Духовное господство (Рим в XIX веке)

Что такое красота? От чего зависит её чарующее влияние за всех и каждого? Отчего отличенные ею пользуются особенным почитанием от окружающих? Разве внешняя красота всегда служит ручательством внутренних достоинств? Разве встречается мало людей, которые при некрасивой внешности обладают золотым сердцем? Отчего же это предпочтение красоте? Что делать! Человек как бы инстинктивно привлекается и подкупается красотой, и женщины в этом отношении еще чувствительнее мужчин.

Красивая внешность невольно возбуждает доверие к человеку. Приятно, когда старик отец красив, когда красивы мать и дети, приятно и для самого себя обладать чертами лица, которые представляют большее сходство с Ахилом, нежели с Ферситом.

Красивый военачальник легче другого возбуждает энтузиазм в своих подчиненных, страх во врагах своих. Одним словом, родиться красивым – великое блого, хотя и в этом случае, как и во множестве других, наблюдателя поражает неравномерное распределение этого дара между людьми. Трудно понять, почему всемогущая природа и вследствие какого своего закона или пожалуй каприза – одних наделяет и в этом смысле чересчур щедро, других же совершенно обделяет.

Сколько ненужных страданий выносит обыкновенно человек, если он безобразен. Сколько невольных оскорблений, сколько тяжелых обид – инстинктивно наносят ему ближние. Урод не может рассчитывать на любовь женщины. Он возбуждает в ней сострадание, а не восторг. Если она хороша, он никогда не возбудит к себе даже и такого чувства. Если женщина дурна, она также не будет любить его, так-как безобразные женщины или бывают совершенно лишены инстинкта сострадания, или своим сочувствием к уроду побоятся выказать как бы признание своего собственного уродства, побоятся быть заподозренными в том, что своим участием они вымаливают подобное же чувство в себе. Встречая к себе сочувствие, урод всегда должен опасаться, не притворное ли оно? не скрывается ли под ним только стремление как можно скорее – таким подаянием от него отделаться, или, что еще хуже, не прикрывает ли подобное сочувствие, как маска, только обидной для него насмешки, только желания над ним посмеяться.

Известно, что одно лишь золото в состоянии несколько скрасить безобразие тела.

Между тем красота позволяет человеку, даже без всякой с его сторона личной заслуги, чваниться и властвовать над толпою.

Что это? рассчет ли природа или каприз? Случайность – или необходимость?

Когда Джулия вошла, Аттилио и Муцио закидали ее вопросами о семействе Манлио.

– Да, ответила она: – я уверена, что они в палаццо Корсини, хотя бесчестный Прокопио и отпирается. Вы понимаете, что ему отпираться не трудно, он может купить все за свое золото, что ни задумай он сделать. Его порочные клевреты помогут ему при всяком преступлении спрятать концы в воду.

Аттилио при этих словах судорожно поднялся, как ба собираясь уходить. Он приложил руку ко лбу, как ба что-то обдумывая; потом, устыдясь, вероятно, своей мысли, в изнеможении снова опустился на стул.

Джулия, отгадавшая по его движению, какой вулкан ныл в его груди, обратилась к нему.

– Аттилио! вам больше всякого другого следует сдерживаться и быть хладнокровным, если за хотите действительно высвободить свою невесту из недостойных сетей; теперь еще рано – и делать нечего, надо ждать. Раньше десяти часов вам нельзя и начинать вашей попытки, если вы только хотите успеха.

– Без сомнения! подтвердил Муцио: – да и мне надобно еще прежде сходить, предупредить Сильвио, чтобы он со своими товарищами явился в соседство палаццо. Пожалуйста, друг, уж не трогайся с места до моего возвращения.

Мы знаем, как сильно любил Муцио – Джулию. К чести его надобно сказать, что оставляя ее с глазу на глаз с Аттилио, красивейшим римским юношей, он не чувствовал никакой ревности. Он знал, что любовь к нему Джулии бала любовь сильная, не изменяющая, не умирающая, не проходящая с годами или с переменой судьбы. Он знал, что его несчастья делают его еще дороже для его возлюбленной.

XVII. Правосудие

Правосудие – великое слово, но как оно поругано, как осмеяно на земле сильными мира! Христос был распят на кресте во имя человеческого правосудия. Галилея в видах правосудия подвергали пытке. А те порядки и законы, которыми управляются еще столько стран! – современного Вавилона – цивилизованной Европы, разве они не составляют олицетворения правосудия?

Европа! Страна, где работающий голоден и рискует погибнуть голодной смертью, где тунеядцы благоденствуют, утопая в пороках и роскоши, где только немногие семьи участвуют в управлении нациями, где поддерживаются постоянные войны и раздоры под прикрытием беспрестанно произносимых громких слов: патриотизм, законность, честь знамени, военная слава, где половина населения составляет рабов, а другая половина исправляет правосудие, наказывая и истязая рабов, если они осмеливаются заявлять свое недовольство жалобами!..

Однообразный ход законного правосудия нарушает только изредка какой-нибудь частный случай, когда кинжал или карабин самовольно берут на себя роль капризных исполнителей правосудия. И тогда повсюду поднимается шум и гвалт, какому-нибудь Орсини тотчас же отрубают голову, а Наполеон III, за то, конечно, что он во всю свою жизнь не пролил ни капли человеческой крови (ни в Париже, ни в Риме, ни в Мексике!), повсюду превозносится и прославляется за свое великодушие.

Но… пробьет и для Франции час настоящего правосудия. Тогда встрепенутся все те шакалы, которые живут достоянием бедняков, и те, которые способствуют развращению нации из двадцати-пяти миллионов людей.

Прокопио и Игнацио, преступные действия которых нам уже известны, также были близки от исполнения над ними правосудия. В то время, когда они приготовлялись к новому преступлению, в палаццо Корсини, подле этого дворца уже имелись наготове Аттилио, Муцио, Сильвио и человек двадцать их товарищей из трехсот, чтобы сделаться исполнителями правосудия, хотя и разбойническим способом.

Это гордые сыны Рима понимали и чувствовали, что для раба не существует нигде опасности, что всякое предприятие для него удобоисполнимо, так-как все, что он может при этом потерять – только жизнь; на жизнь же смотрит он, как на предмет, не имеющий никакой цены. Такою сделали ему жизнь тираны!

Поэтому три наши героя совершенно спокойны, как бы в ожидании праздника. Дыхание их ровно; если сердце их и бьется ускоренно, то только от надежды, что скоро должна наступить минута отмщенья. В ожидании, когда пробьет десять часов, они прохаживаются по Лонгаре, но прохаживаются не вместе, а в разброд, так-как папским правительством строго запрещены на улицах всякия сборища.

За то они соединятся… за делом.

В палаццо все устроилось по мысли Прокопио. Под предлогом допроса – три женщины разлучены. Клелия – одна. Клелия беспокойна… она предчувствует что-то недоброе… и вот она выйимает из своей косы небольшой кинжал, какой обыкновенно носят при себе римлянки, осматривает его, пробует его острие и как верного друга прячет к себе на грудь под складки своего платья.

После девяти часов, прелат надевает свои лучшие, и, по его мнению, наиболее украшающие его одежды и собирается на «осаду крепости», как он обыкновенно называет свои нечистые и насильственные интриги. Он тихо открывает дверь комнаты, где находится Клелия, и мягким, сладеньким голосом говорит ей: «добрый вечер».

Клелия чуть не с презрением отдает ему такое же приветствие.

– Вы меня извините, обращается он в ней с ласковым полушопотом: – что вас так долго продержали в этой комнате, но это произошло оттого, продолжает он уже совсем медовым голосом: – что я сам хотел видеть вас перед вашим уходом и сообщить вам, что я нашел возможным закрыть глаза на преступное бегство отца вашего и оставить его без преследования. Кроме того я хотел бы, продолжает волк: – чтобы вы узнали, что я вижу вас уже не в первый раз, и что с тех пор, как я вас увидел, я сгараю к вам самою чистою, пламенною любовью…

Говоря это, лукавый прелат, производя легкий шум своею шелковою сутаной, шаг за шагом приближается в Клелии, но в девушке уже промелькнула мысль о необходимости своей защиты, и вот она ловким прыжком становится за большой стол, загораживается им от прелата и делается для него совершенно недоступною, даже если бы он мог быть на столько же легок и ловок, как она.

Тогда прелат обращается к мольбам и лести, на какую он только способен; он просит и умоляет девушку не препятствовать его страсти и разделить с ним его чувство. Но девушка с каждым его словом отвечает ему все с большею и большею гордостью. Тогда он начинает сердиться, и выходит из себя от мысли, что ему приходится терять столько времени понапрасну. Гнев его все растет, и вот он, послушный уже одному голосу страсти, делает условный знак, и на помогу к нему являются дон-Игнацио и Джиани.

Испуганная необходимостью борьбы против трех, Клелия с решительностью вынимает кинжал: «Подступитесь только», говорить она с твердостью, «и я вонжу кинжал этот в свое сердце!» Но, девушке вряд ли удастся исполнить эту свою угрозу. Старик, ограбивший Муцио в младенчестве, уже успел подкрасться в ней и схватить своею костлявой рукой ее за правую руку, сжав ее как бы железными клещами. Джиани точно также подступился с левой стороны. Им нужно укротить девушку, обезоружив ее.

Но это дело нелегкое. Клелия отбивается с такою силою гнева, что оба злодея изнемогают. Руки их переранены и из них льется кровь. Тогда массивный Прокопио видит, что без его личного вмешательства они ни до чего не достигнут. Он приближается, и они втроем успевают победить свою жертву. Обессиленная борьбой, с разметавшимися волосами, она почти без чувств. Трое достойных бойцов берут ее на руки и относят в альков, примыкающий в комнате. Альков этот – заповедная арена великих подвигов прелата.

Читавшие историю пап, конечно, не станут удивляться только-что описанной мною сцене. Чего нельзя ожидать от патеров после классической проделки одного из Фарнезе – сына папы, с епископом финским? Почему подчиненные дон-Прокопио отказались бы ему помогать в истязаниях несчастной девушки, если это могло доставить ему удовольствие? Их повиновение не останавливается ни перед какими щекотливыми соображениями.

В эту самую минуту, однако ж, когда девушку несли, извне послышался необычайный шум. Дверь в соседнюю комнату отворилась с громовым звуком и посреди комнаты внезапно появились два человека, отчаянный вид которых мог бы привесть в содрогание самого сатану. Это были наши друзья – Аттилио и Муцио. Но как они изменились от негодования! Черты лица их были искажены, и под влиянием энтузиазма, создающего героев, который одушевлял их, они казались даже выше своего роста.

Аттилио прежде всего и вне себя, от избытка чувств, бросился в своей возлюбленной девушке. Злодеи могли воспользоваться этой минутой, чтобы бежать, так-как их сдерживал всех троих своим холодным и торжественным взором один только Муцио, если бы Сильвио не успел тотчас же явиться к нему на выручку. При входе его Муцио указал ему на дверь с грозными словами: «Присмотри, чтобы никто отсюда не вышел».

Тогда Муцио, вынув из кармана пистолет, приказал, под опасением смерти, всем троим соумышленникам не двигаться и перевязал их с руками назад, поочередно, крепкою веревкою. Честь быть связанным после всех выпала на долю монсиньора, и связан он был так крепко, что кости его захрустели. При этом звуке злая улыбка осенила красивое лицо нищего.

Дон-Игнацио охал и ахал, пока его связывали. «Что же ты не охал», насмешливо спрашивал его Муцио, «в ту ночь, когда грабил сироту-ребенка? Почему не охал, сводничая молодых девушек своему развратному кардиналу?»

Не желая возбуждать в читателях чувства омерзения, я опускаю все мольбы, и просьбы и клятвы трех несчастных о сохранении им жизни. Все эти мольбы были, конечно, тщетны. Обиды, нанесенные ими нашим героям, были слишком кровными обидами; Клелия, Камилла, Манлио – три их жертвы требовали за себя отмщения. Казнить их было необходимо во имя будущей свободы Рима.

И вот они все трое – с связанными руками, были повешены один вслед за другим за окном, на высоте третьего этажа.

С наступлением утра – на такое зрелище собралась громадная толпа.

«Так им и надобно», слышалось там и сям. «Эти висельники из той породы, которая вот уже пятнадцать столетий сряду, помощью лжи, развращения, обмана, плутовства, превратила Рим, некогда великую метрополию мира – в грязную и вонючую клоаку всяческих преступлений и нечистот».

XVIII. Изгнание

Было утро пятнадцатого февраля, и римскую Кампанью освещали первые лучи восходящего солнца.

Эта торжественная пустыня, где некогда процветало столько населенных городов, ныне вся покрыта лесами и топями и представляет собой удивленному путешественнику картину запустения и отчаяния. Жалкие обитатели её, время от времени попадающиеся вам на встречу, отражают на своих желтых и исхудалых лицах страдания и заражение маларией. Бесконечные равнины, где некогда теснилось многочисленное население, сделались местом пребывания диких буйволов и кабанов. Сады, виллы, виноградники, снабжавшие некогда своими плодами двухмиллионное население метрополии, заглохли, исчезли и на их местах видны одни только, распространяющие миазмы, болота.

Там и сям разбросанные кресты служат путешественникам указанием, что убийства здесь совершаются нередко, так-как невежество и грубость правящего духовенства сумели обратить потомков великого народа в беспутные шайки фанатиков и разбойников.

Следы знаменитых консульских дорог, напоминающих о проходе по ним бессмертных легионов, и некогда пересекавших эти долины во всевозможных направлениях, едва заметны между рвами и развалинами, скрывающими их. Кажется, что дух владельцев этих земель, патеров[20], безраздельно царит над ними, обезлюдив и обесплодив их, иссушив и истощив самую почву.

В утро, о котором я говорю, у дома Марчелино остановилась дорожная карета, и из неё вышли четыре знакомых нам женщины. Как радо было встрече с Манлио все семейство художника, сколько тут было искренних поцалуев – мне говорить, разумеется, нечего. Встречи, после стольких бед, всегда бывают радостными. Джулия и Аврелия с глазами, полными слез, молча любовались на эти простые выражения чувств и проклинали в душе своей тех, кто этим честным людям нанес столько горя.

Камилла с испугом смотрела на новое для неё зрелище и не могла произнести ни слова. Если бы она была в состоянии понять, что её обольстителя уже не существовало, может быть, она бы могла, кто знает, придти в себя… но сознание её к ней – еще не возвращалось.

Марчеллино, налюбовавшись прекрасными лицами Джулии и Клелии, рассудил, что таких гостей ему, в качестве маленького хозяина, не грех поподчивать свеженьким молоком, и потому побежал подпрыгивая в конюшню, доить корову.

– И так, сказал Манлио Джулии, после бесчисленных расспросов и толков: – остается только одно – изгнание. Конечно, настоящий проклятый порядок вещей долго не продержится, но все-таки, после всего, что произошло, надо остерегаться, чтобы не подпасть под руку патерам, при последних пароксизмах их неистовства. Теперь месть и месть – любимое всюду слово!

– Я думаю то же самое, отвечала Джулия: – надобно, не теряя времени, укрыться от преследования этих людей, остальное все само собою устроится, и вероятно, всем вам весьма скоро можно будет вернуться назад в Рим, который обновится и станет свободным.

Способ к отъезду отыскался легко.

– У меня в порте д'Анцо своя яхта, сказала англичанка. Слово «яхта», без сомнения, будет непонятно для итальянских читателей и особливо читательниц. Что это за талисман такой, подумают они, при помощи которого иностранка тотчас же нашла средства к отъезду целого семейства.

Яхта вовсе не талисман, а морское судно, на каких смелые и богатые англичане любят переплывать океан и навещать все страны мира, как бы не выходя из своей комнаты.

Ни у французов, ни у испанцев, ни у итальянцев яхт не существует, хотя они и причисляют себя к морским нациям. Обычай владеть яхтой, слишком наперекор их изнеженному воспитанию. Богатые люди этих стран обыкновенно предаются всем наслаждениям роскошной жизни в столицах, и из них вряд-ли кому придет на мысль рисковать своею драгоценною жизнью для морских путешествий, при которых они могут подвергаться всем случайностям бурной стихии.

Поэтому-то ни у итальянцев, ни у испанцев, ни у французов, нет в среде народа своих Раднеев, Жервисов, и Нельсонов.

Англичанин – на оборот. Будь он богат, как набоб – он от всей души ненавидит праздность и ничегонеделание… Если ему уже ровно нечего делать, он заводит себе яхту и отправляется на ней в океан – искать сильных ощущений, бурь и ураганов. Он одинаково не опасается, как тропических жаров, так и полярного холода. Он появляется везде и всюду, ко всему присматривается, прислушивается, всему учится и делается здоровым и крепким – духом и телом. Благодаря такому складу своих детей, Альбион целые века безраздельно господствует над морем. Со своими деревянными кораблями, пловучею защитою своей страны, Англия умела отстоять независимость своей гостеприимной для изгнанников страны. Теперь, когда вместо деревянных построек, у ней появились металлические, броненосные суда – она, конечно, уже обеспечена навсегда от всяких внешних неприятельских нападений.

– И так, сказала Джулия: – у меня своя яхта в порте д'Анцо, и я надеюсь, что мне удастся посадить вас на нее незамеченными, после чего мы отлично поплывем с попутным ветром.

XIX. Термы Каракаллы

Я предоставляю читателю судить самому, какой шум должен был произойти в Риме пятваддатого февраля, которое наступило вслед за трагической ночью в палаццо Корсини. Шум, толкотня, давка, движение – перед палаццо. «Что случилось?» «Что произошло?» слышалось повсюду. «Не сигнал ли это к восстанию?» «не пора ли покончить с светской, а кстати уже и с духовной властью блюстителя душ наших?»

Между тем трупы повешенных висели, да висели себе на окнах, и так-как в Риме чуть не каждый житель опасается всех других, то никто не осмеливался приблизиться к роковому месту и войти в самое палаццо, из опасения, чтобы не навлечь на себя этим подозрение. Трусливое начальство тоже на это не отваживалось, вероятно опасаясь западни, и наконец, решило призвать к себе на помощь роту иностранного легиона, и под её прикрытием вошло в палаццо. Солдаты с глубочайшим цинизмом глумились над повешенными патерами.

– Экие три окорока, говорили одни.

– Это еще что, вторили им другие: – если такие вывешены у них на виду, то какие же свиные туши должны сохраняться в кладовых!

Солдаты приступили к снятию трупов, толпа голосила и смеялась.

– Что ты так больно нежно его снимаешь, небось не ушибется, слышалось в одной кучке.

– Ишь хватается за рыбу, которую не сам вдевал на крючок, отзывались в другой стороне. Между тем солдаты, снимая труп дона-Прокопио, упустили нечаянно веревку. Массивный труп с шумом упал на мостовую улицы.

Толпа и на это цинически рассмеялась.

Нищий сказал тогда Сильвио:

– Эта толпа негодяев производит во мне отвращение. Она без пощады и разбора готова смеяться надо всем. От старого Рима остался один Паскино[21]. Я бы хотел, наконец, хотя бы когда-нибудь увидеть в этом народе ту важность, то сознание своего достоинства, которые проявляли наши отцы – на форуме, когда они за дорогую цену продавали и покупали земли, занятые войсками победоносного Аннибала, или когда избирали диктатора, чтобы спасти республику от погибели – и никогда не ошибались в своем выборе. Но сколько времени должно еще пройти, чтобы народ снова мог подняться до такого величия, после такой коренной своей испорченности от господства духовных. Изо всех зол, принесенных этими невеждами нашей стране, – наибольшее – то развращение масс, при помощи которого они сумели совершенно исказить их нравственный характер.

– Что же станешь тут делать? отвечал Сильвио. – Рабство делает из человека – зверя. Наше рабство – самое печальное и позорное. Наши развратители тщеславятся своим рабством, и хотели бы, чтобы и мы также обожали наших тиранов.

Разговаривая таким образом, они дошли машинально до студии Аттилио. Они застали его за скромной трапезой, и оба с удовольствием приняли в ней участие. Потолковав еще между собою о событиях дня, они все трое легли отдыхать, в чем после бурно проведенной ночи они все одинаково нуждались.

Около десяти часов вечера они все вместе отправились в термы Каракаллы, где в этот день назначена была, как мы уже знаем, сходка трехсот.

XX. В термах

Когда римляне получили господство над миром, когда они не знали что делать с сокровищами, награбленными отовсюду, они, как известно, предались лени, неги, роскоши и всякого рода излишествам.

Земляные работы и всякия упражнение, некогда поддерживавшие их силы и бодрость, стали для них непривлекательны, трудны и даже невыносимы. При их изнеженности древнее оружие показалось им тяжело, не под силу, и они стали между иноплеменными рабами отыскивать людей более крепких, чтобы из них образовать свое войско. Эти иноплеменники, сильные, хорошо вооруженные и хорошо обученные, вскоре начали смотреть с презрением на своих изнеженных и оженоподобившихся начальников. От презрения они скоро перешли к убийствам и отнятию у римлян их жен и сокровищ.

Такова история падения громадной империи, которая кончила тем, чем должны кончить все государства, основанные на несправедливости и насилии.

В числе зданий, украшавших Рим, жители особенно заботились о роскошных постройках терм или общественных бань. На украшение их, придание им всевозможного блеска и удобства, тратились баснословные суммы.

Не все термы были общественными, некоторые из них принадлежали частным лицам, и так-как во времена императоров, каждый могущественный человек непременно хотел чем-нибудь отличиться, то Каракалла, один из презреннейших личностей этой серии деспотов, велел построить себе великолепные термы, развалины которых до сих пор носят его имя. Эти развалины или лучше сказать целая пустыня руин, напоминают одновременно, как величие, так и упадок Рима.

Почти все главнейшие постройки древнего Рима снабжались подземными галереями и ходами. Могущественные люди оставляли себе в этих ходах лазейку для спасения – на случай непредвиденной беды.

Подземелья терм Каракаллы избрали себе наши триста для своей сходки на 15-е февраля, и едва ночь стала темнеть над Римом, их часовые были уже все собраны по близости терм и по дорогам, которые к ним вели.

XXI. Предатель

Освобождение Манлио и набег на палаццо Корсини не на шутку испугали папское правительство. Кардиналу Прокопио и товарищам его судьбы приготовлялись великолепные похороны. Все войска, какие только нашлись в Риме, местные и иноземные, были приведены на военное положение. Полиция и её ищейки совсем потеряли голову. Жителей арестовали без числа, по малейшему подозрению, не разбирая, к какому бы классу они ни принадлежали. Тюрьмы буквально ломились от массы арестантов.

Патеры сумели найти себе переметчика даже в самой среде трехсот. С счастию, этот предатель не был в числе ни тех десяти, которые освободили Манлио, ни в числе тех двадцати, которые участвовали в деле палаццо Корсини. Он знал однако же о сходке, назначенной на 15-е февраля в термах, и поспешил предуведомить о ней полицию.

Итальянцы, как люди привычные к заговорам, знают, что такое значит контр-полиция. Для незнающих я объясню. Это собственно полиция самих заговорщиков, обязанность которой следить за общей полицией и знать все, что она предпринимает.

Предводителем контр-полиции был избран Муцио. Ремесло нищего доставляло ему значительные удобства для этого рода деятельности. Между просящими милостыню в Риме весьма не мало доносчиков, подкупленных духовными. Муцио имел также своих эмисаров, и обладая здравым умом, он мог весьма удобно через этих эмисаров вызнавать от нищих-шпионов своевременно многое из того, что ему было нужно.

Когда последние из заговорщиков, подобно теням, исчезли во входе подземелья, Аттилио сделал оклик и опрос часовым. Когда все они оказались на своих местах, стали добывать огонь, но едва пламя успело озарить строгия лица юношей-заговорщиков, как по подземелью раздался сильный свист, подобный змеиному, отдавшийся раскатом под древними сводами подземелья.

Этот свист был именно – знаком об опасности, который подавал нищий.

Он сам показался на пороге пещеры, и произнес впопыхах:

– Спасайтесь, не теряя времени! Мы окружены полицией и войском, и не только со стороны этого входа, но и у северного выхода из подземелья!

Неизбежная опасность, вместо того, чтобы испугать заговорщиков, доставила им, напротив, как бы нежданную радость. Эта радость озарила мужественные лица. Такова обыкновенно бывает истинная храбрость, особливо если дело идет о свободе и отечестве. Аттилио довольным взглядом оглядел товарищей, и приказал Сильвио с двумя другими лицами отправиться к северному выходу и дать знать, что там происходит.