Духовное господство (Рим в XIX веке)

От входа подошел часовой, и подтвердил все сказанное Муцио, но от северного входа часовые не подходили, что заставляло подозревать, что они сняты и арестованы.

Едва Сильвио стал подходить к северной оконечности подземелья, как несколько выстрелов, послышавшихся извне, показали ему, что войско близко. В это время и четверо часовых, делавшие рекогносцировку, вошли и объявили, что приближаются значительные войска… Сильвио возвратился и тотчас же сообщил обо всем этом Аттилио.

Тогда Аттилио сделал следующие распоряжения. Муцио с его сотней он велел находиться в авангарде, сам с другою сотнею расположился посередине, а Сильвио с остальными приказал составлять авангард.

– Братья! – сказал он – люди, подобные вам, не нуждаются в поддержке и одобрении. Скажу только одно: как бы не велика была масса войска, идущего на нас, мы должны через нее пробиться при помощи наших кинжалов. Пусть передние двадцать человек твоей сотни, Муцио, идут тихо и в рассыпную, до тех пор, пока не встретят врага. Встретив же, пусть с криком прямо бросаются на него и очистят себе путь к проходу. Я со своими тотчас же явлюсь за тобой.

Муцио тотчас же расположил свою сотню, отделил двадцать человек, взял в правую руку кинжал, и со словами: «следуйте за мной» отправился в выходу подземелья.

Мрачно глядел выход из пещеры. В темноте, молчании и ощупью шли потомки Фабия, готовые к нападению на сателитов деспотизма.

Первые встречные солдаты едва успели ухватиться за ружья, как в одно мгновение они были сбиты сотнями храбрецов и обращены в бегство. Страшный крик: «вперед!», вылетевший разом из груди трехсот сильных людей, мог бы нагнать смертельную боязнь и не на таких солдат, как римское разношерстное войско.

Во время кратчайшее, чем это необходимо для словесной передачи, Кампо Вакчино и римские дороги превратились как бы в движущиеся реки беглецов. Каски, сабли, ружья, валялись на дороге, и большинство раненых, были ранены именно этим падавшим оружием, а не от рук сотен. Многие, споткнувшись, падали, и, в свою очередь, служили причиною падения других, так что в разных местах образовывались целые груды упавших. Одни роптали, другие кричали от страха: «не убивайте меня Бога-ради, господа либералы, я помимо воли попал в этот просак!»

Во время этой суматохи храбрые триста, заставив бежать папских наемщиков, спокойно разделились на небольшие группы, и пошли по своим домам.

Что может сделать один, действительно храбрый человек – этому трудно даже и поверить. Один человек может обратить в бегство целое войско – и это нисколько не преувеличение. Я видел целые полки, обращавшиеся в бегство в паническом страхе не только от одного человека, но даже когда никого не было – от призрака, от воображаемой опасности. Простого крика: «спасайся кто может!», «кавалерия!», «неприятель!» в ночное время, а иногда даже и дым при нескольких выстрелах, или даже и без них бывает достаточно, чтобы обратить в бегство целый корпус такого войска, которое в другое время будет сражаться, или уже сражалось несколько раз с величайшею храбростью. Недаром панику называют постыдной; рассуждая о ней спокойно, видишь, что в ней есть что-то унизительное. Я бы дорого дал, чтобы никогда не видеть итальянцев, под влиянием панического страха. Между тем, кажется, что народи южные и самые развитые, как французы, итальянцы и испанцы гораздо более подвержены панике, чем спокойные и положительные народы севера.

Между храбрыми тремя стами на этот раз почти не было раненых, как это почти всегда бывает при отваге; между продажными же папскими войсками не только многие сумели, по большей части, сами себя изранить, но между ними оказались даже и убитые!

На утро между трупами, лежавшими вблизи терм, найден был труп юноши, почти мальчика, с едва выступившим пухом на бороде. Он лежал на спине, а на груди его крупными буквами была сделана надпись: предатель.

Паоло, так звали этого несчастного, имел несчастие полюбить дочь одного патера. Новая Далила, по наущению отца, сумела от него выведать, что он принадлежал к заговорщикам. За первой ошибкой Паоло наделал много других, и кончил тем, что вполне отдался презренному ремеслу доносчика.

