В глубине осени. Сборник рассказов

Родители мои, беспокоясь о моём здоровье – подвальчик-то тёмный и сырой, – старались, чтобы я как можно чаще бывал во дворе, на улице. Так что там и проходила большая часть моего детства. По этой же причине меня поили рыбьим жиром. Вот это, я вам скажу, гадость! Я этот жир запомнил на всю жизнь. Приходилось маме идти на всякие хитрости, иначе мой организм отказывался его принимать. Покупала какой-нибудь фруктовый сироп и наливала сразу две столовые ложки – одну жира, другую сиропа. Только так резко, одну другой, запивая жир сиропом, я мог его проглотить.

Наш дом стоял вдоль улицы. Второй, двухэтажный, находился дальше от дороги, в глубине двора, чуть наискосок от нашего – и фасадом был повернут в сторону улицы. Двор, огороженный дровяными сараями, стоял «покоем». Во дворе, чуть ближе к нашему дому, в землю вкопали деревянный стол со скамейками с четырёх сторон. Этот столик постоянно оккупировали картёжники. Они, вместе со столом и скамейками, представляли в моём сознании как бы одно целое.

Одним из самых активных участников игры был мой отец. Он играл всегда с азартом, с шутками-прибаутками. Карточные игры не отличались особым разнообразием: «кинг», «рамс», «тысяча» – вот, пожалуй, и всё. Ставили на кон по 10—15 копеек, не больше. В худшем случае можно было за вечер проиграть 1—2 рубля или, наоборот, выиграть. Отец к моменту моего рождения уже оставил военную службу и работал на заводе, зарабатывал квартиру. После работы и ужина бежал к столу – занимать место. Маме эта его страсть, конечно, мало нравилась, но она мирилась с ней: «Всё же муж не пьёт и всё время на глазах» (стол был виден из наших окон). А чтобы я не лежал в тёмной сырой квартире, она выносила меня во двор и отдавала отцу на руки, так что я с младенчества был невольным участником игры. Поэтому первыми моими словами были «туз», «валет», «дама», а не «мама». Во дворе вечно стоял шум. Постоянно спорили, ругались, смеялись и орали. Играли упорно, до темноты. Когда становилось совсем темно, проводили из ближайшей квартиры длинный провод и подвешивали над столом, на ветку стоящей у стола березы, большую электрическую лампочку. Игра продолжалась до поздней ночи. Приходили играть и заядлые любители из соседних домов.

Играли даже женщины. Особенно азартной была жена офицера Семёнова, литовка Матильда Константиновна. В миру – Мотя. Мотя была небольшого роста, примерно 150 см, но поражали её объёмы. При таком росте вес у нее был не менее 120 кг. Она была как надутый шар. Своими формами она могла бы украсить любое из полотен Рубенса, если бы её можно было поместить в известный пыточный станок инквизиции и вытянуть за руки и за ноги сантиметров на 20. Нога в икре по объему равнялась двум, а то и трем бицепсам моего отца. Летом ей было особенно тяжело. Она выходила во двор и шла уверенной тяжелой поступью к картёжникам. В руке у нее был алюминиевый бидончик литра на три. Она выгоняла из-за стола своего мужа, капитана Мишу Семёнова, садилась плотно на лавку и начинала играть. Кого-нибудь из пацанов посылала «на колонку» за водой, только наказывала, чтоб принёс холодную. Для этого нужно было долго её сливать. Так и вижу Мотю за столом с картами в руке, с тройным подбородком и с бидончиком, стоящим на столе рядом с ней. Лицо её выражало полное удовольствие и лоснилось от пота. За два часа игры она выпивала четыре бидончика. Полнота Моти вызывала вечные насмешки соседей. Мало кто понимал, что полнота эта была следствием болезней и неправильного обмена веществ, а не обжорства. Кажется, уже тогда у неё были признаки диабета. Впрочем, шутки были без злобы, но Мотю они всё равно обижали. Она сама страдала от своей полноты. Купить платье и вообще готовую одежду она не могла, поэтому моя мама иногда шила ей то одно, то другое платье, и Мотя часто приходила к нам в подвальчик на примерку.

