В глубине осени. Сборник рассказов

– Давай назад! – крикнул Филумов, на большее у него не было ни времени, ни сил. Он развернулся головой к берегу, лёг на волну, еле-еле перебирая отяжелевшими руками и ногами. Совершенно обессиленные ребята выползали на берег по-пластунски: выползли и с полчаса лежали неподвижно и тяжело дышали, словно два выброшенных на берег дельфина.

Случаи эти вспомнились Филумову, когда он стоял у штурвала, но он не почувствовал тогдашнего страха, наоборот, был уверен, что шторм скоро кончится, и они дойдут до Севастополя и до своей Стрелецкой бухты. Он уже совершенно привык к болтанке и мог стоять у руля хоть всю ночь. Трос, уходящий в тёмную бушующую темноту то натягивался, то провисал дугой, а буксир всё тянул их к Керчи, к Чёрному морю. Филумов вглядывался в колыхающийся за иллюминаторами полумрак и мелькающие вдалеке бортовые огни буксира.

И было ему видение: как будто перед ним в бушующем океане болтается старинный корабль, по палубе бегают странного вида люди с раскосыми глазами, в коротких кимоно, с забавными пучками волос на макушках; они что-то кричат, пытаются убрать паруса, рубят грот-мачту – она с треском падает за борт и исчезает в волнах, а беспомощный корабль, подхваченный бурей, уносит всё дальше на северо-восток, в холодный океан. И почему-то Филумов в этот момент был уверен, что когда-нибудь он напишет об этом корабле и об этих людях большую картину или роман – он ещё не знал точно когда, но непременно напишет, обязательно…

Аврал

Севастополь. Начало мая 197… года. Уже несколько месяцев, как отцвёл миндаль – и зеленеют холмы по берегам Стрелецкой бухты. Миндаль в этом году зацвёл как-то особенно рано, и по утрам можно было наблюдать божественную по красоте картину: цветущий миндаль весь в бледно-розовых цветах и в февральском снегу. Холодящий лицо и ладони ночной порывистый ветер сменился влажным тёпленьким муссоном, переходя в полуденный прохладный штиль. Впереди лето, а значит, жара и духота в каютах и на боевых постах.

Филумов любил весну и не любил лето. В его маленькой радиорубке и без того было не продохнуть от ламповой аппаратуры, которая накалялась, и температура внутри доходила летом до сорока пяти, а то и поболее градусов, как пойдёт… Тогда Филумову приходилось раздеваться до плавок и в таком неуставном виде принимать и передавать радиограммы, передавать бланки с текстом через откидное оконце в двери. Командир смотрел на это сквозь пальцы, лишь бы была связь.

Май только начался. Воздух за бортом +25.

Водолазный бот ВМ-413 стоит в боевом дежурстве аварийно-спасательной службы по Черноморскому флоту, а это значит, что каждую минуту из штаба бригады может поступить приказ о выходе в море и выполнении боевой задачи. И тогда по громкой связи на всю бригаду прозвучит коротко и строго: «Командиру ВМ-413 срочно прибыть к оперативному дежурному», – и молодой командир, капитан-лейтенант Ананян, прозванный из-за цвета лица Фиолетовым, гарцующей рысью кавказского скакуна выбежит из своей каюты и поскачет по левому шкафуту4, через ют5 и трап, по гремящей глухим колокольным гулом причальной стенке, через плац, к стоящему на взгорке двухэтажному строению – штабу бригады. Минут через пять, получив задание и выйдя из-за угла штаба, он взмахнёт, вращая рукой, будто взбивая сладкую вату, что означает: заводи движок, будем отчаливать.