В эту ночь он получил достойное возмездие.

XXII. Пытка

Так-как грозный час торжественной мести и правосудия для патеров в это время еще не пробивал, то они сами себе создавали в ожидании его всякие страхи и ужасы. Так и в описанную мною ночь они опасались, что для них все уже кончено, что меч Божьего гнева, висящий над их головами, на них неизбежно обрушится и истребит их: но казнь их была еще отсрочена! Отсрочена она, конечно, не потому, чтобы чаша их преступлений не была переполнена, а потому, что люди, вероятно, за свои заблуждения осуждены еще на некоторое время терпеть их владычество.

Знаете ли вы, что такое пытка?

Итальянцы! знаете ли вы, что великий Галилей, величайший из всех итальянцев, был подвергнут патерами пытке? Пытка тоже – их изобретение! Зверь, придумавший казнить графа Уголино голодною смертью с четырьмя его сыновыми, назывался архиепископом.

Привыкнув держать все человечество в невежестве и мраке, патеры, когда явился человек высокого развития, понимавший всю их ложь и могший обличить их в этой лжи, – не придумали ничего лучше, как подвергнуть этого человека пытке и пытать его до тех пор, пока он не перестанет отличать света от мрака, истины от лжи и не станет соглашаться с ними в том, на что им было нужно его согласие!

Чем более патеров в какой-либо стране, тех чаще в ней казни, тем беспощаднее наказания!

В некоторых странах, там, где прогресс не пустое слово, как в Америке, Англии, Швейцарии, уничтожены, по крайней мере, хоть пытки.

В Риме тоже о пытках молчат, но это еще ничего не значит. Это решится проникнуть в те потаенные ходы, которые идут под церквами, семинариями, монастырями? Кто может войти в те клетки бесчисленных тюрем, где томятся осужденные на вечное одиночное заключение? Кто знает тайны тех братств, где всякое лицо, мужчина или женщина, принадлежащие к нему, дают страшные клятвы – позабыть все остальное человечество и служить телом и духом интересах одного братства! Кто знает, что делается в этих тайных конгрегациях, где деспотизм абсолютен, безответствен, всемогущ!

Да! в Риме, где находится престол наместника Бога мира и искупителя, до сих пор существуют пытки, как во время святого Доменика и Торквемады. В Риме, в его мрачных подземельях, до сих пор работают неустанно щипцы и веревки при каждом самомалейшем политическом волнении, при каждом пароксизме страха патеров.

Бедный Дентато! Этот драгунский сержант, помогший бегству Манлио, подвергался пытке по два раза в день, утром и вечером, – так жадно хотели от него добиться имен его сообщников.

Я избавлю читателей от страшной картины мучений, каким подвергали этого честного римлянина, как его перетягивали веревками, жгли щипцами, и как обратив еще при жизни в бесформенную массу, бросили его в угол его потайной кельи – при последнем издыхании – ожидать прихода смерти, как благодеяния. Но я не могу умолчать о том, что наши инквизиторы-палачи не довольствуются обыкновенно одними тяжелыми страданиями несчастных, попадающих к ним в руки. Терзая тело, они стараются в то же время унизить душу своей жертвы. Для этого, в то время, когда страдалец потеряет от мук всякия силы и произносит бессвязные слова, они обыкновенно прислушиваются к ним, ловят каждый неясный звук, для того, чтобы потом, придав им то значение, которое им нужно, по их соображениям, покрыть стыдом и позором добрую память замученного. Таким образом бедный Дентато адскими муками искупил свою любовь к Риму и Италии в когтях бесчеловечных инквизиторов. И не один он. В эти дни бешенства и страха аресты были бесчисленны. Из числа арестованных некоторых также пытали. Даже когда патеры очнулись от своего страха, то они и тогда еще продолжали свои жестокости. Трусы всегда в то же время и жестоки. Самые грозные тираны, самые кровожадные палачи во все века были в то же время и самыми позорными трусами.

Бедный Дентато! Его палачи наклеветали на него, распустив слух, что он назвал в раскаянии несколько имен. Во имя этого слуха были произведены еще новые аресты, новые жестокости, новые пытки.

