Духовное господство (Рим в XIX веке)

– Не плачьте, мамма, ласкалась она: – слезы ничему не помогут. Надо узнать, куда они свели отца – и, как советует монна[16] Аврелия, попробовать похлопотать у кого следует. Потом и Аттилио его разыскивает, и, конечно, не отстанет, пока не разведает всего, что с ним случилось.

Обе женщины в сотый раз говорили об этом между собой, когда молоток у двери возвестил о приходе посетителей. Клелия пошла отворить, и впустила монну Аврелию, добрую соседку и старую знакомку семейства.

– День добрый, монна Сильвия.

– И вам того же, ответила опечаленная женщина, утирая глаза платочком.

– Вот это, заговорила Аврелия: – наш друг Кассио, которому я говорила о деле, написал для вас просьбу на гербовой бумаге[17], чтобы вручить кардиналу-министру об освобождении Манлио… Он говорит, что нужно, чтобы вы ее подписали – и для пущего спокойствия, снесли бы сами к эминенции.

Сильвии, прикосновенной впервые в подобным делам, не было по душе идти припадать в стопам одного из этих светил, ненавидеть которых ее научили с детства; но что делать? дело шло тут об обожаемом муже – заключонном и может быть уже подвергнутом пытке – и эта мысль пробирала дрожью бедную женщину. Потом Аврелия советовала идти обеим и вызвалась сама проводить их в палаццо Корсини.

– Идем же! решилась, наконец, Сильвия, и через полчаса обе они были готовы и шли к жилищу кардинала.

Было девять часов утра, когда его эминенция, кардинал дон-Прокопио, государственный министр, был уведомлен квестором квиринала о побеге Манлио и о роде насилия, которым его выкрали. Гнев прелата был неописанный. Тотчас же вышел приказ арестовать всех лиц, приставленных в наблюдению за квириналом и его тюрьмами – и надзиратели, ключари, командиры караулов, драгуны и сбиры, были засажены под арест по приказанию не на шутку рассердившагося министра. Потом, тотчас же вслед за этими распоряжениями, он приказал позвать в себе Джиани.

– E come diavolo, крикнул на него грозный начальник: – не засадили вы этого проклятого скульптора в за́мок св. Ангела, где он был бы в целости? Зачем отвели его в квиринал, откуда эта караульная сволочь его прозевала – отвечай?

– Эчеленца! залепетал Джиани: – когда дело такой важности, то для чего же эминенция ваша не изволила поручить его мне, а доверилась этой падали – сбирам? что они такое? и чего они стоют эти негодяи? порешил Джиани в благородном намерении возвысить себя самого в ущерб другим: – ведь это людишки, дозволяющие себя застращивать и задаривать…

– Что ты мне надоедаешь сегодня твоими проповедями, скоморох! заревела эминенция: – словно я нуждаюсь в советах твоих! Твоя обязанность – служить мне безответно. Ищи теперь в твоей морковьей голове, каким способом добыть девушку… Не то, per Dio, подземелье палаццо огласится гнусным твоим фальцетом под петлею веревки или прихватами щипцов…

Джиани хорошо понимал, что это были не напрасные угрозы – и хотя свет думает, что время пыток в наши дни миновало, то он заблуждается. В подземелии святого града пытки еще процветают во всей своей первобытной полноте.

И знал еще Джиани, что подземелья церквей, монастырей, дворцов и катакомбы скрывают столько ужасов, что могут заставить вздрогнуть самых бесстрашных людей.

С опущенною головой, презренный скопец – ибо таковым он был – так-как, подобно туркам, римские патера поручают охрану своих жен кастратам, изуродованным еще в детстве, под предлогом сохранения чистоты их голоса, с опущенной головой и не дыша ждал своего приговора.

– Подними свои плутовские глаза, закричал на него кардинал: – и гляди на меня прямо!

Джиани, трепеща, устремил свои глаза на лицо патрона.

– Неужели же ты все еще не можешь, грабитель, и после того, как повытаскал от меня, то под тем, то под другим предлогом столько денег, доставить мне Клелию?

– Si Signore, ответил Джиани на удалую, так-как ему хотелось только как-нибудь поскорее ускользнуть с глаз кардинала, а там будь, что будет.