И уже звенят звонки аврала и звучит команда по кораблю: «Баковым на бак, ютовым на ют! По местам стоять, с якоря, швартовых сниматься!» Боцкоманда работает слаженно, и как только командир, простучав каблуками по сходням, вскакивает на корму, – убирается трап, отдаются кормовые чалки и лебёдка на баке, гремя цепью, подтягивает бот к середине бухты. Старший на баке, старшина первой статьи Снопков, осматривает якорь, докладывает: «Якорь чист!» Командир уже в ходовой рубке. С лёгким уголовно-армянским акцентом негромко командует рулевому: «Левая – малый вперёд, правая – малый назад!» Рулевой со звоном поворачивает рычаги телеграфа. Корабль разворачивается на месте. «Левая и правая – средним вперёд!» – и ВМ-413, набирая ход, скользит мимо видавших виды старичков-спасателей «Коммуны» и СС-506, буксиров и ПЖС7, кораблей для спасения экипажей подводных лодок, покидая родную бригаду, движется к выходу из бухты.

Вот соседи – бригада ОВР – охрана водных рубежей. Проплывают по правому борту минные тральщики и катера – морские трудяги, коммунальная служба флота, коллеги по безопасности плавания: они ежедневно просеивают через свои тралы воды фарватеров, чистят от мин и мусора морские пути-дороги.

Филумов запросил у берегового поста разрешение на выход из бухты. Получил добро и доложил командиру. Ананян, всегда недовольный, был как-то особенно хмур, буркнул что-то в ответ: мол, без тебя знаю – и вдруг неожиданно рявкнул: «Право руля! Самый полный вперёд!»

Ничего особенного в этом приказе не было, но сразу стало понятно, что идут они не в море, а в главную Севастопольскую бухту – направо только она.

Командир вызвал в ходовую рубку командира водолазов мичмана Паламарчука. Паламарчук явился через несколько минут, заполнив воздух в рубке густым запахом чеснока и перегара.

По тому, как он нервно шевелит руками и ежеминутно подтягивает локтями брюки на бедрах, можно судить, что утренней дозы явно недостаточно. Он подошёл к командиру. Ананян что-то негромко сказал на ухо Паламарчуку. Мичман пожевал губами, словно хотел разжевать то, что услышал, пошевелил густыми прокуренными усами, ответил «понял» и направился к себе в водолазную, продолжая подтягивать штаны и пританцовывать ногами.

Понятно, что впереди водолазные работы. «Опять кто-то якорь потерял», – подумал Филумов. Но он всё же решил убедиться в своей догадке и, пользуясь некоторой привилегией радиста, которая как-то сама собой утвердилась на флоте, узнать у командира, в чём дело.

На вопрос Филумова: «Что случилось?» – Ананян хмуро и нехотя проворчал: «Жмурика будем доставать». Лицо его, и без того тёмное, стало ещё темнее. Длинный горбатый нос загнулся и вытянулся ещё больше. И если снять с него форму морского офицера и отнять грубый командный голос, то был бы он похож на худого нескладного армянского паренька, малого ростом, сутулого и узкого в груди и плечах. «Да уж, работенка!» – подумал Филумов, вернее не подумал, а как-то прочувствовал всем телом. Утро, обещавшее быть добрым, сразу осунулось, яркое солнце съежилось, морская изумрудная волна сделалась тёмной.

Подошли к главной бухте. Вот и Константиновский равелин, по левому борту бригада БПК8. Впереди вечно стоящий на приколе авианосец «Москва». Повернули к причалу ремонтного завода. Пришвартованный к пирсу кормой, словно серый утюг, стоял «Воронежский комсомолец». Дальше, метрах в пятидесяти за ним, причальная стенка поворачивает углом. На пирсе нас уже ждут: военная прокуратура, особисты и прочая братия – все, кому и положено быть в подобных случаях. Беготня. В лицах и движениях встречающих тоскливая суета. ЧП крупное, на весь флот. Понятно, что неминуемо полетят головы. С кого-то снимут звезды. А с кого-то и погоны. Причалили. Высадили командира. Он минут десять объяснялся с начальством, определял примерное место поиска. Потом вернулся и коротко поговорил с Паламарчуком.