Младший сын Моти, Сашка, был моим ровесником и вечным соперником. Он пошёл в Мотю и был гораздо крупнее меня. Мы с ним устраивали борцовские поединки во дворе. Помню один такой. Мы вышли на середину двора. Тут же, конечно, собрались зрители, среди которых были Мотя и мой отец. Мы сцепились с Санькой, а поскольку он был выше и тяжелее, то ему удалось меня повалить и прижать к земле. Он лежал на мне всей своей тушкой, а я под ним извивался как уж. Мотя довольно улыбалась. Тут я изловчился и выскользнул из-под Сашки и, в свою очередь, оседлал соперника. Того, что произошло дальше, никто не ожидал. Мотя, увидев, что её сынка прижали, подбежала и начала осыпать меня тумаками, что вызвало возмущение зрителей. Благо, батя мой был рядом и вовремя оттащил разъярённую Матильду.

Однажды всем двором искали пропавшую соседскую девчонку. Она вышла в туалет и пропала. Очумевшая мамаша в панике бегала по всем соседям, искала по всем дворовым закуткам – нигде нет. Решила, что та провалилась в туалетную яму. Действительно, дырки в нашем туалете были большими. Мужики стали длинными шестами обшаривать дно ямы. В этот полный трагизма момент со стороны улицы тихонько во двор вошла виновница паники. Она, как потом выяснилось, ничего не сказав матери, пошла в гости к подружке. Появление «утопленницы» вызвало неоднозначную реакцию в обществе. Облегчение у тех, кто искал её в туалете, и радость соседей, дежуривших во дворе. Реакция мамаши «воскресшей» девчонки была бурной, то есть сначала она кинулась к ней, принялась обнимать и плакать от счастья, но немного придя в себя, стала лупить её по заднице, приговаривая: «Не будешь уходить без спроса?!» Девчонка орала благим матом и божилась, что больше так не будет. Помню, что я сильнее испугался вида матери, вернее резкого перехода от радости к жестокости.

Потом некоторое время достопримечательностью двора был Илюша Эйнгорн.

Илью, как всякого ребёнка в порядочной еврейской семье, родители пытались учить музыке. Пианино, скрипка и т.д., но никаких выдающихся способностей у него не оказалось, а возможно, и желания, а может быть, музыкального слуха, что редко, но всё же бывает, даже и в таком музыкальном народе.

Надо сказать несколько слов о его внешности. Илюха видом своим напоминал какую-то нелепую птицу: рыжие вихры его вечно вились в разные стороны, как будто хотели сорваться с головы и улететь, нос – клюв попугая и торчащие наружу, в разные стороны, передние зубы. Так вот, после неудачных родительских музыкальных опытов Илюша, уже совершенно самостоятельно, обнаружил у себя (к несчастью для всех соседей) певческий талант. В те давно ушедшие времена был очень популярен итальянский мальчик-вундеркинд Робертино Лоретти, с поразительной красоты и чистоты голосом. Во всяком доме, где был проигрыватель, а были они практически в каждой семье, хранились виниловые пластинки с его песнями. Вот его и избрал Илья себе в кумиры и решил добиться такой же всемирной славы. А как? Кто-то из взрослых, не подумав, на свою беду, сказал Илюше, что голос надо развивать. И вот в одно прекрасное утро состоялся его «дебют».

Семья Эйнгорнов жила в доме напротив на втором этаже, в квартире с широким балконом, выходящим во двор.

И вот певец наш вышел на этот балкон, предвкушая «фурор», который он «произведёт на восхищенных слушателей». Было воскресенье, что-то около восьми часов утра. Двор ещё спал в безмятежном блаженстве тёплого летнего утра. Спал и не ведал о надвигающейся опасности. Он ещё не знал, что рядом проснулся всемирный талант Ильи Эйнгорна. Илья включил проигрыватель, поставил пластинку Робертино и выступил на балкон. Тишину двора пронзил дикий, ни на что не похожий крик. «Джа-ма-а-а-й-к-а-а-а!!!» – заорал и завыл наш певец, отчего тут же проснулись все дети, включая грудных, резко вспорхнула что-то мирно клевавшая стайка голубей и бешено залаяли дворовые собаки. Вздрогнули и проснулись работяги, трудившиеся всю неделю (тогда, кстати сказать, был один выходной – воскресенье), заворочались в тёплых кроватях домохозяйки, служилые отцы и матери семейств. Через полчаса утренняя распевка нашего Лоретти подошла к концу, но двор, естественно, уже не спал. Двор ещё не знал, что эта пытка продлится ежедневно, месяца два.

Да, покой кончился. Он был разорван на клочки истошным криком Ильи, как некогда был потревожен покой еврейского народа трубным гласом его знаменитого тёзки пророка. У них обоих были свои далеко идущие планы и резоны. В маломузыкальном творчестве Илюши сквозила хрустальная любовь к чистому, ничем не разбавленному искусству. Какая, в сущности, мелочь, что нет голоса и недостаточно слуха, что твой вокал вызывает в домочадцах лишь одно чувство – ненависть, что единственное, что они по утрам спрашивают у твоей мамы, – это: «Роза, когда ты заткнёшь фонтан своему вундеркинду? Чтоб он был так здоров, как мы устали от его пения».

Но, несмотря ни на что, в течение двух месяцев нам пришлось прослушать весь репертуар Робертино в исполнении Ильи, что явно ослабило нашу любовь к искусству итальянского мальчика и вообще к итальянской музыке.

После того, как один из соседей пообещал придушить наше юное дарование, его родители решили, что надо что-то делать, пока дело не дошло до увечий, хорошо, если средней тяжести. И вот спасительное решение, хоть и с некоторым опозданием, было принято – Илюшке купили велосипед. Это был не какой-нибудь задрипанный трёхколёсник для сопливых. Это был настоящий «Школьник», с блестящими хромированными спицами и рулём, с багажником и звонком. Став владельцем столь шикарной машины, Илья сразу же забыл о карьере великого певца. И началась новая эпоха. Покой был восстановлен – и двор спокойно вздохнул.

С утра новоявленный владелец транспортного средства выходил с гордым видом во двор, выводя своего железного конька, и мы, дворовые безлошадные босяки, становились в очередь, чтобы прокатиться. Договор был – круг или два по двору. За право оседлать новенький «Школьник» шла постоянная борьба, доходившая иногда до рукопашной. Но со временем накал этой борьбы начал спадать, так как велосипеды стали покупать и другим пацанам. Так что Илюхина «монополия» продлилась недолго.

Не знаю, где теперь живет Илья Эйнгорн. Возможно, в Израиле или в США, но думаю, что занимается он, скорее всего, прокатом автомашин или велосипедов – уж очень это было бы в его духе. Ну, а может быть, я ошибаюсь, и он стал владельцем студии звукозаписи и помогает молодым талантливым певцам. Кто знает?..

Для меня двор был чем-то вроде гавани, продуваемой насквозь всеми ветрами. Отсюда началось моё плавание по житейским бурным морям. Отчаливал под популярную тогда песенку Кобзона «А у нас во дворе есть девчонка одна». И ещё меня не оставляло ощущение праздника, чего-то очень свежего, весеннего. Время чистых надежд и ожидания чуда, первых радостных и печальных открытий.

Мне было восемь лет, когда родители получили новую квартиру, и мы переехали в другой район города. Двор ещё был жив, и я ездил каждые выходные к друзьям. Он не отпускал меня до тех пор, пока через два года наши два дома не снесли. Двор умер, и вместе с ним кончилось моё детство. Остались только старые тополя и берёзы вдоль улицы, да вот эти мои воспоминания.

2. Безукладовка

Похороны

Хоронили Васю Баландина.

Середина февраля. Чувствовалась близость весеннего тепла. Дорога, идущая по центральной, самой длинной улице деревни Безукладовки стала понемногу размокать, прорезаемая чернозёмными бороздами – следами тракторов и грузовиков. Поля, огороды и лощины накрыты ровным и белым. Резкий, влажный пронизывающий ветер так и норовит забраться за воротник, в рукава, за пазуху деревенского прохожего.

Домик Васин – саманная развалюха. Самый неказистый на этом краю улицы. Без забора. Имеет заброшенный, нежилой вид. Да и откуда ему быть жилым, когда Василий, как приехал с семьей десять лет назад с Украины, так ничего в нём и не сделал.

Вася пропал в январе, на Святки. Пошёл в гости к свояченице и не вернулся. Не появился он и наутро. День, другой, третий – нет Василия. Думали, загулялся с дружками. Обошли всю родню, знакомых, собутыльников. Нету. Где искать? Может, где упал, замёрз. Тут как раз в ту ночь, когда он пропал, случился снегопад. По дорогам и тропинкам искали, по которым он мог возвращаться домой. Нигде нет. Пришлось поиски отложить до весны. Но надежда на то, что отыщется, всё ещё оставалась.

Баландины – Вася и жена его, Наташка – оба судимые, а у Василия аж три срока. Всё по воровству. Пили без просыпу, как говорят у нас в деревне, «в тёмную голову». Детишки – дочь Кристинка и сынишка младший, Вовка, по кличке Карандаш – вечно голодные, чумазые, без присмотра. Смотреть больно!

Карандаш с десяти лет начал воровать и убегать из дому. Садился в поезд и айда! Милиция, конечно, искала, находила и возвращала домой. Только ненадолго. Лишили мать, Наташку, родительских прав. Мать Наташкина оформила на себя опекунство. А что толку? Бабка живёт тут же, в доме напротив, через дорогу. Так что дети всё равно постоянно с пьяными родителями, всё видят и слышат: мат, драки, скандалы, грязь.

Васька в пьяном угаре превращался в животное. Пока жена спит пьяная – пристаёт к дочери. Неоднократно Кристинка прибегала к нам ночью по-соседски (они с моей дочкой подружки), жаловалась, что отец к ней «лезет». Оставляли её ночевать у себя.

Нашли Ваську через месяц, случайно. В лощине за деревней. Шёл охотник на лыжах с собакой. Собака почуяла лисий след. Пошла по следу. Охотник за ней. В снегу вроде как нора. Стал охотник разгребать снег и нашёл Васю, вернее то, что от него осталось. Лисица уже успела объесть лицо и кисти рук. Подумали сначала, что шёл он пьяный, упал, замёрз и снегом его засыпало. Милиция дела заводить не стала. Замёрз и замёрз. Но только не всё тут сходилось. Во-первых, даже пьяный Вася вряд ли забрёл бы в эту лощину (она в стороне от деревни), во-вторых – на одежде у замёрзшего человека крови быть не может. Кистей рук не было совсем, как будто они были отрублены: если бы их обглодала лиса, остались бы кости, но не осталось ни косточки.

У Васи была привычка, особенно по пьянке (а пьяный он был почти постоянно), залезть к кому-нибудь и утащить «что плохо лежит». Народ тамбовский, деревенский, у нас, надо сказать, жёсткий, я бы сказал, жестокий народ, особенно мужики. Вот я и думаю, что залез Василий во двор в надежде что-нибудь слямзить и попался. Недолго думая, хозяин взял, да и обрубил татю лапки, чтоб больше не воровал. А тут как раз и снежок в помощь пошёл крупный – отвёз в лощинку и «поминай как звали». Всё на то показывает. А лисица уже потом до него добралась.