Вот под какими условиями существует Италия. И образованный мир видит это и выносит. Мало того, он поддерживает наших гонителей, покровительствует им, делает их владычество для Италии обязательным.

Не знаешь просто, на чью долю выпадает более позорная роль; на долю ли наших патеров, их покровителей, или того тупого, несчастного народа, который, страдая без конца, переносит с непостижимым терпением свое рабство, бедствия и унижения!

XXIII. Разбойники

Оставим на время все, только что описанные нами сцены ужаса и отчаяния, отдохнем от чумной и зараженной атмосферы, тяготеющей над жителями Рима, и последнем на дорогу к Порту д'Анцо за нашими дорогими путешественницами, ехали они грустно, так-как в Риме оставили свое сердце, вместе с дорогими им людьми. Но свежий воздух, который так ясен и чист у нас в феврале, все-таки сделал свое, и они, чем далее отъезжали, тем свободнее дышали.

Римская Кампанья, некогда столь плодородная и населенная, в наши дни, как я уже говорил, жалкая пустыня, покрытая лесом, топями и болотами. Любитель дикой природы, однако же, найдет в этой стране не малую пищу для своего пылкого воображения, и, может быть, в целом мире трудно встретить другой такой клочок земли, который представлял бы мысли наблюдателя столько различных поводов задуматься о прошедшем, о его славе, величии и несчастиях.

Охотник найдет здесь множество дичи и зверья, от перепелов до дикого кабана, и кто решается тут поселиться, предпочитая тишину пустыни, шуму и заразе городской жизни, найдет себе и спокойствие и достаточную пищу.

Собственников земли, как я уже говорил, в римской Кампаньи, немного. Вся она принадлежит нескольким патерам, которые, погруженные в омут столичной жизни, никогда даже и не заглядывают в свои владения и содержат тут разве только стада буйволов и рогатого скота.

Но Кампанья замечательна еще кое-чем другим.

В ней процветает разбойничество. Соседство папского правительства, трусливого и неспособного, пользующагося услугами невежественных и незнакомых с военным делом наемщиков, как нельзя более способствовало здесь возникновению и распространению этого печального промысла. Всякий преступник и убийца бежит сюда из Рима, находя весьма удобным для себя, в двух шагах от столицы, находить убежище и возможность существования. Некоторые остаются здесь на всю жизнь. Для гонимых по политическим причинам Кампанья представляет такой же безопасный приют.

Статистики утверждают, что нигде не совершается такого количества убийств, как в Риме. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание развращающее влияние на население духовного господства и ту степень раззорения, в какое приведена Папская Область, со времени этого господства. Нельзя следовательно удивляться и тому, что, вся Кампанья заселена беглецами из Рима, между которыми встретится столько же ни в чем неповинных, сколько и закоренелых преступников. Всех этих поселенцев обыкновенно называют без различия разбойниками.

К этому немалому числу разбойников, по необходимости, следует прибавить все те многочисленные и страшные шайки, которые навербовываются самими патерами для противодействия новому итальянскому правительству. Шайки эти пользуются всесветною известностью – и кто не слыхал за последние годы о всех ужасах и опустошениях, которые они производят!

Скажу откровенно, я симпатизирую кампанским разбойникам.

Разумеется, что мое сочувствие не простирается на тех кровожадных злодеев, которые из видов корысти или для удовлетворения грубым инстинктам своей животной натуры, решаются с изумительным хладнокровием на всевозможные злодеяния, которые мучают и уродуют несчастных, попадающихся в их руки, жгут и истребляют все, что ни придется, из одного ненасытного стремления к истреблению и разрушению. Эти злодеи – ничего, кроме ужаса и отвращения во мне не возбуждают.

Мои симпатии лежат к другому роду так называемых разбойников, к тем из них, которые делаются ими из необходимости, вынужденные бежать от деспотизма и тирании властителей, к которым они питают непримиримую ненависть. Они делаются беглецами потому, что не умеют выносить ежедневных оскорблений и унижений, каким подвергаются в городах на каждом шагу. Не смешиваясь с ворами и убийцами, они ведут бродячую жизнь в кампанских лесах, предпочитая ее спокойной оседлости, покупаемой дорогою ценою потери своего человеческого достоинства.