Тем временем на юте уже снаряжают водолаза, одессита Сашу Жируна, в трёхболтовку9, прикручивают надраенный, горящий на солнце медный шлем. Мичман Паламарчук пляшет вокруг Жируна и объясняет, где и что искать. Все уже знают, для чего пришли. Кучкуются на юте.

Отходим метров на пятнадцать-двадцать от причала. Водолаз медленно, неуклюже подходит к трапу, гремит свинцовыми подошвами по металлу палубы. Паламарчук даёт ему последние наставления, закручивает круглое оконце скафандра, звонко хлопает пятернёй по шлему: такова традиция – значит, всё готово, можно начинать спуск. Несколько шагов вниз по трапу – и водолаз исчезает под водой. Из динамика на верхней палубе слышен голос Жируна. Он озвучивает каждый свой шаг. Так положено. Паламарчук в наушниках и с гарнитурой в руке ведёт переговоры. На поверхность всплывают пузыри воздуха. Сквозь шумы слышен голос Жируна:

– Опустился. Ил. Видимость – два-три метра.

– Саш, медленно, спокойно обследуй квадрат.

– Всё, вижу, нашёл.

– Бери, будем поднимать.

Через несколько минут Жирун всплывает. Обхватив мёртвое тело обеими руками, двигается к причалу. Двое матросов поднимают утопленника из воды, кладут на приготовленные носилки.

Новость разносится быстро. Утопший – молодой матрос с «Воронежского комсомольца». Прослужил всего полгода.

Филумов выходит из рубки. Смотреть не хочется, но такова человеческая природа: смерть одновременно отталкивает и притягивает. Он видит, как труп вытаскивают на пирс, и, когда утопленника переворачивают и кладут на носилки, изо рта у него струёй выливается белая пена. Ноги его поджаты, руки скрючены, будто он кого-то пытался обнять – последние смертельные объятья. Лицо и кисти рук бледно-голубые, отдающие желтизной. Филумов отворачивается. Тошнота подступает к горлу.

Человек мёртв, с этим уже ничего нельзя поделать. Он лежит на холщовых носилках и смотрит невидящими глазами в весеннее севастопольское небо. Мальчик восемнадцати лет. Что он видел в своей жизни?.. Теперь это уже неважно. Для него уже ничего неважно. Ничего нет и уже никогда не будет из того, что могло бы быть в его жизни. Что ему до того, что посадят тех, кто избивал и глумился над ним? Что кого-то понизят в звании или уволят со службы? Разве утешит всё это его мать, которая всего несколько месяцев назад отправляла его служить Родине? Провожала с надеждой через три года увидеть его мужчиной, женить, растить внуков…

«Не доплыл-то всего ничего», – подумал Филумов.

На причале невдалеке стояла будка охраны, и, если бы дежурный был на месте и вовремя пришел на помощь, парень остался бы жив. Не мог он уйти на дно, молча. Наверное, кричал, но никто его не услышал. Говорят, что с корабля светили прожектором. Луч прожектора – это не то, что нужно для спасения тонущего человека.

Филумов представил, как паренёк прыгнул с борта «Воронежского комсомольца», из последних сил пытался доплыть до причала, но сил нет, плотное рабочее платье намокло, стало вдвое тяжелее, грубые ботинки на шнуровке пудовыми гирями тянут на дно. Чёрная морская вода. Чёрное небо над головой. Звёзды. Не до звёзд ему было. Может, что-то и успел вспомнить: дом, мать, девушку, если была, – а может, и не успел: глотнул водицы – и всё…

По пирсу неспеша ходили и разговаривали офицеры. Солнце по-прежнему лило свой ясный весенний свет. Было буднично. Обычно. Если бы не было тела матроса, лежащего на носилках. Если бы… Но оно было. Мир вокруг уже не мог оставаться прежним, привычным.