В эту минуту, к великому удовольствию Джиани, звонок возвестил посетителей, и лакей в богатой ливрее доложил:

– Эминенца! три женщины, с прошением, просят позволения представиться эминенции вашей!

– Пусть войдут, ответил дон-Прокопио, но Джиани не сказал ни слова.

XIII. Прекрасная чужестранка

Известно, что Рим – классическая страна искусств. Там, как бы естественная выставка древних руин – храмов, колонн, мавзолеев, статуй, остатков греческого и римского творчества великих произведений Праксителей, Фидиев, Рафаэлей и Микель-Анджело; там на каждом шагу восстают, порываясь в небо, остовы исчезнувшего величия, запыленные двадцатью протекшими над ними веками, испещренные победными надписями народа-гиганта, которым до сих пор дивятся путешественники, изучают, списывают и везут к себе, в свои страны, бледные копии этого минувшего величия.

Патеры посягали-было испортить эти двадцати-вековые свидетельства величия древности, внося в стены храмов современные украшения дурного вкуса, но, прекрасное, великое, чудесное появляется еще чудеснее от близости такого соседства.

Джулия, прекрасная дочь гордой Англии, жила в Риме уже несколько лет. Дитя свободного народа, она презирала все, что принадлежало к породе папистов. Но Рим! Рим гениев и легенд, отечество Фабиев и Цинциннатов, ярмарка очарований, – этот Рим был для Джулии волшебством. Она видела все, что было замечательного в Риме; она посвящала, все дни, все часы свои на изучение этих чудес. Она умела ценить творения искусств, и ежедневное её занятие состояло в копировании их.

Между великими мастерами она выбрала себе предметом изучения Буонаротти и всю его школу, представляющую столько разнообразия и пищи для воображения.

Перед дивной колоссальной фигурой Моисея[18] она проводила целые часы в созерцании: отпечаток величия на этом челе и величественность позы казались ей неподражаемыми, не имеющими себе ничего подобного в искусстве.

Она жила в Риме потому, что в Риме нашла пищу своей художественной натуре, своей снедающей любви в прекрасному, и в Риме она решилась жить и умереть потому, что не в состоянии была оторваться даже на один день от восторженного созерцания предметов своего поклонения.

Молодая, богатая, рожденная и воспитанная в дальной и строгой Англии, как могла Джулия расстаться навсегда и навсегда покинуть подруг и родных, которая ее любили? Как?! она нашла свой мир между остовами развалин, и под изношенным плащом нашего нищего экзальтированное воображение её отгадало тип благородной расы древних квиритов.

В студии Манлио, куда она заходила нередко, она встретила Муцио, который исполнял иногда у художника обязанности натурщика.

Что было за дело Джулии до его низкого положения? Разве не было на этом челе того же отпечатка и в этой поступи того же величия, что поражали ее в мраморных статуях?

Несмотря на нищету Муцио, Джулия влюбилась в него с первого раза, как его увидала. Бедность в её глазах нисколько ему не вредила, нисколько не унижала его. Бедность портит только людей слабых, а Муцио таковым не был. Да и что в богатстве? Разве оно увеличивает достоинства человека?

А Муцио, любил ли Джулию? Да, он отдал бы за нее вселенную, хотя и не решился бы никогда открыть ей любовь свою…

Раз, вечером, на Лунгаре, два пьяные солдата пристали-было к нашей героине, когда она одна, без провожатого, возвращалась из студии Манлио, и силой хотели повести с собой. То было лучшим моментом в жизни Муцио, следившим за нею издали: он ранил и повалил одного (другой пустился в бегство), и с этого вечера никто уже не смел оскорблять Джулии на улице.

В тот самый день, когда женщины Манлио положили отправиться в палаццо Корсини, Джулия всходила на Яникульский холм, чтоб посетить по обычаю его студию. От молодого ученика узнала она печальную историю с художником, узнала о попытке женщин, но не могла узнать, какая именно причина была всему этому. Пока стояла она встревоженная и задумчивая, пришел Аттилио, и от него-то услышала она подробности всего дела.

– Надобно же, наконец, узнать, что все это значит, сказала молодая иностранка: – должно думать, что женщины пошли хлопотать о помиловании, но и нам не следует терять ни минуты; я имею доступ в палаццо Корсини; вероятно, мне скорее, чем кому-либо другому удастся все разузнать и я надеюсь еще до вечера уведомить вас обо всем…

При этих словах, не объясняя ничего более, она удалилась.

