Оправа для бездны

Присел Марик на сырую с утра траву. Повертел в руках копье, положил его перед собой. Нет у него теперь оружия. Когда очнулся да пришел к Насьте за ножами и рубилом своим, сразу неладное заметил. Сожрала кровь юррга сталь. Впрочем, какая там сталь? Так, железо. Только и осталась ржа на оголовке древка: почистить пытался, но сразу понял, что до деревяшки счистит, – оставил: так хоть упражняться с копьем можно.

Руки Марик опустил на колени, глаза закрыл. Было время – уши от насмешек Багди да ровесников вяли, когда вот так же замирал загодя до схваток или тяжелых упражнений. Староста по-всякому не мог понять, зачем мозги перед нудной работенкой чистить: все одно, пакость приключится какая – присесть не удастся. Однако Марик и тут всякий смешок переупрямливал. Если о чем и спорил он с Лирудом, так только не об этом. Тут и его отец еще успел присоветовать: освобождай, парень, голову от шелухи, как добрая хозяйка зерно от кожуры лущит, иначе на зубах скрипеть будет. Вот и теперь стиснул Марик зубы, затем расслабился, выкинул из головы все – и Ору, и Кессаа, и Насьту, и мудрейшего, и клинок Сето. Даже о ближней ступени – стать воином – все мысли рассеял. Ухом, ноздрями, каждой пядью тела обратился наружу – и словно дым от шаманской трубки растворился на ветру. Улетел к небу, к тяжелым и сырым облакам. Приник к зеленой траве, дал пронзить собственную податливость ее стеблями, впитался ее корнями, повис каплей нектара на брюшке молодой пчелы, сорвался и разбился о прибрежный валун. Смешался со светлыми струями, расплел ленты речной травы и сплел их снова. Разлетелся во все стороны, растаял как летний снег и высох, взмыл паром – и увидел сразу все. И далекие пороги на Ласке, гремящие бурунами, как ворота к великой топи. И белые шапки Сеторских гор. И зеленые пласты Холодного моря. И золотые купола молчаливой Суррары за дремучими чащами, изгибом Манги и частоколом брошенных сторожевых башен. И далеко на западе блеск еще одной великой реки, через жидкую плоть которой ползли и ползли тысячи плотов, тысячи узких лодок и десятки тысяч лошадиных морд. Расплылся, рассеялся Марик надо всей Оветтой и увидел сразу все: и разоренные селения, и бегущих людей, и дымы пожаров, и пульсирующее пламенем или мглою темное пятно на севере, на вытянутом пальцем между двумя морями куске земли.

Остановился Марик. Прислушался к шуму близкой реки, как к путеводной нити, и вернулся туда, откуда не исчезал и на мгновение. Ни разу он не забирался так далеко – только и удавалось раньше сверху родную деревню глазом окинуть, но ни удивления, ни оторопи не испытал. С чего ему недоумевать или шарашиться? Чай, не колдун, и не быть ему колдуном, значит, и нечего из полетов этих чудо сплетать. С другой стороны, и не воин пока, а когда время придет воинскую долю вьючить, прибытка от полетов все одно не будет, если спокойствия не считать. Того самого, которое позволило ему и медведей брать без ущерба особого, и юррга на копье насадить, и всякое другое испытание без дрожи терпеть. Ерунду, конечно, Багди плел, не зря ему Лируд рот прикрыл: что толку с пустотой спорить, если она чужое по сторонам расплескивает, – вовсе не нужно перед каждой схваткой на землю садиться. Это ж все равно как флягу перед каждым глотком водой полнить. Спокойствие не просто набирается, но и тратится – не враз, конечно, если на невмоготу не напорешься.

Марик открыл глаза, уже вскочив на ноги. Бывшее копье словно само легло на руку, скользнуло по плечу, обернулось вокруг туловища, загудев на излете, и запело, заиграло тело, не исполняя команды умельца, а подчиняясь неслышимому ритму, который возник ниоткуда, но захватил и заворожил каждую пядь разгоряченного тела, заставляя мышцы то твердеть в камень, то растягиваться и наливаться огнем. Сколько раз еще три года назад, будучи угловатым неуступчивым подростком, он повторил эту тысячу движений, сколько раз перетасовал ее из связки в связку, пока не появился ритм, пока тело не начало упиваться легкостью и свободой, – не потому ли только и сумел взять третьего медведя, который вылетел с лежки в десяти шагах и не стал громоздиться на задние лапы? Ведь не на упор он его взял – на взмахе глотку рассек! Как только успел? Тело само все сделало, правда, и корчилось потом в рвоте тоже само, и в порты не наложило от ужаса чудом – тут уж Марик к воле своей вернулся, не дал сам себе опозориться. Все-таки не зря посмеивался над ним худощавый одноглазый дучь, на котором шрамов было больше, чем морщин. Не зря заставил окоротить шест до четырех локтей. Не зря нудил, когда Марик неправильно ставил ноги, неправильно держал плечо, неправильно дышал. А как самые начала парню дал – стал к шесту груз вертеть. Тот поперву не понял ничего, а потом языку дал волю: зачем да для чего. Одноглазый сначала засопел от злости, но потом все рассказал, да и куда бы он делся: от ловкости Марика хороший прибыток его новой семье шел. Оказалось, что не к копью он парня приучал. Не уважал одноглазый копья – объяснил, что в битве копейщик сила почти главная, но ценен он не один, а в куче, в строю, который не всякая конница опрокинет, не всякая рать затопчет. Если же копейщик со своим шестом заостренным против умельца с мечом или еще каким быстрым рубилом один на один схватится, то на том его копейная участь и угаснет. Тут одноглазый и расчертил на куске коры то, к чему Марика приучал. Древко на три локтя да рубило на полтора шириной в ладонь. Глевией[1] оружие обозвал и начал расхваливать его.

Долго тогда Марик над картинкой сидел. И так, и так прикидывал, но никак не мог эту глевию в охоте употребить. До того третьего медведя ему еще два года пыхтеть следовало. Никак оружие, владению которым он уже год обучался, под медведя заострить не получалось. По-всякому выходило, что либо согнется лезвие от тычка, либо скользнет по шкуре зверя в сторону, а значит, ложись, охотник, и улыбайся медведю, пока он улыбку твою клыками соскабливать будет. Махнул рукой на незадачу Марик и продолжил науку одноглазого постигать, правда, то и дело подумывал, как ему перед медведем извернуться, пока через полтора года не вычертил нелепый лепесток-наконечник, который был длиннее обычного едва ли не в пять раз и годился не только для рубки, но и для тычка. Одноглазый долго смеялся, выпытывая, что это Марик себе измыслил – лопату ли, секиру какую сдвоенную или весло, чтобы поперек Мглянки выгребать, а Марик лоб хмурил и на своем стоял: что ему не только врага рубить надо, но и медведя в лесу без опаски встречать. Разозлился тогда одноглазый, орал, что такая мотня жесткость должна иметь, а значит, весить будет как кувалда, и ею не только тыкать не сподручишься, но и рубить не сможешь: силенок не хватит! Найдутся, сузил глаза Марик и отправился делать заказ в соседнюю деревню к кузнецу, которому все равно было, во что сырое болотное железо плющить, – лишь бы прибыток от каждого удара шел. Зато уж почувствовал Марик в последний год упражнений, как тяжело управляться с железным веслом – иначе в деревне его копье никто и не звал. Пожалуй, на ладонь в плечах раздался: Багди даже охнул, когда Марик кабана на плечи взял и за пяток лиг до деревни дотащил. Вот тут-то придирки да насмешки окончательно из негромких в тихие обратились. Хорошо еще, дучь махнул рукой и продолжил подсказывать да советовать, что изменить, что подправить, как поменять шаг да жест, чтобы игру глевией к этакому «веслу» приспособить. А потом вовсе пришел и признался, что все, что знал, он упрямому баль передал, а что передать не мог, пусть баль на стороне вовсе не ищет, потому как у Марика собственная башка на придумки горазда, а где башка упрется, упрямство свое выдолбит.

К тому времени Багди вовсе от молодых отстал, да и что с него было брать: он и сам толком ничего не умел. Да и деревне пользы от охоты больше было, чем от деревянного стука на поляне да синяков и ушибов у собственных сыновей. К тому же и молодые не особо рвались кости ломать да сухожилия рвать: они уже к тому времени тайком вытаскивали отцовские или дедовские мечи, мерились длиной и остротой клинков и мечтали о посвящении в воины да о победах над врагами, кои должны были происходить быстро и без сильного вреда для их здоровья. В этих заботах у них и времени на насмешки над ненормальным «зверенышем» вовсе не осталось. Тут и привел одноглазый к Марику однорукого корепта из соседней деревни, который то ли заинтересовался чудаком, что лопату вместо наконечника на древко насаживал, то ли прибытка для семьи своей, в сеторских лесах обретенной, искал. И то дело: одноглазый-то за годы обучения не меньше трех оленей общим весом поимел с Марика, с полбочонка меду да фазаньих яиц за тысячу. Уж как его глаз-то недостающий добычу и умение ни половинил, и то одноглазый в прибытке от ученика оставался, так что однорукому был прямой резон прибыток урвать.

Свардом корепта звали. С хмыканьем он смотрел, как Марик крутит и тычет своим «веслом», потом взял в левую руку палку и встал напротив молодого баль. Встал и так и не сдвинулся с места: если только шаг ногой в сторону сделал, но и этого хватило, чтобы и весло железное остановить, и синяков на бедрах да боках у зазнавшегося «мастера бальской глевии» наставить. Так и появился у Марика новый учитель, а значит, и новые подопечные, в числе которых оказалась молчаливая улыбчивая балька с двумя старшими детишками и двумя мелкими, уже от Сварда прижитыми. Новый наставник хоть и случился одноруким, как Багди, но калекой был на правую сторону и отличался от ветерана всем – начиная с того, что предстал, несмотря на увечье, веселым и молодым. Ох, нелегко было его выкрутасы мечом левой рукой Марику на правую перенимать, а потом и левую в том же порядке разрабатывать! Опять же, и Сварду с одной рукой попотеть выпало, когда Марик в ответ учил его ставить силки и ловушки, плести верши для рыбы, разыскивать подлиственные грибы да медовые корни, воровать соты у диких пчел и ореховые запасы у лесной мелочи.

По весне же Марик помог Сварду вскопать кусок земли за его хижиной, и тот посадил семена желтой репы. Вот тут как раз два прибытка вышло – и репа, которая свардовское семейство в достаток вывела, и кабаны, которые к огородику как к солончаку шли. Тогда Марик себе новые сапоги справил. Свард хотел ему и сыромятный доспех сладить, да до посвящения в воины не успел. Зато успел обучить парня не только, как говорил сам, очень неплохому владению мечом, но и всякого другого умения в парня добавил, для чего обошел всех пришлых да и бальских ветеранов и из каждого по совету, а то и по учению в день-два за десяток семян репы вытребовал. Что уж говорить: Свард парня и по-корептски болтать приучил. Один он и провожал Марика в путь. Вот только меча он не смог дать ученику-приятелю своему: у самого меча не было – только умение да зимние боли в потерянной на войне с хеннами руке.

– А лодка где? – раздался насмешливый голос.

– Утонула, – ответил спокойно Марик и, опустив копье, присел на траву.

Знала бы девчонка, сколько раз он слышал шутку насчет железного весла, – придумала бы чего лучше. Пот катился с Марика градом, заливал глаза, но он только смахнул капли со лба и приятно удивился, что не почувствовал боли в заживающей руке. Кессаа стояла напротив, словно хотела что-то сказать, но замерла на полуслове. Серое домотканое платье прилипло к ее телу, и Марик разглядел и то, чего увидеть не думал: и девичьи грудь и талию, и крепкие плечи и бедра, скорее бы подошедшие молодой бальской матери, жизнь в которой бурлит родником, а время не успело еще растереть ее молодость между каменными ладонями. Вот только глаза у Кессаа были немолодыми. Именно немолодыми: словно передавались они с лица на лицо, и каждый предыдущий хозяин ничего, кроме горя и боли, этими глазами не высматривал.

– Я тебя не вижу, – сказала Кессаа негромко, и голос ее был таким усталым, что Марик почти разуверился, что именно она танцевала на мелководье.

– Ослепла? – не понял Марик.

– Нет… пока. – Она прищурилась и покачала головой. – Должна видеть, а не вижу. Должна чувствовать, а не чувствую. У тебя есть амулеты? Впрочем, я и представить такого амулета не могу.

– Нет у меня ничего. – Марик выдохнул, успокаиваясь. – «Весло» от кузнеца-неумехи, да и то после юррга едва держится, конец ему пришел. Рубаха и порты от Оры. Сапоги от деревенского скорняка. Колпак от опекуна моего, но магии в нем нет, точно говорю.

– В оружие против юррга нужно или магию, или нитку серебряную вплетать… – Она все еще жмурилась. – Ты и магию видишь? Да, видишь. Насьта сказал. И про мой отворот, и про реминьскую выморочь вокруг долины. Видишь, но сам не плетешь. Отчего же я тебя не вижу, а ну-ка…

Она шагнула вперед, опустилась на колени рядом и, пока Марик млел от смешанного с запахом реки запаха женского тела, прижалась щекой к его щеке, зачем-то лизнула его в лоб, провела ладонью и удивленно вскрикнула.

– Что такое? – не понял Марик, выныривая из захлестнувшего его блаженства.

– Да ты сам… амулет, – восхищенно прошептала Кессаа. – И заряжаешь себя сам.

– Не понимаю. – Марик нахмурился.

– Смотри. – Она прошептала что-то в ладонь и резко ударила Марика по предплечью. Баль недоуменно вскрикнул, но тут же замер. На покрасневшей коже выделились черные знаки. Их было множество, буквы перемежались линиями и точками – казалось, что тысячи мелких червячков избороздили плоть Марика, словно он был дубовым грибом.

– Это Лируд, – отчего-то поторопился объяснить Марик. – Он накалывал эти… значки четыре года. Сказал, что они должны были меня защитить.

– На всем теле? – уточнила Кессаа.

– Да, – покраснел Марик.

– И как же ты это выдержал? – Кессаа смотрела на баль так, словно он только что выпил Ласку до самого дна.

– Ну не в один же день… – Марик сморщил гримасу. – Так, опухало немного, но мошкара больней кусает. Да и не видно же ничего, он какой-то древесный сок брал!

– Ты не понимаешь. – Кессаа удовлетворенно кивнула, словно непонятливость Марика все объясняла. – Чтобы я защитилась так, как ты, я должна была бы повесить на себя лучших амулетов столько, сколько не увезти на подводе, запряженной двумя лошадьми. Да и то… не была бы столь защищена. Но ни один человек не может выдержать той ворожбы, что на твоем теле. Она должна высосать тебя без остатка за полдня. А если тебе придется защищаться от могучего мага – и того раньше.

– Вряд ли, – отмахнулся Марик и встал на ноги. – Лируд бы такого не допустил. Он был… мудрым, хоть и старым. Да и я не столь слаб. Вон меня юррг зацепил, и хоть бы что!

– Юррг, – кивнула Кессаа, медленно обходя Марика. – И не в первый раз?

– Да, – согласился Марик, медленно поворачивая голову вслед за Кессаа. – Откуда знаешь?

– Догадалась, – прошептала Кессаа и раскрыла ладонь.

На крайних фалангах пальцев замерцали голубоватые огоньки, и вдруг из центра ладони выстрелила ветвистая молния и оплела колено Марика. Баль охнул, отпрыгнул в сторону, но уже через мгновение понял, что боли не ощутил, хотя тут же с подозрением стал осматривать подаренные Орой порты. Кессаа снова подошла к нему и как ни в чем не бывало поймала его лицо в ладони.

– Так, значит? – удивленно расширила она глаза. – Подпитываемся извне, но тварь живую не трогаем. Кровушку да силу у животинки не отсасываем. Довольствуемся лучами Аилле, ветром, огнем, водой, солью земли да соком древесным. Интересно. Боюсь, что мне нужно твою кольчужку невидимую по точечке разобрать!

– Ну не стоит заморачиваться, – покраснел Марик. – Никакой надобности…

– Как, ты говоришь, звали этого умельца? – сдвинула Кессаа брови.

– Он… умер, – буркнул Марик, которому начала надоедать быстрая, ослепительная, но холодная красавица. – Лирудом его звали.

– Я не знаю такого мага… – Кессаа с досадой прикусила губу. – А он был великим магом: я никого не знаю, кто бы мог сравниться с ним. Если только… сами боги? Сето, Сади или Сурра?

– Боги не умирают, – скривился в усмешке Марик. – Ну если сами не захотят. Нет, Лируд богом не был. Он даже не был великим. Он сам мне говорил, что великим суждено быть не всем. Он говорил, что не только шапка к голове подходить должна, но и шея, чтобы голову держать. И чем голова тяжелее, тем шея должна быть крепче. А уж если и шапка велика… Тут уж лучше вовсе без шеи… Вот только без шеи по сторонам смотреть трудно.

– Вероятно… – Она почему-то согласилась и отпустила его лицо.

Марик невольно отшатнулся и вспомнил:

– А еще говорили, что Лируд был учителем самого Эмучи!

– Все верно. – Кессаа словно говорила сама с собой. – Эмучи и написал мне, что ты придешь. И поможешь.

– Как написал? Когда? – Марика затрясло. – Он же уже больше четырех лет как мертв.

– Иногда он приходит сюда. – Кессаа постучала себя по лбу и рассмеялась так, что у Марика похолодело в груди. – И пишет у меня на руке. Видишь?

Она медленно оттянула к локтю рукав платья, и Марик увидел вычерченное багровыми сайдскими рунами слово «Суйка».

– Демон меня задери. – Во рту у Марика пересохло, потому что вспомнил похожие буквы на руке Лируда. – Это вытравлено? Или выжжено?

– Спроси Ору, – опустила рукав Кессаа, глядя на Марика исподлобья. – Как-то по моей просьбе она караулила мой сон и видела, как буквы сами появляются на руке.

– Почему? – прошептал Марик омертвевшими губами. – Почему же он просто не скажет тебе, чего ему надо?

– Он не может говорить. – Кессаа смотрела в глаза Марику, не отрываясь, и ее взгляд казался баль взглядом безумной. – Сайды зашили ему рот перед казнью. Он и пишет-то неровно. Посмотри, как разъезжаются буквы. Трудно написать ровно левой рукой, да еще обрубком левой руки.

– Почему же левой? – почти прохрипел Марик.

– Потому что правой он держит собственную голову, – отрезала Кессаа.

Глава 8

Совет

Насьта нашел Марика у навеса. Тот уже успел натаскать воды, нарубить хвороста и даже пройти вместе с почти оправившимся Вегом вдоль прибрежных кустов с волосяной сеткой. Улов оказался небольшим, но двух десятков рыбешек хватило на аппетитное варево. Большой котел с горячей водой по этому случаю перекочевал в приготовленное для него углубление, а над огнем повис котел поменьше, который как раз и служил источником соблазнительного запаха. Насьта пошевелил ноздрями и даже потянулся к сапогу, за голенищем которого торчала вырезанная из дерева ложка, но, столкнувшись с возмущенным взглядом Оры, виновато раскланялся.

– Не готово – значит, не готово, – пробурчал он с досадой и, оглянувшись, добавил: – Однако, как с мудрейшим переговорим, пробежаться придется, а то хромой репт полкотелка в одно хлебало сольет!

– Грибов печеных пообещаешь ему – не сольет, – ответил Марик, удовлетворенно осматривая только что зачиненный сапог, и тут же успокоил разрумянившегося ремини: – Ладно-ладно. На грибы покушаться не будем. Что там с твоим мудрейшим? Как бы не вышло, что ушицей прощание мое с долиной заедать будем.

– Заедать не заедать, а голодать я не согласен, – зевнул Насьта и одобрительно кивнул, глядя, как Ора управляется с ножом, разрезая корни для заправки варева. – Пошли, что ли? Разговор у мудрейшего будет долгим или коротким, не знаю, а перемениться может многое. Мудрейший полторы недели твое дело обдумывал.

– Вот и проверим, – нахмурился Марик.

– Что именно? – не понял Насьта.

– Мудрейший он или вроде нашего старосты, – буркнул Марик, запихивая ногу в сапог и притопывая им по пожухлой траве. – Как ты говорил мне? Человек не врет, когда ест? Может быть, ушицы ему отнести?

– Это ты зря, – крякнул Насьта. – Мудрейшего на палец так просто не насадишь. Да он, если захочет, так придурком прикинется, что тебе потом сто человек скажут, что он мудрейший, а ты все одно придурком его считать будешь!

– Я вот сейчас не пойму, – удивился Марик. – Ты похвалил его или наоборот?

– А… демон его знает, – замахал обеими руками Насьта. – Пошли уж! Не мастер я слова частить. Ты сейчас одно запомни: язык вперед мудрейшего не тяни. