискриминацию по половому признаку.

Кульбач: Мужичок гульнул – герой!

Баба – впору гнать скрозь строй

Да не палок, не бичей —

Осуждающих речей!

И у нас не заржавеет.

А молва потом развеет

Для кого-то оправданье,

Для кого-то – назиданье.

Последнее время под всеобщее негодующее осуждение попала Вильзаве́та – хозяйка гостиницы и небольшого трактирчика при нумерах. Дело в том, что чуть ли не пятидесятилетняя Ви́льза закрутила роман со своим работником Авдоном, возвысив деревенского парня из половых почти что в управляющие. И это при живом, хоть и обездвиженном болезнью муже!

Когда Авдон по приказу хозяйки приехал к сыновьям Миньши и Силовны, чтобы купить несколько досок для нужд гостиницы, держался он с владельцами лесопилки Евпатием и Епроном на равных. Братьям это не очень понравилось, и после его отбытия они не удержались от едкого злословия.

Епрон: Это Вильзин что ль Авдон?

Глянь, кем стал – мерси-с, пардон!

Явно метит в примаки.

Евпатий: Из лаптёшек в башмаки?

Вильза-то – стара, как мир!

Епрон: Но гостиница, трактир —

Сладкий вариант, конфетный.

Евпатий: Ну, тогда помрёт бездетный.

Той пора иметь внучат.

Заведёт мож байстрючат.

Епрон: Не успеет постареть!

Вильза может помереть —

Пост жены освободится.

А с деньгой он всем сгодится.

Вильза же не вечная,

Как дорога млечная.

Тут до Евпатия дошло, что они с братом уже успели и женить Авдона, и сделать его вдовцом, и опять женить, хотя пока ещё не овдовела и сама Вильзавета.

Евпатий: Вон чё, сделали вдовцом,

А вослед уже отцом.

Вильзин муж покуль не помер.

Епрон: Дак помрёт – известный номер!

Он ведь заживо гнет.

Евпатий: Смерть его по капле пьёт.

Сколь протянет – неизвестно.

Епрон: Те сейчас живут совместно

И особо не таятся.

Евпатий: Если Бога не боятся,

Чё им чьё-то осужденье?

Смерти ждут – как дня рожденья!

Прям с погоста под венец!

Епрон: Ну, Авдошка! Был птенец,

Да внезапно оперился.

Гляньте вам, приободрился!

Евпатий: Аж блестит от брильянтина.

Епрон: Он-то чё! Она – скотина!

Кто супругу изменяет?

Ну, гнет тот, ну, воняет —

Отвернись да не дыши.

При живом-то – не греши!

Евпатий: Этот шибко благовонный!

Погляди на вид евонный —

Раскрасавец, прям пижон.

Епрон: Ублажатель старых жён.

Оттого и не бедует:

Вон – живёт и в ус не дует!

Позже, навещая родителей, Епрон рассказал, каким дутым щёголем, каким разряженным павлином появился нонче Авдон у них на лесопилке. Чопорная Силовна была вне себя от такого показного бесстыдства.

Силовна: Вильза – тварь стервозная,

Сучка, тля навозная!

Мужа в тряпку превратила

И Авдошку совратила.

Тут вмешался Миней, доказав, что не все мужчины думают одинаково и, хоть с оговоркой, но оправдывают мужские шалости. Оказывается, у некоторых порядочность и брезгливость пересиливала монолитную мужскую солидарность.

Миньша: О, снасильничила крошку!

Он хотя бы понарошку

Отбивался от старушки.

Нет, прильнул к пожухшей тушке!

Силовна: Тоже грешен до макушки!

Миньша: Дак не лучше потаскушки:

Та за грош, и он за грош.

Ну и кто из них хорош?

О местных сударынях сказано было уже достаточно много, но, чтобы полнее обрисовать коллективный портрет прелестных посадских матрон, придётся обнародовать тот факт, что все они в большей или меньшей степени страдали от одной наследственной болезни, передаваемой по женской линии. К слову сказать, недуг этот был не так уж редок и в других местах, причём он поражал и мужское население. Как вы уже, наверное, догадались, бичом Посада была неуёмная женская ревность. Милейшие, но достаточно властные горожанки, не допускаемые к решению деловых, производственных вопросов, но желающие показать мужьям, что они не пустое место и не предмет мебели, который можно было запросто отодвинуть в сторону, отыгрывались на своих мужьях, изводя их подозрениями в мнимых изменах и заходя в приступах ревности довольно далеко.

Однако нетленный образ Те́рлицы, имя которой стало почти что нарицательным, вовремя останавливал очередную разбушевавшуюся даму и заставлял задумываться о последствиях. Видимо, эта самая Терлица, этакий Отелло в юбке, в пылу гнева погубившая себя и мужа, заразила досточтимых сударынь Посада пагубным вирусом ревности, и он продолжал поражать все последующие поколения горожанок.

Всякая ревнивая атака, зачастую, возникшая из ничего, ставила мужей буквально в тупик. Естественно, каждый припоминал за собой грешок, когда, случалось, он невзначай заглядывался на какую-нибудь соблазнительную особу женского пола, провожая её замасленным взглядом да ещё и со смачным причмоком, что, разумеется, уже считалось чуть ли не смертным грехом, так как он, якобы, «возжелал», а потому – виноват! Поэтому, припёртые к стенке смущённые мужья вначале растерянно отпирались и даже клялись, что у них «никогда и в мыслях…», но припомнив, что в мыслях все-таки бывало, терялись и краснели, будто действительно были пойманы с поличным. К примеру, Покерий, будучи человеком, безусловно, положительным и рассудительным, не приемлющим неприкрытого хамства, но умеющим быть ироничным даже к собственной персоне, наблюдая, как сосед Киприянт ссорится с супругой, только качал головой, понимая, что инициатором, как и автором драмы в семейной перепалке являлась, разумеется, ни кто иной, как сама Северина.

Покерий: Ревность – хуже чем чума!

Бабы ходят без ума.

Терлицы нетленный дух

До сих пор не стих, не стух.

Два закадычных приятеля, Лекся и Сенча, заскочив в кабак, дабы выпить по стопочки для ублажения души, также частенько поминали усопшую Терлицу и отнюдь нелестными словами, хотя это было не принято и даже грешно, ибо касалось покойницы.

Лекся: Терлица жизнь исказила —

Всё бабьё позаразила.

А мужьям одна беда —

В обороне стой всегда.

Сенча: Я, представь, устал от бурь.

Хоть ходи и очи хмурь,

Чтоб случайно не скосить

И супругу не взбесить.

Рядом тёща с подстрекачкой!

Наплела, что с ковроткачкой,

С Повелихой я кручу.

Ох, паскуду проучу!

Лекся: А ты вправду крутишь с ней?

Сенча: Во, уж я меж двух огней!

Да ты чё, от баб набрался?

Даже близь не отирался!

Та хоть не без огонька,

Мне моя милей пока.

Исключением из общего правила был всё тот же Кульбач, который самолично поддерживал в супруге огонь ревности, как поленца в печь, подбрасывая выдуманные истории про свои былые любовные романы, не все из которых, следую его туманным намёкам, были дописаны до последней точки, тем самым побуждая оскорблённую Кульбачиху к активным действиям. Видимо, следовавшая за этим достаточно бурная, ярко обставленная и выразительно разыгранная сцена, делала его жизнь более интересной и содержательной.

Во время ссор дед начинал разговаривать с супругой исключительно на вы, тем самым подчёркивая, что отныне они чужие люди, ибо вопрос развода так и не сходил у деда с языка. Всё те же соседи, Еросим и Крена, были постоянными свидетелями назревающего развода, то смеясь, то переживая за стариков.

Кульбач: Если жизнь нелепая,

Выберусь из склепа я.

С тем и обрублю хвосты я,

И ровесницу Батыя

Низвергаю как жену.

И во след не попрекну!

Раз супруга озверела,

Ситуация назрела

Ликвидировать наш брак.

Долго я терпел, дурак,

Да терпе́лка износилась.

Вам решенье огласилось.

Не препятствовать прошу!

Следом бабке оглашу.

Сама Кульбачиха совершенно равнодушно выслушивала угрозы деда о разводе и о имеющихся у деда планах на дальнейшее устройство своей личной жизни.

Кульбач: Вы меня хоть исказните,

Не обрезаны все нити.

Коль из сердца выдран клок,

Не заштопать – не чулок!

Кульбачиха: По кому-то грезишь, сохнешь,

Да никак, злодей, не сдохнешь?

Кульбач: Ссорой брак не укрепим.

По отдельности ведь спим,

Хоть лежим в одной постели.

Кульбачиха: Наши дни отшелестели!

Кульбач: Это ты не шелестишь.

Мой не умаляй престиж!

Я могу ещё вполне,

Если сласть на стороне.

Сединой я убелён,

Но душой-то юн, зелён.

Взор на прелести заточен,

Цепкий ум сосредоточен:

По нестарым вдовушкам,

Пташечкам-соловушкам,

Мысленно разбросанный.

Кульбачиха: Пень ты неотёсанный!

Кульбач: Пень был деревом когда-то.

Кульбачиха: Дак не развернуть года-то!

Вскоре жизнь вообче потухнет.

Кульбач: Мир останется, не рухнет

И без нас с тобой, милашка.