Аттилио, усталый от ночной тревоги и ходьбы, опечаленный отсутствием Клелии, остался в студии, чтоб еще раз поразспросить молодого Спартако о вещах, так его интересовавших.

XIV. Сиккио

Возвратимся снова в 1849 г. и той роковой сцене, когда двухлетний Муцио был обворован в пользу братства «Сан-Винченцы и Паоло». Вспомним, что один из служителей дома – Сиккио – встретил этого пройдоху дон-Игнацио таким приемом, что мы тогда же сочли нужным о том упомянуть.

Сиккио был давнишний слуга дома Помпео; в нем он родился, в нем был обласкан, в нем и привязался в сиротке Муцио, с отеческою нежностью.

Добрый человек, но не слишком сметливый, он разгадал, однако, пронырства «паолотта» и его сообщницы; но, кто бы осмелился в Риме изобличить исцелителя душ, духовного пастыря и исповедника знатной барыни?

Для патеров исповедь – дело слишком выгодное, чтобы они не позаботились обставить ее подобающею таинственностью.

Исповедь, – это могущественное орудие католицизма – это главный элемент его соблазнов, ключ к сокровеннейшим помыслам, к шпионству, к богатству, к влиянию на слабый ум, к разврату!

Старый Сиккио, за преданность свою ребенку и дому, был прогнан первым, когда агент паолоттов налетел на свою добычу.

– А младенец? спросила-было Флавия дон-Игнация.

– Младенец! воскликнул тот: – у нас для него не сиротский дом! Его можно отправить туда, пусть он там подростает, охраняемый от заблуждений развращенного века и влияний еретических доктрин, преобладающих в обществе… Там он будет всегда под нашим наблюдением.

И они вторично обменялись таким взглядом, что обдало бы холодом самую смерть.

К счастию еще для Муцио, богатство добычи ослепило пройдох на столько, что после разговора патера со старухою, о нем совсем позабыли и, покинутый всеми, он хныкал в колыбели.

Сиккио, один честный Сиккио, не забыл его: воспользовавшись смятением грабителей, растаскивавших имущество, под предлогом забрания своего скарба, он пробрался в дом, унес с собою Муцио и поселился с ним в отдаленном уголне Рима.

Нужно сказать, что отец Муцио был страстным археологом, и во время своих изысканий над монументами и руинами, имел привычку брать с собой Сиккио. В этих-то странствованиях по Риму, он напрактиковался, следовательно, достаточно, чтоб избрать ремесло чичероне[19] для пропитания, ибо, с обузою ребёнка на руках, ему трудно уже было достать себе лакейское место.

Чичеронизм в Риме не дает больших выгод, но дает относительную независимость жизни, и Сиккио воспользовался кое-каким своим знанием для прокормления себя и своего питомца, к которому привязывался день ото дня горячее. Ребенок же рос и делался красивым отроком, ловким и сильным. Никогда не возвращался домой Сиккио с пустыми руками, не принося своему любимчику чего-нибудь на забаву и, пожалуй, скорее отказал бы себе в необходимом, чем лишил бы своего юного друга какой-нибудь дорогой игрушки или любимого лакомства.

Так длилось впродолжение многих лет, но Сиккио старел, старческая хворость стала мешать ему слишком усердно заниматься обычным ремеслом; а от чичеронства до нищенства – один только шаг.

Христарадничать было не по душе честному Сиккио, но надо было кормиться и содержать еще ребенка… Достигнув пятнадцатилетнего возраста, Муцио сложился в совершенстве и римские художники, прельщавшиеся его торсом, стали зазывать его в студии.

Это несколько облегчало их, но Муцио, знавший, по рассказам Сиккио, свое происхождение, раздумывавший постоянно о плутовской проделке, повергнувшей его в нищету, мучился мыслью, что он вынужден позировать моделью перед людьми, часто ему незнакомыми, и избегал этого дела. Притом сопровождая иногда Сиквио в чичеронских его экскурсиях, он перенял от него уменье склонить иностранца на осмотр Campo Vaccino или храма св. Петра и предпочитал эту профессию. Не гнушался он также и ручными трудами и часто нанимался в скульпторам передвигать глыбы мрамора. Самые тяжелые глыбы, сдвигать которые бывало едва под силу трем, по крайней мере, человекам – Муцио, 18-ти лет, ворочал почти шутя.