Команда ВМ-413 пребывала в унынии. Жирун поднялся на борт. Его раздели, и он ушёл вместе с Паламарчуком и другими водолазами в помещение своей боевой части. Постепенно и остальные разбрелись по своим постам и каютам.

Работа закончена. Чёрт бы побрал такую работу! Можно идти в бригаду. В Стрелецкую.

Филумов вернулся в рубку. Послал радиограмму в штаб флота и в штаб бригады о выполнении задания. Домой шли средним ходом: куда торопиться? Командир ушёл в свою каюту, распорядившись, чтобы ему доложили, когда настанет время швартовки. Все молчали. А когда какой-нибудь весельчак или салага пытался начать разговор, смотрели на него так, что тот сам затыкался.

Зашли в Стрелецкую. Отдали якорь, развернулись и стали швартоваться. Закинули швартовы на причальную стенку. Ананян, с виду спокойный, дал задний ход, но не рассчитал и с грохотом долбанул кормой в металлическую стену причала. На всю бригаду раздался траурный гул. Филумову показалось, что командир нарочно «так неудачно» отшвартовался. Ананян сошёл на берег к оперативному дежурному.

Потом жарили картошку, ели, запивали чаем. Наступил вечер – и вся команда ВМ-413, кроме вахтенных и дежурных, повалилась на коечки и заснула. Спали водолазы и механики, рулевые, сигнальщики, спала боцкоманда. Каждому снилось своё. Кто-то ворочался и стонал. Филумову снилось миндальное дерево с пустыми телеграфными бланками вместо листьев. Бланки беззвучно обрывались и падали в бездонную черноту пространства.

Капитан-лейтенант Ананян не спал. Он пил неразбавленный спирт. Курил одну сигарету за другой. Временами он отворачивался к переборке10, и плечи его мелко тряслись. Круглый глаз иллюминатора пялился в крымское звёздное небо. В любую секунду может грянуть с небес: «Командиру ВМ-413 срочно прибыть к оперативному дежурному!»

Мичман Паламарчук

Мичман Паламарчук – личность в аварийно-спасательной службе Черноморского флота известная. Но тот, кто ничего о нём не знает и будет судить только с внешней стороны, пренебрежительно скажет: алкаш или пьянчужка. И, наверное, будет отчасти прав. Да, мичман Паламарчук выпивает! Это правда. Но это далеко не вся правда. Филумов, начав службу на корабле, не сразу понял, почему командир и начальство бригады смотрят на постоянно нетрезвого мичмана снисходительно.

Во-первых, Паламарчук выпивал, но никогда вдрызг не напивался. Во-вторых, кого послать на самое серьёзное разминирование, обнаружение и подъём торпеды или снаряда (что случается на флоте довольно часто)? Знамо дело, мичмана Паламарчука! Кого же ещё. Многолетний опыт и ювелирная работа водолаза-минёра. «Спец» – коротко называют таких людей на флоте. Не один десяток молодых водолазов прошли его школу. При этом он не бил себя в грудь, не требовал внимания и наград. Он даже несколько стеснителен. Спокойно, скромно делает своё опасное и нужное дело. Конечно, такого не представишь на парадном смотре командующему флотом. Паламарчук – худой, сутулый, со щёткой торчащих усов под длинным, кривым, вечно шмыгающим носом и смешно подтягивающий локтями форменные брюки. Большие кисти рук в постоянном нервическом движении. Удивительно, как только он такими руками разминирует?! Но это оставалось загадкой только для тех, кто не видел, как Паламарчук работает с миной на глубине. А те, кто видел, говорят, что под водой это совсем другой человек – ни одного лишнего движения, невероятная собранность, точность, отсутствие эмоций.

Водолазы, работавшие под водой с миной или снарядом, рассказывали, что в этот момент страха не чувствовали. Страх приходил позже после всплытия, когда мысль о миновавшей опасности доходила до сознания. Главное, что удивляло в мичмане, – это уверенность и надёжность, которую он внушал подчинённым ему водолазам. Когда Паламарчук руководит погружением и работой на дне – ничего неожиданного не может произойти! Оборудование, костюмы, шланги у него всегда в полном порядке. Водолаз от бога, «профи», как сказали бы о нём американцы.

Минёр – это даже на твёрдой земле занятие опасное, а что уж говорить о подводной работе, когда видимость ноль – дно затянуто толстым слоем ила. Ночь ли, осень ли, зима ли, ветер, шторм – в любых условиях водолаз-минёр опускается на глубину, рискуя жизнью для безопасности людей и кораблей. Так надо! Никто другой не сможет выполнить эту работу. Восемнадцатилетние мальчики на этой работе очень быстро становятся мужчинами и часто преждевременно седеют. Вот и у Паламарчука вся голова в проседи – соль с перцем. Соли уже гораздо больше!

Бывали, конечно, у него и недоразумения на алкогольной почве, но не трагические, а скорее забавные.

Как-то вышли в море по делам незначительным, что-то вроде обеспечения безопасности учебных полётов. Это когда военные самолёты в определённом районе над морем отрабатывают фигуры, заходы и так далее, а водолазный бот стоит в этом районе и в случае нештатной ситуации или катапультирования должен вытащить из воды лётчиков. Филумов вышел на канал связи самолётов с авиабазой, доложил о прибытии и слушал их радиопереговоры. Так что, если бы что-то произошло, он бы сообщил командиру, и корабль сразу же пошёл на помощь пилотам. Слава богу, полёты прошли без происшествий, и ВМ-413 уже собирался неспешно возвращаться на базу, как из штаба бригады пришла радиограмма с приказом по дороге зайти на якорную стоянку и забрать на борт оставленный кем-то понтон, или небольшую платформу, которая в радиограмме называлась «Бурей». Командир Ананян недовольно сморщился, хрипло пробурчал нечто матерное, но всё же дал команду идти к якорной стоянке.

Внезапно погода резко ухудшилась. Ветер постепенно усилился, и лёгкая морская зыбь стала на глазах превращаться сначала в мягкие покатые волны, а немного погодя в водяные холмы, вершины которых стали быстро обрастать лёгкой пивной пеной. Вскоре Филумов принял штормовое предупреждение, содержание которого не сулило ничего доброго: волнение 5—6 баллов и сильный юго-восточный ветер. Проще говоря, шторм. Но не это волновало командира и команду. Плохо было то, что приказа идти за этой долбаной «Бурей» никто не отменил. Ананян запросил штаб бригады об отмене или подтверждении приказа. Филумов отправил радиограмму, но ответа не было – и ничего не оставалось делать, как выполнять приказ и продолжать идти к якорной стоянке.

Море насупилось, небо заволокло серым тёмным покрывалом. ВМ-413 стал зарываться носом в волну. Бот заболтало.

Через полчаса подошли к якорной стоянке. «Буря» моталась около большой плавучей банки, к которой она была пришвартована стальным тросом. Ананян задумчиво чесал свою чёрную шевелюру, соображая, каким образом в таких условиях подойти к этой «Буре», отцепить её от банки, застропить, да ещё умудриться поднять на борт. При таком сильном волнении столкновения корабля с банкой и с «Бурей» не миновать, и что станет после этого с бортом ВМ-а, одному богу известно! Ананян по наружной громкой связи отдал команду: «Баковым на бак, приготовиться к работе!» – но голос его звучал нерешительно.

Командир вызвал в ходовую рубку Паламарчука, как наиболее опытного моряка. Паламарчук явился минут через пять в «обычном» своём состоянии. Выслушал Ананяна, посмотрел через иллюминаторы рубки на бак, где матросы боцманской команды, цепляясь кто за что мог, с трудом удерживались на ногах, обдаваемые порывами ветра и волн. Быстро оценил обстановку.

Филумов сидел в радиорубке в наушниках, ждал и слушал эфир. Возможно, штаб бригады хоть с опозданием, но ответит. Эфир молчал. И в этот момент по громкой связи, над взмыленными волнами, покрывая вой ветра и рокот волн, по верхней палубе и в динамиках внутри корабля прозвучал нетрезвый, но строгий и отчётливый голос мичмана Паламарчука:

– «Бурю» на борт не брать, «Бурю» на борт не брать… «Бурю» на борт к еб…не мать!!!»

Много лет спустя, читая историю вьетнамской войны, Филумов совершенно случайно наткнулся на такие строчки:

«Однако в акватории портов работали и сами вьетнамцы. В Хайфоне действовал саперный отряд под командованием Чан Вьет Чана, в который входили работники порта: грузчики, крановщики, портовые механики. Ими за три месяца 1973 г. было извлечено из фарватера, ведущего из моря в порт, сотни мин и бомб различных видов. А спустя какое-то время советские водолазы провели работы по уничтожению оставшихся мин в районе порта Хайфон, в числе их был мичман В. Паламарчук (Черноморский флот), награждённый за это орденом Красной Звезды».

4. Би-ба-бо

Его нашли утром деревенские дети. Недалеко от полотна железной дороги в двадцати километрах от городка Р. Ребятишки вышли пасти коз. Вдоль «железки» трава высокая, густая, сочная. В кустах у полотна наткнулись на него.

На вид – мужчина лет сорока. В разодранной рубашке и тренировочных штанах. Без сознания. Голова в крови. Рана на левом виске. Лицо и руки ободраны: видно, катился по насыпи. Запах алкоголя. Скорее всего, выбросили из поезда или пришлось прыгать. Босой.

Старший из ребят сбегал в деревню. Вызвали милицию и скорую помощь. Ни документов, ни вещей не обнаружили. Кроме домашних тапочек – их нашли недалеко от места падения неизвестного. Когда грузили в «скорую», он глухо застонал.

В ближней деревне больницы не было. Пришлось везти раненого в город. Положили в реанимационную палату. Отмыли от крови, сделали рентген – огнестрельное ранение головы, перелом левой руки, правая нога сломана в двух местах, но позвоночник цел. Пришли сотрудники из линейного отдела милиции. Сфотографировали. Разослали фото для опознания по всем отделам на транспорте, где неизвестный мог сесть в поезда, прошедшие ночью по этому участку юго-восточной железной дороги. Быстрого ответа не ждали, процесс долгий: пока получат, опросят проводников, пока ответят. Может, родня подаст в розыск, если, конечно, есть родня…

Сознания нет. День, два, три. Сестрички переворачивают раненого с боку на бок, чтобы не было пролежней. Вливают глюкозу, обезболивающие и снотворное внутривенно. Загипсовали руку и ногу. Поставили катетер. Стали готовить к операции.

Что дальше? Ждать. Больше ничего не остаётся. Может, и выживет. Всё может быть.

Темнота. Тьма. Небытие. Ничто.

Тух-тух, тух-тух, тух-тух…

«Что это? Поезд? Где? Рядом? Нет, это внутри. Внутри чего? Меня? Где я? Кто я?..»