Привезли Васю из морга. Поставили в единственной комнатке гроб на два табурета. Вся голова обмотана бинтом, чтобы не пугать провожающих в последний путь (лицо-то съела лисица). Всё чин чином – Рамзес в костюмчике. Только рукава пустые.

Собралась родня, соседи. Мужики заранее пошли на кладбище копать могилку. Вдова, натурально, плачет и причитает, что положено по случаю. День за окном серенький. И такая, братцы мои, от всего этого тоска!

Подогнали грузовик. Погрузили гроб. Сами пошли пешком на кладбище. Вот иду я по раскисшей от мокрого снега вперемешку с чёрной землицей дороге – и на душе такая же муть и слякоть.

Подошли к кладбищу. Оно заметно разрослось за последние годы. Тут недалеко, в старой части, могилка моей бабки Февронии Васильевны. Мужички, искатели цветмета, недавно выдрали из её памятника дюралевый крест. Отец сделал на своём заводе дюралевую тумбу с крестом и привёз из Литвы, где мы тогда жили. Хорошо хоть тумбу с фотографией оставили. По-божески поступили. Крест пришлось заменить деревянным.

Сняли с грузовика гроб. Пронесли, поставили у свежей чернозёмной могилки. Открывать не стали. Речей тоже не было. Так, по-быстрому опустили. Кинули по комку земли. Они падали со стуком на крышку (никогда мне не нравился этот звук). Землекопы шустро закидали яму. Все гуськом, огибая чужие кресты, направились поминать.

Через три года Васина жена, Натали, опилась какой-то гадости. Три дня из неё шла густая бледная пена. На четвёртый она отошла. Карандаш сидит где-то на зоне. Кристинка вышла замуж и, как водится, вскорости родила. Муж попался вроде толковый, непьющий. Девочку назвали Надей. Правда ведь хорошо? Надежда!

Безукладовка

Сергей Тяжин уезжал. Город, в котором он родился и прожил почти сорок лет, вдруг стал чужим. Это, правда, только так говорится, что «вдруг». С момента распада империи прошло пять лет, и все эти годы они с женой мучительно решали, стоит ли уезжать и куда – спорили, ругались.

Инициатором была жена. Тяжин, для которого Lietuva была родиной, мог бы жить здесь и дальше. Но супруга его, Клавдия, корней в этой земле не имела, языка не знала, а после обретения прибалтами независимости и знать не хотела, затаив обиду на московские власти, бросившие, по её мнению, местное русское население на произвол судьбы, в чём, если разобраться, была права. Она явно не собиралась приспосабливаться к изменившимся условиям (как она выражалась, «лизать им жопу», имея в виду националистически настроенные власти) и ежедневно, словно ржа железку, точила мужа и уговаривала переехать в Россию.

Легко сказать, переехать. Тут сразу возникало много разнообразных «pro» и «contra». Одно дело – столица республики и совсем другое тамбовская деревня Безукладовка, по всем статьям – настоящий медвежий угол. Одно название чего стоит! Почему именно туда? Да потому что в начале девяностых, когда стало ясно, что держава рушится, Серёга прикупил на родине отца, в Безукладовке, домик с участком земли. Купил так, «на всякий пожарный», чтобы было куда отступать, если сильно припрёт. Были тогда у него кое-какие деньжата, вот и купил. Дом не особо шикарный, без изысков и с удобствами во дворе, но всё же для жилья пригодный. Тут же рядом огород, яблоньки, вишни, сараюшки-развалюшки для скотины-птицы и прочее, если приложить руки и голову, то жить можно. Руки у Тяжина вроде не из задницы растут – сам много лет в строительстве проработал. Здоровье и силёнки ещё были. Казалось ему по здравому рассуждению – не должны бы пропасть.

Но сомнения, конечно, были.

Семейство Тяжиных небольшое: сам Сергей, жена Клавдия, дочка Анютка двенадцати лет да большой пёс московской сторожевой породы – Филя. Тяжин к земле и сельскому хозяйству отношение имел потустороннее, то есть вовсе никакого. Не было у его родителей в Вильне ни дачки, ни огорода, ни другого земельного имущества. Опыта, естественно, ноль целых. А тут – домик в деревне и хозяйство: хочешь – не хочешь, придётся заводить скотинку. Каково это городскому человеку?!

Всё это как-то мало вязалось с его предыдущей жизнью. Но была в нём жажда к переменам, желание попробовать что-нибудь новое, начать сначала. Что его ждёт в деревне? Вряд ли он тогда мог ответить на этот вопрос. Надежды? Наверное, были. Думалось, что, во всяком случае, там все русские, свои, что если и будет сначала тяжело, то со временем всё наладится и утрясётся. Как именно утрясётся и наладится – он тогда не ведал.

Представления Тяжина о деревенской жизни были смутными. Вспоминались нечастые поездки с отцом в гости к бабке Февронье. Бабка с дедом к тому времени перебрались из Безукладовки в райцентр, а это, как ни крути, всё же не деревня. Помнил, как гоняли с соседями на мотоциклах рыбачить на ближние пруды. Тягали карася. Заходили с бреднем вдоль берега за раками. Тут же у пруда на выездной пасеке обосновался в шалаше какой-то дед. Цвели гречишные поля. Отец угощал деда водкой. Пасечник, подпив, становился добрым, зажигал свой дымарь и, надев на голову сетку от пчёл, словно языческий божок, весь в клубах пахучего дыма, уходил к ульям. Вскоре возвращался, неся в заскорузлых земляных руках миску с большими кусками пчелиных сот, плавающих в густом янтарном сиропе.

Всё вокруг икрилось, горело и зеленело на летнем жарком солнце, исходило запахами, ароматами полевых трав и цветов, цветущей гречихи, пойманной рыбы, душистого мёда и костра. Серёга с наслаждением уписывал соты и складывал тёмно-рыжие пережёванные куски воска обратно в миску: дед не велел выбрасывать – воск шёл обратно в улей, пчёлы использовали его как строительный материал для новых сот.

Образ деревни у Тяжина складывался из таких вот летних воспоминаний. О том же, как живут деревенские жители в другие времена года, в какую непролазную грязь превращаются весной и осенью полевые чернозёмные дороги, как засыпают по горло сельские домики зимние бураны и метели, – он знать не знал.

В общем, Тяжину жизнь тамбовских крестьян была известна не более, чем Миклухо-Маклаю нравы и обычаи папуасов перед его первым путешествием в Новую Гвинею.

По сути, Россия для него была неизвестной таинственной Гипербореей.

Все годы, пока Тяжины решали уезжать или нет, за домом приглядывал Серёгин отец. Он отправлялся туда ранней весной, чтобы успеть засадить огород. Всё лето и часть осени жил там. Собирал урожай, делал заготовки на зиму и возвращался обратно в город.

Жизнь в Литве становилась всё сложнее, и Тяжины, наконец, собрались переезжать. За сборами, оформлением документов, продажей жилья и прочими делами, предшествующими отъезду, прошла осень. Незаметно промелькнул декабрь. Отшумели новогодние праздники. Вещи собраны, упакованы в картонные ящики книги, одежда и прочий хозяйственный дрязг, разобрана мебель – и всё погружено в нанятый микроавтобус.

Поздно предаваться сомнениям. Пора в дорогу!

Решили, что Тяжин поедет с вещами и с Филей, а жена с дочкой чуть позже поездом. Так и покатили: водитель за рулём, Сергей на пассажирском сиденье, а между ними, на полу, на ребристом резиновом коврике, верный друг Филя. Впереди полторы тысячи вёрст пути.