При всем том никто и никогда еще не видал его протягивающим руку – почему другие нищие и величали его саркастически «Signor mendico».

Однажды, закрытая вуалью женщина вошла в каморку Сиккио и положила на стол кошелек, полный золотом, сказав старику повелительным голосом:

– Эти деньги помогут вам обоим облегчить свое положение. Вы меня не знаете; но если б вам и удалось узнать, кто я, не говорите Муцио, от кого явилась эта помощь…

И не дожидаясь ответа, скрылась.

XV. Палаццо Корсини

«Рыбка сама наклевывается», подумал развращенный прелат, потирая руки при виде трех вошедших к нему женщин. «Провидение (вот какой смысл придают подобные люди идее провидения) на этот раз», продолжал он рассуждать сам с собою: «служит мне лучше всех негодных моих наемщиков».

Думая так, он бросал время от времени плотоядные взгляды на прекрасную девушку, погубить которую составляло его страстное желание.

– Где ваша просьба? спросил он сухо просительниц, с таким видом, как будто ему только из этой просьбы придется узнать, с кем он имеет дело и по какому поводу, хотя он узнал своих посетительниц при самом их входе.

– Что же, подадите ли вы мне наконец вашу просьбу? повторил он снова, заметив что после его первого вопроса женщины молчали, как убитые. Тогда Аврелия выдвинулась вперед и подала ему бумагу.

Кардинал со всеми внешними признаками озабоченности, углубился в чтение просьбы, потом, оставив ее, обратился к Аврелии. «Это вы сами и есть?» сказал он, показывая вид, что других женщин он даже не замечает. «Вы жена этого смельчака Манлио, который позволяет себе скрывать в своем доме государственных преступников и врагов его святейшества?» Слова эти произнес он тем строгим и торжественным тоном, каким обыкновенно говорятся увещания неисправимым преступникам.

– Жена Манлио, не эта синьора, поспешила сказать Сильвия: – а я; особа эта пришла со мною только для того, чтобы засвидетельствовать перед вашею эминенциею, что она с детства знает всю нашу семью и может подтвердить клятвою, что никто из нас никогда не вмешивался в политические дела. Донна Аврелия подтвердит вам, продолжала горячо Сильвия: – что Манлио – человек безукоризненно-честный.

– Безукоризненно-честный, подхватил кардинал, притворяясь раздраженным. – Но если он так безукоризненно честен, то что заставило его прятать у себя еретика и государственного преступника? И как же это ваш безукоризненно-честный муж решился на бегство из тюрьмы, воспользовавшись для этого конечно средствами преступными, а не безукоризненными?

За этими словами последовало непродолжительное молчание, во время которого в голове Клелии, сохранившей наибольшее хладнокровие и присутствие духа, быстро пробегала мысль: «Бегство! значит, он уже не у них в когтях более?» Мысль эта так ее обрадовала, что все лицо её озарилось мгновенно радостью и она инстинктивно прошептала вслух: бегство!

– Да, он бежал, проговорил с расстановкою прелат, отгадывая чувства, родившиеся в душе Клелии: – но радоваться вам тут еще нечему. Далеко он не убежит. Избежать законной кары – не так-то легко удается. Манлио – безумец. Вместо того, чтобы отвечать только за пристанодержательство, он окончательно погибнет от совокупности преступлений за свою дерзкую попытку насильственно вырваться из государственной тюрьмы.

Эти резкия и страшные слова подействовали на бедную Сильвию, как удар грома. Услыхав их, она смертельно побледнела, зашаталась и, протянув руки к своей ненаглядной Клелии, упала без чувств в её объятия.

Эта неожиданная сцена нисколько не встревожила Прокопио; мало того, он решил мысленно извлечь из неё себе пользу. Для этого он позвонил, и когда на зов его пришли люди, приказал им отвести женщин в другую комнату, и стараться всеми мерами привести скорее в чувство женщину, находившуюся в обмороке.

«Ви не выйдете из моего дворца, не заплатив мне за мое беспокойство тем, чего я так долго добиваюсь», подумал он, оставшись один и, потирая от удовольствия руки, потребовал к себе немедленно Джиани. Джиани тотчас же явился, так-как он находился в одной из комнат палаццо, зная, что его услуги могут во всякое время понадобиться кардиналу.

– Подходите-ка поближе, сеньор, весело сказал Прокопио, и Джиани уже по этому приступу (сеньором кардинал называл его только в исключительных случаях), догадался, что ему предстоит интимное поручение.

– Провидение нам услужило сегодня лучше, чем это сумели бы сделать вы, со всею вашею опытностью и расторопностью… продолжал с улыбкою кардинал.

– Кто же смеет сомневаться, что ваша эминенция рождена под счастливой звездой и должна во всем иметь успех, замолвил Джиани, кланяясь и сгибаясь, как угорь.

– Н-да! Теперь, следовательно, когда провидение (слово провидение не сходило с нечистых уст прелата) устроило главную часть дела, – на твоей обязанности выполнить другую. Прежде всего распорядись, чтобы с женщинами обращались как можно лучше. Потом – их надо отвести в задния комнаты, знаешь? Оттуда, под предлогом вызова их к объяснению с монсиньором Игнацио (читатель знает уже эту почтенную личность), их надо развести по разным комнатам. Когда же они успокоятся от всяких подозрений, мне нужно будет видеться наедине с Клелиею… Понял ли?..

– Все будет исполнено, как желает ваша эминенция, поклонился Джиани.

Кардинал, зажмурясь, провел рукою по своему подбородку, и дал знак Джиани, чтобы он оставил его одного. Джиани безмолвно и с почтительным поклоном ретировался. Развратный кардинал проводил его полустрогой, полуснисходительной улыбкой, но едва он остался один, как вошедший человек доложил ему, что его желает видеть какая-то синьора англичанка.

– Проси же, проси ее, быстро проговорил Прокопио: – просто манна сегодня падает на меня с неба, подумал он, и снова провел себе сладострастно рукою по подбородку. Лицо его, покрытое темными пятнами – следами разврата, между которыми проглядывала желто-зеленая кожа, как у хамелеона – приняло самодовольное выражение.

– Добро пожаловать! радушно воскликнул он, когда на пороге двери показалась высокая и красивая женщина-артистка. Он сделал несколько шагов, вперед, и предложив ей руку, подвел ее в креслам.

– Чему я обязан счастием, забормотал он: – видеть под своею кровлею снова вас, в той самой комнате, которую вы некогда уже удостоивали своим посещением? Ах! с тех пор, как вы уже ее более не украшали собой, я на нее стал смотреть, как на печальную пустыню…

«Как извивается эта змея», думала про себя Джулия (это была она), пока прелат витийствовал и сев в кресла, сказала: – ваша эминенция по-прежнему любезны, за что я вам немало благодарна. Я бывала тогда часто, как вы знаете, потому, что снимала копии с ваших превосходных картин. После же того, как все копии были сняты, я не видела оснований снова сюда являться.

– Оснований! оснований! Как холодно вы выражаетесь, заставляя меня скорбеть от такой холодности. – Право, синьора Джулия, я бы имел право обидеться тем, что вы находите, что нет никакого основания посещать людей, искренно нам преданных. Вы, с вашей красотой, кроме того, имеете полнейшее основание появляться всюду. Вас везде ожидает почет и поклонение.

Произнося эти и подобные медовые фразы, дон-Прокопио в то же время, как бы нечаянно, подвигал свои кресла к креслам гостьи, чтобы в ней как можно приблизиться. Маневр его, впрочем, не удавался, так-как при каждом движении его кресла, гостья отодвигала свое на такое же расстояние, так что два эти кресла напоминали собою две волны, постоянно стремящиеся в одну сторону и никогда несливающиеся.

Наскучив неудачным двиганьем стульев, прелат очевидно что-то придумал новое и с решительным видом встал и подошел к Джулии.

– Да сидите же, бога ради, спокойно, строго перебила она его: – или я сейчас же уйду. И она тоже поднялась, поставив между собою и прелатом, в виде защиты, кресло…

Кардиналу эта поза очевидно не особенно понравилась, он с досадою опустился снова в кресла; Джулия тоже села и сухо сказала:

– Я посетила вас по важному делу, знайте это, так-как я уже сообщила вам, что не считаю для себя удобным какие бы то ни было посещения вашего палаццо без особенно важных оснований для этого. Я пришла к вам, получить от вас сведения об одном семействе, которое меня интересует, о семействе скульптора Манлио, которое проходило к вам.

– Приходило-то оно, точно приходило, проговорил неохотно Прокопио: – но теперь оно уже ушло.

– И давно уже ушло оно? спросила Джулия голосом, в котором сквозило недоверие.

– Нет, нет, недавно… только что… минут пять…

– Значит, теперь они уже не в палаццо? переспросила гостья.

– Конечно, уже не в палаццо, твердо солгал прелат.

Джулия недоверчиво покачала головою, медленно поднялась с места и, едва удостоив поклоном негодяя-кардинала, удалилась из залы.

* * *

Британская раса, подобно всякой другой, имеет свои недостатки. Совершенного народа на земле, как известно, нет, но я очень высоко ценю англичан. По моему мнению, в наше время только между англичанами можно встретить таких личностей, которых можно смело сравнить по доблестям с типами наших предков, отцов первобытного Рима.

Как нация – Англия эгоистична и властолюбива; история её представляет не мало преступлений, задуманных и приведенных в исполнение во имя этих пороков – в среде своего народа и среди народов чуждых.

Для того, чтоб удовлетворить своей ненасытной жажде золота и владычества, Англия загубила и замучила в своих железных тисках не мало чуждых национальностей, но едва ли кто-нибудь решится отрицать, чтобы в общем ходе человеческого прогресса – значение её не было громадно. Англия посеяла семена того сознания личного человеческого достоинства, во имя которого каждый уважающий себя человек является сильным, гордым и непреклонным, лицом к лицу с самыми прихотливыми требованиями тех, кто, по собственному признанию, сотворен для опеки над миром себе подобных… Благодаря своему постоянству и отваге, англичане сумели соединить у себя правительственный порядок с полною свободою личности и самоуправлением. Остров их сделался святилищем и неприкосновенным приютом для всякого еесчастья. Деспот на нем, рядом с последним из своих подданных, политическим изгнанником, в равной мере пользуется гостеприимством, ради одного того, что они оба – люди.

В Англии вперине раздалось слово – об освобождении черных, которое после гигантской борьбы восторжествовало недавно и по ту сторону океана – между соплеменниками англичан, на новом материке. Даже начавшееся возрождение Италии могло удасться отчасти только благодаря Англии, так-как в 1860 году, в мессинском проливе – Англия первая произнесла мужественное слово невмешательства.

Но Италия, так же как и Англии, много обязана и Франции. Человечество всегда будет помнить, что во Франции, прежде чем везде, распространилось господство философских принципов. Мир никогда не забудет также первого торжественного провозглашения прав человека. Уничтожением варварского рабства на Средиземном море, мы тоже обязаны Франции. Страна эта долгое время умела стоять во главе европейской цивилизации, – но теперь, увы! она это свое величие утратила! Ныне, ползая перед истуканом призрачного величия, она разрушает то самое великое дело, созидать которое – было важнейшею задачею её прошлого.

Некогда Франция гордо провозглашала и стремилась водворить повсюду свободу мира; теперь она же сама стремится ее повсюду истреблять и уничтожать.

Она отрицается и отчуровывается ныне от Разума, – олицетворенного ею некогда в образе божества. Теперь она – не признание разума, и её солдаты, дети её земли, становятся добровольно жандармами главного жреца мрака и невежества.

Будем же хоть надеяться, что настоящее Франции – изменятся. Будем утешаться тем, что мы снова увидим Францию в прежнем блеске, когда две великия нации – встанут дружно и вместе во главе и на стороже мирового прогресса.

XVI. Совет

В тот же самый вечер, в маленькой комнатке Сиккио находились три лица, которые своею красотою могли бы привести в восторг и удивление любого из великих художников, даже из тех, которые умели своими произведениями «сводить на землю Олимп».

Что такое красота? От чего зависит её чарующее влияние за всех и каждого? Отчего отличенные ею пользуются особенным почитанием от окружающих? Разве внешняя красота всегда служит ручательством внутренних достоинств? Разве встречается мало людей, которые при некрасивой внешности обладают золотым сердцем? Отчего же это предпочтение красоте? Что делать! Человек как бы инстинктивно привлекается и подкупается красотой, и женщины в этом отношении еще чувствительнее мужчин.