Он очнулся через неделю. Сквозь закрытые веки ощутил свет и сразу тупую боль в голове и ноге. Пошевелил пальцами здоровой руки. Приоткрыл один глаз. Оглядел, не шевелясь, пространство: часть потолка, край кровати, кусок стены, окна, свою подвешенную ногу в гипсе. Ничего не смог понять. Опять провалился в темноту. В сон. В облака. Рваные. Серые. Тяжёлые. Холодно. Моросит дождик. Как тяжело ходить по облакам. Ноги вязнут. В просветах мутно-зелёные холмы. Замок на одном из них. Развалины. Черепичные крыши. Тянутся по-черепашьи узкие переулки. Что-то знакомое, но где и когда видел – не помнил. Справа свинцово-серая река. Вдалеке железный мост. За ним неясные очертания остроконечных зданий. Тёмные ленточки дорог. По ним бегают жуки, ползут тараканы, ещё медленнее муравьи. Ах, как зябко, сыро и тоскливо! Очень хочется пить. Он припал губами к облаку, но влаги в нём не было ни капли. Вата. Попытался сквозь просвет дотянуться рукой до реки. Далеко! Рука неестественно вытянулась. Вот уже почти дотянулся до серой тёмной воды, но пальцы больно ударились о твёрдую ледяную волну. Ноги вдруг заскользили в облачной вязкой пустоте, он сорвался и полетел, но не вниз, как положено по закону тяготения, а вверх, и ударился об купол небесной тверди. Облака свернулись – и свет погас.

Дознаватель, старший лейтенант Николай Поздникин, шагал по знакомой с детства улице, нервно постукивал кожаной папкой по бедру. Шёл в больницу.

«Чёрт бы побрал это дело! Пострадавший без сознания, никаких сведений о нём нет. Кто таков, неизвестно. К тому же, огнестрел. Мне в отпуск идти, а начальство торопит, грозится – висяк вырисовывается конкретный. Теперь с живого не слезут. Об отпуске и не заикайся, пока не найду стрелка. А как его найдёшь? Тут по горячим следам надо расследовать, а мужик в коме. Ни документов, ни билета при нём не обнаружено. И чем дальше, тем тяжелее будет отыскать концы».

Уже в который раз заходил он в кабинет к заведующему отделением нейрохирургии, местному светиле, Ивану Степановичу Лурье. Да что толку! Тот только руками разводил:

– Ничем не могу обрадовать. Пока без изменений. Ранение головы более чем серьёзное. Пулевое проникающее со всеми вытекающими. Надо ждать, товарищ старший лейтенант. Сердце крепкое, авось, и выкарабкается. А там как бог даст.

На вопрос Поздникина: «Долго ли пострадавший пробудет без сознания?» – отвечал уклончиво: дескать, ничего определённо сказать не могу, возможно, ещё недельку так пролежит, а может, и месяц, если не помрёт; готовим к операции, делаем всё, что в наших силах, дорогой товарищ следователь.

Поздникин – парень ещё молодой, двадцать семь ему. Здешний, почитай всех в районе знает. Здесь и школу окончил. В армию сходил. В институте юридическом недавно отучился. Холостой, да и куда торопиться-то. Девки и так на него западают. Чего ещё надо? На службе уважают. Предки «жигуль», вон, подарили. Друзья-товарищи, рыбалка, охота. Свобода! Живи да радуйся.

Поздникин вошёл в больницу, поднялся на второй этаж, постучал в дверь с табличкой «Лурье И. С.» и, не дожидаясь ответа, вошёл в кабинет. Иван Степанович дремал за столом, заваленным стопками бумаг, папок и прочей канцелярщиной. Он встрепенулся, приоткрыл глаза и жестом предложил следователю присесть.

– Здравия желаю, как там наш пострадавший? – полюбопытствовал Поздникин.

Лурье прокашлялся, стал рыться в бумагах – он явно темнил и не торопился с ответом.

– Ну? – нетерпеливо поторопил его следователь.

– А ты не понукай, не запряг ещё, – добродушно огрызнулся доктор, – прыткий какой.

По тону его можно было предположить, что произошли изменения, и кажется, благоприятные. Лурье протянул старлею пачку сигарет.

– На-ка, закури!

– Да не курю я. Иван Степаныч, не томите душу!

– Есть, есть подвижки! Очнулся твой подопечный.

– Так я могу его допросить?

– Ты, часом, не семимесячный?

– Чего?

– Больно шустрый! – Иван Степанович, не торопясь размял в тонких длинных пальцах сигарету, прикурил. – Очнуться-то он очнулся, только допросить его пока что проблематично.