Зажились – уже поблажка!

Конечно, никакого развода не возникало, но для четы Кульбачей, для их показательных разногласий и ссор ревность была излюбленной темой, дающей возможность «горячо» пообщаться, а потом, при случае, и пожаловаться друг на друга.

Кульбач: Со своей я сколь хлестался?

Как доселе жив остался,

Прям ума не приложу!

Цельный век на том сижу,

А по сути – невиновный.

Раньше бой бывал бескровный,

Но последний – смертный бой!

От тычков я весь рябой!

Грызла ж больше месяца!

Мне теперь повеситься,

Чтобы старой угодить?

Нет, пора мне уходить,

Но не в мир иных теней,

А к молодке посмачней.

И Кульбач в который раз с удовольствием вспоминал недавний случай, когда охваченная ревностью Кульбачиха огрела спящего «изменника» чекмарём.

Кульбач: Ну, уснул, к вдове прильнув.

Кто б грешил, вот так уснув?

Но в мозгах у бабки хмарь.

Тут же разом за чекмарь,

Дури ж некуда девать,

По макушке голой – хвать,

Как кузнец по наковальне!

И словила ж нас не в спальне!

За столом сидели чинно.

Но для старой всё причина,

Чтобы мужа уличить.

Как её не проучить!

Будет новый факт в карьере!

Говорю об адюльтьере.

Еросим и Крена посмеивались над чудачествами Кульбачей, искренне любя этих беззлобных старичков. Каждое утро, после ухода бабки «по делам», кто-нибудь из соседей забегал к деду, интересуясь, всё ли у них ладно.

Еросим: Как дела? Опять раздор?

Кульбач: Что ты, милый, шутки, вздор!

Покузю́кались слегка.

Ведь перинка там мягка,

Где взбивают, не ленясь.

Еросим: Можно ль эдак жить, бранясь?

Кульбач: В ссоре истинный твой лик:

Весь ты виден, как голик —

Ни листочком не прикрыт!

Чувства вспенены навзрыд.

Издаля-то что ль виднее?

Глянь на Нилу и Минея.

Их чужая жизнь влечёт,

А своя тишком течёт

В сонной дрёме и без всплеска,

Без задорин, шума, треска.

А буквально через полчаса, когда Еросим отправился в гончарню, дед взялся развлекать Крену рассуждениями о перипетиях своей семейной жизни.

Кульбач: Раз у нас такая мода:

В доме баба воевода —

Тут как хочешь: аль смирись,

Аль сражайся и борись.

Лично я благополучно

Проживаю подкаблучно,

А когда накатит бзык,

Упражняю свой язык.

Крена: После этих упражнений

Не нажить бы вновь ранений.

Всё ж не перегни дугу!

Кульбач: Та останется в долгу?

Без того, поди, помрём,

Нет же, машет чекмарём!

Не добреет сатана!

Для неё – за мёд война,

Силовне – за развлеченье,

Мне опять же приключенье.

Располагался сей прелестный городок на пригорке, а потому ни весенняя распутица, ни осенние дожди не расквашивали городские улочки и дороги до той непролазной грязи, от чего страдали окружавшие деревни и сёла, расположенные в более низменных местах. Вот и сейчас, проезжая по улице, вдоль которых стояли ладные деревянные особняки, сплошь украшенные резным ажуром, как узорчатые шкатулочки местных барышень для лент, бус и прочей приятной девичьей мелочи, путешественники, направлявшиеся на ярмарку в Крутояры, любовались этим уютным местечком.

Как уже упоминалось выше, проживавший в городке по большей части разночинный люд мещанского сословия в основном был мастеровым, умел трудиться, а потому особо и не бедствовал. Крестьяне, приезжавшие в Посад из ближних и дальних деревень, знали, что у здешних мастеров они найдут всё, что потребуется для дома либо для хозяйственных нужд. Нужен, к примеру, полушубок, так лучше, чем шьёт Светлина, и не сыскать, износились сапоги – отправляйся к Тырьяну, а если возникла нужда в конной упряжи, либо седёлко новое справить, либо прикупить бричку – это уж обращайся к Покерию.

Каких только мастеров не было на Посаде! Тут тебе и аптекарь Немчутка, и цирюльня Бромштея, и печники, и пимокаты, и гончары, и кузнецы, и швецы, и столяры, и стекольщики, и кружевницы, и другой ремесленный народ. Тут и добротного кирпича можно было купить, и любой скобяной или москательный товар. Даже богомаз, и тот был свой. Да ещё какой! Именно поэтому о посадцах гуляла устойчивая слава: «В том Посаде сколь дворов, столь и дельных мастеров. Все там с делом аль при дельце. И такие есть умельцы!». Заезжим мастерам казалось, что у развесёлых посадцев и работа лучше клеится, и торговля легче ладится. Видимо, поэтому не обошлось без завистников, не желающих признавать мастерства местных умельцев, но обвиняющих их в заносчивости по причине некого сомнительного превосходства. Обычно такие разговоры происходили в трактире либо в лавке Юхтая.

Заезжий: Лишь у вас тут мастера!

Все другие – мошкара!

Все вы похвалючие!

Солидный местный обыватель Покерий, старавшийся никогда ни с кем не ссориться по пустякам, высказывался до задушевности миролюбиво, но с неприкрытым умыслом.

Покерий: Ёжики колючие

И у нас встречаются.

Люди отличаются

Мастерством, но не хвальбой.

С оттопыренной губой

Может и дурак пройтись!

Нет заслуг – и не мостись!

А находившийся в это время в лавке полицейский пристав, строго оглядел заезжего мужичка и высказал свою мысль, да так веско – будто огласил приговор суда.

Пристав: От чужого униженья,

Своего, брат, положенья

Не возвысишь, сколь не тужься.

Ты делами обнаружься!

Покидая Посад, заезжий мужичок ещё долго ворчал, отвлекая ехавшую с ним жену от приятного воспоминания о здешнем базаре, торговых рядах и лавках.

Заезжий: Кто им дал задание

Тявкать в назидание?

Впрочем в Посаде имелась также своя знать, представленная мелким дворянством, зачастую почти разорившимся, но состоявшим на службе в земстве, в управе и в других уездных ведомствах. Их личности обсуждались не менее хлёстко, но, конечно, за глаза.

Моряк Коца, тоже известный борец за справедливость, в беседе с печником Кочу́бом настаивал, что дворянское сословие – не самая худшая часть населения.

Коца: Кто богат – не значит гад.

Только бес всегда рогат,

Таракан, сверчок, ухват.

Кочуб: Всяк, кто знатен, виноват.

Коца: Знать, а вслед купечество

Часто для отечества

Возводили, создавали,

Кровь на войнах проливали,

Деньги личные вклада́ли.

Кочуб: Прям о бедных и страдали!

Коца: Мож не так! Мож о душе!

Кочуб: Гребешок не нужен вше!

Думают о душеньке?

Ха, скорей о брюшеньке!

Свистуновка отблистала:

Крепостных у них не стало,

Сразу спесь уже не та,

Как в недавние лета.

Коца: Ты не с энтих, невзначай?

Человека отличай

По поступкам, не по роду.

Все мы одного народу!

Но и из разночинного сословия находились такие ловкачи, что продвинулись в карьере, а потому всячески равнялись на тех, кому такое положение доставалось по происхождению. Заносчивость не приветствовалась, и посадцы отзывались о всяком чванливом человеке как с ироничным неодобрением, так и с брезгливым неприятием.

– Тот, который при бумажке,

Заимеет вдруг замашки

Большего значения,

Свыше назначения.

Выбился из писарéй,

А как будто из царей!

У Кульбачей и на этот счёт не было единогласия. Дед хоть особо и не критиковал, однако не больно-то одобрял стремления простого человека протиснуться поближе к власти, в то время как бабка, хоть и с известным почтением относилась к носителям должностей и обычно спорившая больше по привычке, дабы всегда и во всём иметь своё мнение, про таких «выскочек» тоже могла позволить поиронизировать достаточно хлёстко. Сказывалась не обычная зависть, но извечное российское недовольство теми, кто при равных возможностях поднялся выше, преуспел.

Кульбач: Дак Посад-то наш возник

Раньше, до разрядных книг.

После всех порасписали,

Обучили, обтесали.

Хоть пошли все от основ,

Мало кто достиг чинов.

И зачем туда стремиться?

Не объедками кормиться,

Но не с праведных трудов:

Гнуть себя на сто рядов

Не в работе, а в поклоне?

Вроде в чине, но в полоне!

Мы живём от ремесла.

Кульбачиха: Плуг тянуть впрягут осла?

Дурака не привлекут.

Кажной твари свой закут!

Кто в дворянстве был рождён,

Тот и чином награждён.

Не тягаться же со знатью!

Те – по роду, не по платью

И достойны, и умны.

Потому – у них чины.

Кульбач: Дак народ-то весь один.

Хоть холоп, хоть господин.

Хоть и разные труды,

Все мы из одной руды:

Из того же чугуна.

Жизнь и смерть у всех одна,

Кульбачиха: Все что ль одинаковы,

Как сапожки лаковы?

Жизнь у кажного своя,

Как тележья колея.

Кульбач: С одного все матерьяла.

Если гордость обуяла