Им-то я и сочувствую.

Некоторые из них могут возбуждать к себе, кроме сочувствия, даже уважение и удивление, если при своем завидном чувстве гордой независимости, они в то же время проявляют в борьбе со всяким, кто покушается оскорбить их, ловкую неустрашимость и отвагу, храбрость, доходящую до геройства. В наши дни, когда наша военная слава пала весьма низко, я, признаюсь, нередко с невольной гордостью слежу за кучками храбрецов (к сожалению, направляющих свою деятельность на ложную дорогу), которым ни почем беспрестанные стычки с полицейскою стражей, карабинерами, национальной гвардией, регулярными войсками – чуть не целым миром врагов – и победить которых до сих пор еще никому не удавалось.

Всем и каждому известно, что за исключением тех зверств, которые позволяли себе шайки, состоящие на жалованьи духовенства, наши так-называемне разбойники выказывали за последнее время немало храбрости, отваги и предприимчивости, достойной лучшего дела. Я вывожу из этого заключение, что эти же самые люди, способные проявлять чудеса храбрости, при других обстоятельствах и при уменьи направить их на хорошую дорогу, могли бы приносить огромную пользу Италии, составляя как бы непобедимый её оплот против нашествия чужеземцев.

Большая часть из этих людей – бывшие земледельцы, находившиеся под постоянным влиянием патеров. Понятно, почему они вооружаются против единства Италии.

И сколько времени пройдет еще до тех пор, пока из этой вредной силы не преобразуется сила, полезная для Италии.

Что между этими разбойниками не все убийцы, довольно указать хотя на Орацио, этого доблестного римлянина, которого вся Трастеверия, а особенно женщины, склонные увлекаться храбростию, считали чуть не потомком того знаменитого Орацио, который некогда один мог защитить мост от целого войска Порсены. Сходство его с древним героем подкреплялось еще одним случайным обстоятельством: он был крив. Он потерял левый глаз еще в детстве во время схватки с своим однолетком. Побежденный им мальчик, из мести и досады на свое поражение, выколол ему этот глаз.

Орацио с честью послужил римской республике. Будучи еще безбородым юношей, он в знаменитый день 30-го апреля, был один из первых, напавших на чужеземцев и прогнавших их. При Палестрине он был ранен пулею в лоб, при Велетри он напал на неаполитанского кавалериста, обезоружил его и принес как трофей в Рим.

Нашим путешественникам пришлось тоже познакомиться с разбойниками. К несчастию их – они встретили не Орацио и не людей этого типа, а разбойников, принадлежавших к одной из самых зверских шаек. Они уже приближались к морскому прибрежью, как вдруг из соседнего перелеска послышались выстрелы, кучер их упал с козел и им не представлялось уже никакой возможности не убедиться в действительности постигшего им несчастья.

Манлио, заметив, что кучер убит, с быстротою и легкостью, какой от него в его возрасте нельзя было даже и ожидать, вскочил на козлы и схватив возжи ударил по лошадям, чтобы пустить их в галоп, но бесполезно. Четыре злодея, вооруженные с головы до ног, выросли как из под-земли и остановили лошадей под уздцы.

«Не трогайтесь с места, или все вы погибли!» закричал повелительным тоном один из разбойников, по-видимому атаман их – и путники при одном взгляде на него и его товарищей очень хорошо поняли, что действительно всякое сопротивление с их стороны будет бесполезно.

Манлио вынужден был без движения оставаться на козлах. Женщинам разбойники приказали, довольно не любезно, тотчас же выдти из экипажа, но красота Клелии и Джулии по-видимому произвела и на них сильное впечатление, так-как при выходе их из кареты, они несколько минут, молча и даже как бы с почтительным удивлением, смотрели на них.

Но это чувство в них продолжалось недолго и атаман первый прервал молчание:

– Сеньоры, сказал он, обращаясь к женщинам: – если вы без сопротивления и тотчас последуете за нами, то я отвечаю за безопасность каждого волоса с головы вашей. В случае же вашего непослушания – вы поплатитесь жизнью, и, для большей убедительности, я тотчас же застрелю на глазах ваших этого человека – закончил он, указывая на Манлио.