Утром отъехали. Голова у Серёги трещала после прощания с роднёй. Муторно – и на душе скверно. По дороге остановились. Тяжин взял в магазине опохмелиться. До границы с Белоруссией время от времени прикладывался к бутылке, пил малыми глотками горькую, молча глотал слёзы, переживал отъезд, как малое обиженное дитё. А на кого обижался, и сам не знал. Знал только, что расстаётся с родным городом навсегда и что каждый километр снежного пути всё дальше и всё неотвратимее отделяет его от прежней жизни.

Где-то далеко, за тридевять земель, в зимних тамбовских степях, укутанная плотными голубовато-розовыми снегами, спала неприметная деревенька Безукладовка. Она почти вплотную притулилась к райцентру.

В Безукладовке всего одна длинная улица – Центральная, да три коротких. Таких деревень по России десятки тысяч. Казалось, что время здесь как будто остановилось. Это где-то там, в больших городах, жизнь стремительно менялась: кипели революционные страсти, трещала раздираемая на части империя, хищные пронырливые ребята скупали и дербанили госсобственность. Но это только так казалось. Сюда тоже залетели ветры перемен, и для местного крестьянина многое изменилось.

Совхоз «Заря» вдруг превратился в кооператив. Элеватор, хлебозавод, мясокомбинат и всё, что могло приносить хоть какую-то прибыль, скупил частник, в основном московский и тамбовский. Да и местное начальство не дремало: намеренно банкротило и подгребало под себя ослабевшие совхозы и колхозы с удобной плодородной землицей, техникой и дешёвой крестьянской силой. Чиновники поселковой администрации и бывшие председатели колхозов незаметно, но очень скоро превратились в крупных землевладельцев.

Были здесь свои тонкости и хитрости.

Официально сельскохозяйственные земли продавать и покупать нельзя. Закона нет. Вспомнили: ведь у каждого селянина при вступлении в колхоз был земельный пай. Ну, нарисовали и разделили колхозную землю на бумаге. Получила каждая семья, скажем, по 3—5 гектаров земли. А что с ней делать, с землёй? Голыми руками её не обработаешь, а технику, трактора да комбайны ушлое начальство – председатель, главбух и главный агроном – уже прибрало к рукам. Технику, какую списали, а какую скупили по остаточной цене, почти даром. Лошадей в деревне раз-два и обчёлся. Почесали крестьяне репу. Задумались. А доброе начальство, видя такую печаль в народе, и говорит: мол, отдайте нам ваши паи по договору во временное пользование, всё равно вам обрабатывать её нечем, а мы вам за это в конце года зерном, мукой и сахаром отдадим. Крестьяне спрашивают: а сколь же вы положите за пай? Тут начальство нарисовало что-то такое пальцами в воздухе: дескать, не обидим. Подумали бабки-дедки – ни техники, ни сил у них нет. Чего земле пустовать? По паре мешочков того-сего – всё лучше, чем ничего. Куда деваться – согласились.

Вот и получилось, что остался колхозник без земли, без техники и в полной власти теперь уже кооперативного начальства. Только раньше он заплату получал каждый месяц, а теперь один раз в конце года и то, когда продадут урожай, если, конечно, будет тот урожай. Можно было рассчитывать только на личное подсобное хозяйство. Тем и жили.

Народ за пять лет непонятных реформ обозлился. То, что в Москве называли реформами, крестьяне по простоте и честности окрестили так: «полный бардак и трындец».

Как языком слизнуло молочные фермы, откормочные животноводческие комплексы. «Как Мамай прошёл!» Благодаря «мудрой» политике московских властей, которым интереснее было покупать лежалое дешёвое мясо заграницей, колхозам выращивать скотину стало не выгодно. Цены на технику, ГСМ и удобрения взлетели, а на мясо и молоко остались прежними. Естественно, скотину порезали. Хозяйства выживали за счёт полеводства: зерновые, сахарная свёкла, подсолнечник, гречиха, кукуруза.