Сказки бабушки Параски. Ярмарка в Крутоярах

Евлам: Гладкий путь вам половичкой!

А как станет дочь москвичкой,

Шибко, кум, не зазнавайся,

От родни не отрывайся.

Интересно, что всех женщин в семье Сидория звали Овлипи́диями. Это забавляло, прежде всего самого Сидория.

Сидорий: И жена Липу́шечка,

Сладкая пампушечка,

Да и дочка Липочка

Славненькая цыпочка.

Тёщица – Липе́нция.

Вот така…

Увидев входящую в комнату жену, Сидорий быстренько сориентировался, назвав совсем другую часть тёщиного тела.

Сидорий: Лапенция.

Жена: То ж от плоскостопия.

Тёща была грузной, рыхлой, с тяжёлой нижней частью туловища, толстенными слоновьими ногами, которые она едва переставляла. Дождавшись, когда жена покинет комнату, Сидорий зашептал Евламу на ухо то, что собирался брякнуть раньше, но уже более в мягкой формулировке.

Сидорий: Это же о попе я.

Евлам: Да уж понял я, Сидо́р!

Нет нужды чинить раздор!

Спустя год у Сидория появилась ещё одна Липочка – внучка. Празднуя по этому поводу, счастливый дедушка пускал слюну от умиления.

Сидорий: У меня ж опять Липусик —

Внучка Липочка! Пампусик!

Евлам: Да, Сидорий, будешь хлипок,

Заплутаешься средь Липок!

То тебе не три сосны

На пригорке средь весны!

С той поры прошло несколько лет и в доме Сидория осталась одна Липа – жена. Дочь Липочка и подросшая Липусик проживали в Москве, отошла в мир иной тёща Липенция, а Сидорий так и не изменил своего отношения к упитанным священникам. Видимо, и сейчас, столкнувшись с ехавшим навстречу Пилистратом, Сидорий вспомнил того беспутного московского батюшку с елейными речами, масляными глазками, липкими руками и похотливыми замашками.

Евлам: Наш священник Пилистрат

Не способен на разврат.

Ну а то, что он толстяк,

Не великий грех. Пустяк!

Сидорий: Есть голодные в державе?

Получив утвердительный кивок, Сидорий продолжил с прежним пылом уличать священнослужителей в чревоугодии.

Сидорий: Потому попы не вправе

Неприлично так жиреть!

Всем им жариться, гореть!

Евлам: Поп не пашет, не куёт.

Ручкой машет да поёт —

Уж таков его удел.

Отчего б он похудел?

Есть чем пузо обрывать?

То крестить, то отпевать —

Всё в заботах о душе.

Сидорий: Хорошо живётся вше:

Вся работа, чтоб куснуть,

Да с других кровя соснуть!

Евлам: Богохульствуешь, поди!

Грех добавится, гляди!

Сидорий: Я Всевышнего корю?

О попах же говорю.

Мы живём своим горбом,

Те лишь гнутся стукнуть лбом.

К нам, сердешным, те попы

Присосались, как клопы.

Евлам: Чё ты выдумал: вша, клоп!

Помню: толоконный лоб

И работника Балду.

Глянь на энту чехарду!

Сидорий: Бабки треплют что ль кого-то?

Евлам: Чё б не потрепать его-то?

Заслужил Валента лупки!

Престарелые голубки

С каменелыми когтями

Издерут его ломтями,

Морду сделают рябей.

Сидорий: Их сравнил и голубей!

Тут вороний клюв и нрав.

Пусть потреплют – тут ты прав!

Уцепив Валенту за грудки, разъярённая Вересинья трясла обескураженного обманщика, оглядывающегося на проехавших мимо Коцу и Пилистрата.

Вересинья: Клеветник, злодей, болтун!

Попрорежу твой колтун!

Слышала такое, Мина?

Вон чё выдумал!

Мингела: Страми́на!

И не совестно ему?

Вересинья: Совестить – плевать во тьму!

Я ему щас в зенки ха́ркну!

Дай, его, паршивца, шваркну!

Мингеле насилу удалось оторвать Вересинью от растерянного Валенты.

За сим оставим добропорядочных сударушек разбираться с неисправимым лгуном и сплетником Валентой, кумовьёв любоваться этим зрелищем, а сами вернёмся к прежнему повествованию.

Неутомимый на разговоры Кульбач никогда не отказывался от общения с молодёжью, обсуждая с юным поколением всевозможные темы, в том числе и вопросы любовного характера. Мало того, дед частенько возглавлял официальное сватовство, после предварительного сговора Кульбачихи с заинтересованными сторонами. Поэтому многие молодцы доверяли ему свои сердечные тайны, и дед умел найти и слова утешения, и подучить неловкого парнишку, как вернее действовать, чтобы окрутить какую-нибудь местную гордячку.

Кульбач: Ха, я сам всю жизнь влюблён

И душевно закалён.

Смолоду сидишь у круга,

А все мысли: «Как подруга?»

В очертаньях глэчика

Видится уж плечико,

Пышный бюст, осанка в рюмку.

Про любовь лелеешь думку —

Руки лепят с вожделеньем

К необузданным стремленьям.

Разговоры деда о любви, как вообще, так и воспоминания о своей пылкой влюблённости, очень разнились в зависимости от собеседника: то он расписывал всё в радужном свете, то, наоборот, погружал собеседника в мрачные реалии.

Кульбач: Погулял на сто рядов

До семнадцати годов,

А потом гнездочко свил.

Это батька изловил

И жениться обязал.

Вот красотку навязал —

До сих пор бросает в дрожь!

Я-то был хорош, пригож,

Но не очень, вишь, везучий.

А она змеёй ползучей

Подползла и обвила.

Иссушён в объятьях зла.

Другому парню дед рассказывал совершенно иной вариант своей любовной истории.

Парень: Сам, поди-ка, сговорил?

Кульбач: Разговором задурил.

Если барышня прелестна,

С ней роман затеять лестно.

Схороводились мы с ней

День за днём тесней, тесней.

Парень: Но хоть не дошли до срама?

Кульбач: Не дошли. Сперва – до храма!

Напугав или озадачив влюблённого, Кульбач мог тут же свернуть всё к шутке либо к глубокомысленным рассуждениям.

Кульбач: Всё имеет срок, причину.

Просто ты в себе мужчину

Ощутил – пришла пора.

Знаешь, это не игра —

Красной девицей увлечься!

Хоть умом не искалечься!

Коль любовью заразился,

В мир мечтаний погрузился,

То, выходит, ты созрел.

Дак кого, сынок, узрел?

Юные влюблённые частенько конфузились, пытаясь говорить намёками, отвлечённо, гипотетически представляя ситуацию.

Кульбач: Ты, родимый, не смущайся

И от деда просвещайся.

Хватит сердце истязать!

С кем желаешь жизнь связать?

Ведь оно, как говорится,

В счастье и душа – царица,

Без него – как побирушка:

Есть еда, да не пирушка!

Если Кульбач видел, что влюблённость у парнишки ненастоящая, а в голове ещё вовсю гуляет ветер, дед наставлял собеседника иначе.

Кульбач: Не успевши опьяниться,

Не спеши, мил друг, жениться,

Чтоб потом не обмануться.

С той мечтой тебе б проснуться

Сотню раз, а лучше – двести,

Представляя вас уж вместе.

Коль колеблется душа,

Что и эта хороша,

И подруженька мила,

Не спеши вершить дела.

Ты, покуль свободный птах,

Поживи, милок, в мечтах.

Допроси нутро своё:

Лучше с ней аль без неё?

Все женатые поймут,

Что женитьба – есть хомут!

При любви же необъятной

И хомут, сынок, приятный.

Сам избрал судьбу такую —

Век с ней маюсь и ликую.

А другую б уболтал,

Генералом разве б стал?

Охваченные первой влюблённостью молодцы не очень-то верили байкам Кульбача, но любили послушать говорливого старика.

Кульбач: Сам я по веленью рока

Стал влюблён в мгновенье ока

Оглушительно, стремглав.

Мой студент сказал б: ай лав.

Точно, накатилась лава

Оглушительно, стремглаво!

Слушая хвастливые речи деда, парни постепенно переставали смущаться и напропалую выпытывали у старого греховодника секреты обольщения.

Кульбач: Я влюблён был искромётно

И за дело взялся плотно,

Чтобы сблизиться плотней.

И добился! Маюсь с ней

Цельну жизнь с проклятой бабкой,

Чёрт бы взял её охапкой!

Так любовь атаковала —

К ней навеки приковала.

Всё через неё шальну!

Ну, рассорюсь, ну гульну,

И обратно к той под бок.

Один из парней: Избежать тех чувств не смог?

Кульбач: Избежишь! Куды деваться,

Коль присох – не оторваться?

А всё бабка с ворожбой.

Колдовству не дашь ведь бой!

Тем себе же навредишь.

Присушила же, поди ж!

Нет от энтих чар леченья.

В мёд попал и в заключенье

Точно муха: с тем сижу —

Нету выхода жу-жу.

Иногда всё ж покусаюсь,

Но на драку не бросаюсь.

Это бабка здорова.

Ей же чувства – трын-трава.

Пришедшему как-то к Кульбачам жениху, имевшему намерения пригласить стариков вести сватовство, подвыпивший дед наговорил много нелицеприятного о женском сословии и о супружеской жизни вообще. У деда и в мыслях не было отговаривать жениха от сватовства, просто старый пройдоха желал позлить присутствующую при этом супругу.

Кульбач: Походи, поженихайся,

На гулёшках попихайся.

Вольны крылья спину жмут?

Что ж, толкай себя в хомут,

Коль охотка с нетерпёжкой.

Кульбачиха: Испугал мыша копёшкой!

Глянь, хомут!

Кульбач: Не удила —

Не сгрызёшь! Таки дела!

Дашь себя захомутать —

Поздно будет причитать.

Жених: Сам, старик, не видно что-то,

Что умаян от причёта.

Кульбач: Вот те! Я-то не умаян?

Я с отчаянья отчаян.

Мой хомут – ярмо пудово!

Окрутили молодого,

Пожеланья не спрошая.

Маюсь, душу орошая,

Претворяясь бодрячком.

Вот хлебнул, и хвост торчком!

Оттого и пью «живицу»,

Раскудрит тя, рукавицу!

Кульбач был здорово под хмельком. Заметив намеренье Кульбачихи высказаться против, дед стукнул костыльком об пол, желая показать, кто в доме хозяин.

Кульбач: Цыц, старуха! Не перечь!

Супротив всегда навстречь

Так и выпрешься, как прыщ.

Говорю ж, молчи, отрыщь!

Сядь подаль, прижми хвосток.

Помни, баба, свой шесток!

С соседями, Еросимом и Креной, разговоры Кульбача о вопросам любви носили более откровенный характер.

Кульбач: Дед Кульбач хоть стар, линял,

Сколь подружек поменял

В те года – не перечесть!

А женился – не Бог весть,

На какой. Дурак дебильный!

Крена: Прям такой любвеобильный?

Кульбач: Дак в меня-то, безусловно,

Все влюблялись поголовно.

Я ж могучий был, рясной

И красавчик расписной!

Еросим: Почему теперь другой?

Кульбач: Поживи с такой ягой —

В лешего и превратишься!

Но умом обогатишься.

Крена: Но когда-то же любил.

Кульбач: Говорю ж тебе – дебил!

Слово вычитал в книжонке.

Так подходит гладко жёнке!

Что касаемо любви,

Есть у всех огонь в крови:

У собак, коней, коров,

Если молод и здоров.

Чувство – как лишай, болезь!

Хоть чешись, хоть весь облезь,

Не даёт тебе покоя.

Помешательство такое —

Как в тумане аль в дыму.

Сам себя впихнёшь в тюрьму

И как вечный срок мотаешь,

О свободе не мечтаешь.

Жисть назад не отлистать.

Еросим: Но она тебе под стать.

Кульбач: Допустимо, чтоб орёл

В жёны клушку приобрёл,

Аль подобие гусыни?

Только вот мечты о сыне…

Тут хоть бейся, хоть реви…

Еросим поспешил перевести разговор на любовное прошлое Кульбача, ибо тема бездетности была для деда наиболее горькой.

Еросим: Начиналось всё с любви.

Кульбач: Безусловно, всё с неё

Наказание моё.

А подумать, так приятней

Породниться с голубятней.

Там хоть воля, тут же – мрак!

Еросим: У тебя счастливый брак!

Кульбач: Брак счастливый? Вот те здрасьте!

Это счастье на контрасте.

Ведь когда милее нам? —

Когда всяк по сторонам.

Наше с ней супружество

Вовсе не содружество

И не битва за корону.

Я как Петр свою Феврону

Так любил, аж пламенел

Но с годами поумнел:

Не толкает к сумасбродству.

Престарелому сиротству

Той пустышке век обязан.

Господи, за что наказан?

И Кульбач затянул одну из своих частушек.

Кульбач: Для милóго Ванюшки

Пирожки да шанежки.

Для нелю́бого Егорки

Лишь сухарики да корки.

Сосед Миньша, вечно торчащий со своей Силовной на крылечке и долгими часами наблюдавший бесконечные пространные беседы Кульбача с постоянными визитёрами, иногда начинал рассуждать о смысле такого хлопотного существования соседей. При этом было непонятно, то ли сосед жалел деда, то ли сожалел, что сам не имеет такого широкого круга общения.

Миньша: Всем дедок необходим!

Ну а был бы нелюдим,

Дак кому б тогда он сдался?

Смерти бы уже заждался!

Не сидит он под замками.

Силовна: Люди ходят косяками.

Миньша: Дак не зря народ, чай, ходит!

Силовна: Кажный чё-нибудь находит:

Мужики – те выпивать,

Бабы – к бабке колдовать.

Миньша: Ну и что? А к нам с тобой

Не спешит народ гурьбой.

Жизнь – столетних черепах!

Силовна: Чтоб ворота нараспа́х?

Ой, не дай, Господь, Миней!

Мне отсюда всё видней.

Да и чем я помогу?

Колдовать же не могу!

Да и ты, Миней, дружок,

Все мосты давно посжёг

Те, что к выпивке вели.

Мы другое обрели:

Наслаждение покоем!

Калгатиться вдруг? Ни в коем,

Никогда и ни за что!

Не хочу иметь я то!

Жить спокойней без острастки

На своей родной терраске.

Нешто плохо нам вдвоём?

Своего мы не пропьём,

Не сдадим, не прогадаем.

Вон как славно восседаем!

Миньша: Всяки обстоятельства

Создают приятельство.

Если к людям ты с душой,

То прирост идёт большой.

Что сказать о самом Посаде? Получив когда-то по ошибке статус города, а затем и уезда, Посад по-своему процветал, и посадцы не уставали доказывать миру, что они ничем не хуже тех же повельцев, крутоярцев и даже звенигородцев. А там уже и до Москвы недалече. Петербург же считался городом особым, и по определению того же деда Кульбача хоть и был российским и русским, но «в заграничных портках», поэтому ни ровняться на него, ни тягаться с ним посадским жителям и в голову не приходило, о чём дед Кульбач разглагольствовал перед проезжим столичным начальником. Этот самый начальник оказался в Посаде проездом, и ему также «подфартило», что при въезде в город у коляски отскочило колесо, причём как раз напротив дома Кульбача. Пока кучер занимался поломкой, столичному чиновнику пришлось пообщаться с вышедшим за калитку Кульбачом.

Кульбач: Чем Посад наш знаменит?

Девственно себя хранит

Без равненья на иные

Переделки наносные.

Питер – главная столица!

Нам к такой не притулиться.

Пусть глядит надменным оком.

Тут у нас Москва под боком:

Вся в кокошниках, красна,

Как шкатулка расписна,

Вся в церквах да в позолоте!

И стоит не на болоте,

А на горках да холмах.

У неё велик размах!

Здесь идёт коронованье,

А в петровской – отпеванье.

Здесь короны благолеп,

Ну а там – роскошный склеп.

Это выдумка Петра.

Он в истории – гора!

Хоть Россею восславлял,

Только много вытравлял

Русского исконного.

Скажешь, толоконного?

А хотя бы и такого!

Нам родное – не окова!

Моды поменялись все.

Щас горгочут на франсе.

Где те исполинные

Образы былинные?

Здесь в глубинке задержались,

Да и то стыдливо сжались.

Не пойму, чего стыдиться?

Сто веков могём гордиться

Прежними победами.

Там в верхах уве́доми:

К своему пора вернуться.

Перед их устоем гнуться?

Не угоден свой устой?

Православный люд простой

Недоволен нищетой,

Как и праздничностью той.

Чиновник: Петербург другого вида.

Почему у вас обида

За Москву? Был Киев ране.

И у всех отличны грани.

Кульбач: Дак Москва – есть третий Рим!

Строим, строим, вновь горим.

Возведём, что краше нету!

Ты там близко к кабинету?

В гуще значимых голов

Поспрошал бы меж балов,

Чем Москва негодна стала?

Неужели отблистала?

Ведь она была первей!

Сколько звону от церквей,

Сколько шику, блеску в ней!

И она нам всё ж родней.

Ведь такие есть творенья —

Шаг в другое озаренье!

Мож вернём в Москву столицу,

Раскудрит тя, рукавицу?

Чиновник: Ваш чем славен городок?

Кульбач: Не один стоит годок,

Летопись свою листая,

Понемногу прирастая.

Строился, не торопился…

Чиновник: Как-то кучно он слепился.

Кульбач: Нешто это против правил?

Чиновник: Поровней б себя расправил.

Кульбач: Лучше в виде коридора?

Есть длина, да нет задора!

Наш, хоть город-невеличка,

Но округляй – как яичко!

И на вид – очарованье!

Чиновник: Удивляет и названье:

Лишь Посад! А чей?

Кульбач: Дак наш.

Лишь Посад – такая блажь!

Чьё-то имечко добавь —

Ссора! Боже, нас избавь

От всех распрей и скандалов!

Мы тут не из феодалов,

Дак кого вдруг предпочесть?

Можа каждому за честь,

Да не каждому по праву.

А потом ищи управу!

Все живём от ремесла.

Если в клюве принесла

Нам удачу птица-счастья

И тогда, когда безвластье,

И потом, когда налог.

Чиновник: И налог не выдрал клок?

Кульбач: Как же, щиплет! Знай латай

И обратно работáй!

Далеко нам до Европ!

Тут у нас кипрей, укроп

Да салоп из соболей.

Там – с свинячьих трюфелей

Вся еда. Бекон, маслины,

А салопчик из козлины!

Мы пьём бражку из «червивки»9,

Самогонные наливки,

Те – напиток можжевелый.

Там сырок заплесневелый,

Тут похлёбки, щи да кашка,

Квас да тю́рюшка-мака́шка.

И за это нам держаться,

А не в ихне обряжаться.

Тут своё бы сохранить,

На века укоренить.

Дед вспомнил, что эту же самую тему он не раз обсуждал и со своим студентом, и даже дискутировал с ним, досадуя, что мода на всё европейское вытесняет своё исконно русское.

Студент: Ну ты, дед, славянофил!

Кульбач: Что родному потрафил?

Истинным родным дыша,

Млеет русская душа.

В этом есть патриотизм.

Но в безумный фанатизм

Никогда я не скачусь.

Я полезному учусь,

Своего не растоптав.

В том мой жизненный устав.

Но со столичным чиновником Кульбач не пожелал вступать в дискуссию.

Кульбач: А начальству что ль видней,

Что нам ближе и родней?

Чиновник: Нет симпатии к властям?

Кульбач: Я с симпатией к гостям.

Верно, власти критикую.

Сам имею власть такую —

Коль уж на хребте ношу,

То с неё же и спрошу:

– Почему сидишь без дела?

То и это проглядела!

Нонче всяк простолюдин

Вольной волей господин.

Чиновник: За такие, дед, слова

Под ударом голова.

Кульбач: Чё мне с этого удара?

Я, как кот от скапидара,

Не начну орать, носиться.

Чиновник: Ах ты, старая лисица!

Не боишься что ль допросов?

Кульбач: Я по сути щас философ.

Мне страшиться поздновато.

Для меня уж всё чревато!

Я – последний на пиру

И в любой момент помру.

Дак кому чё предъявлять?

А с орудия стрелять

По досужим комарам —

Это глупость, смех и срам.

Надо власти тормошить,

А не критиков душить.

Всякую литературу,

Книгу, живопись, скульптуру

Критик может колупать.

Власти же – не сметь щипать!

Если властью обладаешь…

Чиновник: Как ты смело рассуждаешь!

Кульбач: Говорю ж: не мне страшиться.

Я чего могу лишиться?

Да меня хоть щас повесь,

Я свой век истратил весь.

Выражаясь без стесненье,

Таково имею мненье.

Может стариковское,

Но своё, таковское!

Не оставлю я сирот.

С этих слов переворот

Невозможно учинить.

Но ты можешь применить

Всяку строгость, как начальник.

Чиновник: Ты – болтун, дед!

Кульбач: Я – печальник!

Как народ нуждой томится!

Сколь ишо над ним глумиться?

Надо бедному помочь

Приподняться, превозмочь.

Аль не видишь нищеты?

Чиновник не привык, чтобы к нему обращались на ты. Это была его привилегия, а не какого-то простого, пусть и убелённого сединой старика.

Чиновник: Здесь у вас что ль все на ты?

Такта в вас не вложено.

Тыкать не положено

Всем подряд без исключенья.

Люди разного значенья.

Почему на ты со мной?

Дома тыкайся с женой.

Кульбач: Дак оттыкались уж с ней!

Ты одно уразумей:

Нету в этом правоты.

Если с Богом мы на ты,

То уж божьим-то рабам

Тыкать что ль не по зубам?

Чиновник: Все мы божия рабы!

Кульбач: От сумы, как от судьбы

И от Высшего Суда

Не укрыться, вот беда!

А вся жизнь – как приключенье

Не текущего значенья,

Потому что мир иной

Мерит всё другой ценой.

Другому проезжему очень важному чванливому чиновнику такое панибратство показалось ещё более оскорбительным.

Чиновник: Это возмутительно!

Что ж так непочтительно,

Дерзко тычешь мне на ты?

Чин мой должной высоты!

Я с тобой не пас свиней.

Кульбач: Голубь мой, тебе видней,

С кем ты пас их до лампас.

Лично я не свинопас.

Я – гончарных дел ваятель

И любому друг-приятель.

И скажу для правоты,

Я и с Господом на ты.

Бог – не чин, не столь сердит,

Терпит дедушку, щадит.

Ну что мог возразить на это важный столичный чиновник завзятому пройдохе Кульбачу? А ведь, действительно, не обращая внимание на возраст и общественное положение, посадцы свободно обращались друг к другу на ты и по именам, либо прозвищам, переросшим в имена. Например, таким «счастливцем», оказался всё тот же неугомонный Кульбач, якобы, давным-давно забывший своё настоящее имя. Так, во всяком случае, он жаловался соседу Еросиму, что последний раз его имя прозвучало, когда он венчался в церкви.

Кульбач: Обозвали Кульбачом.

Имя – как удар бичом!

Я буквально возмущён.

Ведь иначе был крещён!

Дали имя при крещеньи,

Не вошло оно в общенье,

Будто даденное зря.

Вспомнил лишь у алтаря.

Еросим: Выветрилось что ль былое?

Кульбач: Как стоял у аналоя,

Еле вспомнил, прям беда!

А другое навсегда

Прилепилось, как вросло.

Прижилось как ремесло.

Если же разговор заходил о Москве, близость первопрестольной добавляло жителям Посада гордости. Хотя далеко не каждый из них за свою жизнь успевал побывать в допетровской столице, посадцы были уверенны, что захоти они, так в любой момент могли бы запросто туда смотаться, дабы подивиться на древний кремль и полюбоваться обилием великолепных храмов. Однако, имея такую возможность, мало кто воочию видел все эти исторические и архитектурные шедевры, вначале откладывая поездку на потом, мол, всегда успеется, а потом этот самый пресловутый потом почему-то так и не наступал. Возможно, выросшие в глубинке, посадцы боялись больших городов примерно так же, как селяне уездных.