Предлагаю самим читателям судить об ужасе, какой произвели эти слова на бедных женщин.

Сильвия зарыдала, также как и Аврелия. Клелию бросило в жар и холод – при угрозе убить её отца. Она смертельно побледнела. Только одна Джулия с бесстрашною холодностью, составляющею отличительную черту нации, в которой она принадлежала, оставалась по-видимому мужественною и спокойною. Казалось, её прежняя жизнь, исполненная всяких случайностей, приучила ее не терять присутствия духа ни при каких обстоятельствах.

– Не найдете ли вы возможным, сказала Джулия, подходя к атаману: – взять все наше имущество (при этом она вынула и отдала ему свой набитый золотом кошелек), но только отпустите нас самих, как не могущих сделать вам никакого зла?

Но золото произвело на атамана далеко не примиряющее впечатление. Вид его пробудил в нем только зверские инстинкты сладострастия, и на речь соблазнительной иностранки он отвечал с пошлою усмешкою:

– Ах, сеньора! сеньора! Разве на нашу долю, на долю преследуемых и гонимых бедняков, каждый день выпадает счастие и удача подобной встречи?… Кому улыбнется фортуна, тот должен суметь цепко схватиться за представляющуюся ему добычу… иначе все потеряешь. Наслаждаться-же красотою, нам тоже не особенно часто приходится…

И говоря это, он перебегал блуждающим взглядом от Джулии в Клелии.

Джулия не упала духом перед ужасом грозившей ей опасности, и в то время, когда она снаружи казалась холодной и бесстрастной, в голове её бегало тысяча мыслей и составлялись самые невероятные планы для освобождения. Не то было с Клелией. От ужаса – при мысли об убийстве отца, она перешла к отчаянию и страху перед опасностью, предстоявшею её чести, а в настоящем смысле слов разбойника сомневаться было невозможно. С быстротою южного воображения, она в одно мгновение поняла всю безвыходность своего положения, и дав волю своему негодованию, схватилась за свой кинжал, стиснула рукою крепко на-крепко его рукоятку, и с быстротою грозы кинулась на злодея. Джулия, неуступавшая в храбрости Клелии, заметив геройскую решимость своей подруги, последовала её примеру, и атаману пришлось бы несдобровать, если бы он был один. Но три товарища его не дремали, и один из них схватил Джулию за талию своими железными руками, так что Клелии пришлось вести одной неравную борьбу с разбойником-силачем. Она хотя и успела нанести ему несколько царапин, но они, казалось, были ему решительно нипочем.

Джулию схвативший её разбойник влек уже к лесу, товарищ его вел туда же обеих пожилых женщин, приставив к их головам, чуть не в упор, двуствольный карабин; третий разбойник, стащивши с козел Манлио, вел и его тем же порядком. Наконец, атаман, наскучив сопротивлением Клелии, тоже потащил ее за собою, направляясь к тому же лесу.

Клелия мешала ему быстро идти и он отстал от своих товарищей.

Вдруг, над головою атамана, разразился чей-то удар толстою палкою, ошеломивший и поваливший его. Клелия, даже не сознавая еще хорошо, что такое произошло, воспользовалась минутой и высвободилась из рук злодея, грохнувшагося всею своею тяжестью на дорогу.

XXIV. Освободитель

Новое лицо, появившееся так кстати, чтобы помешать грубому насилию, был человек мало чем выше обыкновенного роста, но даже беглый взгляд на него внушал невольное уважение в его спокойной силе. Сложенный красиво и пропорционально, он отличался крепкими, чуть не квадратными, плечами, и каждое его движение, по своей ловкости, наводило на мысль, что такой человек, в случае защиты, может стоить десятка других.

Курчавые и черные, как смоль, волосы, красиво падали на его плеча. Черные и блестящие его глаза производили впечатление яркого солнца, неожиданно появляющагося на небе из-под скрывавших его туч.

Защита нуждавшихся в его помощи придавала ему в эту минуту, сверх того, еще особенное обаяние.

Свалив атамана ловким ударом на землю, неизвестный тотчас же поторопился взять его карабин и разрядил его выстрелом в разбойника, ухватившего Манлио, которого и свалил тотчас же на месте. Другим выстрелом он также ловко убил того из злодеев, который вел пожилых женщин. Привыкший попадать в глаз кабану на расстоянии двухсот шагов, он после обоих этих выстрелов не удостоил даже взглянуть, упали ли лица, служившие ему целью, а вместо того устремил свой взор на Клелию. Но Клелия, вместо сочувственного ответа на этот взгляд, закричала ему: «не теряйте времени, одну из наших разбойники еще тащут в лес», и она указала ему рукою путь, по которому влекли Джулию.

Незнакомец, не теряя ни минуты, с легкостью серны, пустился по указанному направлению, и через несколько минут вернулся назад с Джулией. Разбойник, тащивший ее, заметив за собою погоню, тотчас же рассудил за блого бросить ее и прибегнуть к спасительному бегству.

Разрядив взятый у разбойника карабин, незнакомец передал его Манлио, валявшееся по дороге оружие они подобрали вместе и положили в карету, и привели в порядок лошадей.

Все общество рассыпалось в благодарности своему неожиданному избавителю, но виновник общего благополучия принимал эту благодарность с необыкновенною рассеянностью. Его мысль, казалось, была занята чем-то другим и бродила далеко от недавней кровавой сцены.

Одно из драгоценнейших качеств женщины, как это известно, составляет её тонкое чутье в оценке всего действительно-прекрасного и героического. Будьте только отважны, великодушны, целомудренны, презирайте смерть, и вы смело можете быть уверены, что заслужите не только одобрение женщины, но даже и её привязанность. Я нисколько не сомневаюсь в том, что это тонкое чувство женщин служит главнейшим двигателем и рычагом всего развития человечества.

Мужчина, для того, чтобы понравиться женщине, старается быть, так сказать, чище, лучше, изящнее и любезнее самого себя. Ему хочется выказать, во что бы то ни стало, что и он способен на высокие мысли и дела. Таким образом в отношении великодушие, героизма, храбрости, на женщину следует смотреть, как на естественную воспитательницу мужчины, и женщина же составляет следовательно главное орудие в руках Творца – для совершенствования грубой и крепкоголовой породы людей.

Наши женщины не могли оторвать своих взглядов от своего освободителя. Они с любопытством оглядывали незнакомца. Их поразила его необычайная стройность, они с удовольствием смотрели на его чудесные волосы, на благородный лоб, украшенный… круглым рубцем от неприятельской пули. Казалось, они не могли победить в себе того очарования, которое производила на них вся его изящная внешность – какое-то олицетворение спокойной силы и храбрости. А между тем – он был крив на один глаз, хотя этого недостатка почти нельзя было заметить.

Мало того – это был разбойник!

Да, разбойник, или так его, по крайней мере, называли патеры.

Для них, впрочем, он и действительно был настоящим разбойников.

Но он не казался разбойником ни Клелии, ни Джулии… Глядя на него, обе они – увы! забыли даже на время Аттилио и Муцио, которые были не менее его красивы, но… такова слабость человеческой природы, пересиливающая в нас порою самые дорогие нам и святые наши взгляды.

Путешественникам нашим пришлось, однако ж, еще более изумиться, когда незнакомец, выйдя из своей задумчивости, вдруг быстро подошел к Сильвии, взял ее за руку, поцаловал ее со слезами и растроганным голосом произнес:

– Какая встреча! Вы не узнаете меня, дорогая? Взгляните на мой левый глаз. Потеря его, припомните, не стоила мне жизни только единственно благодаря вашей истинно материнской и нежной заботливости.

– Орацио! Орацио! сын мой! ты ли это! произнесла рыдая Сильвия, раскрывая незнакомцу свои объятия.

– Да я, Орацио! тот самый Орацио, которого вы приютили умирающим, сиротою, которому вы дали кусок хлеба тогда, когда его у него не было… Однако, сказал он через несколько минут, все еще рыдавшей Сильвии: – вы выбрали очень дурное место для выражения наших чувств. Здесь очень небезопасно. Если вам удалось отделаться от одних негодяев, то это еще не значит, что вы не встретитесь с другими… Я, например, знаю наверно, что в этой роще скрывается целая шайка…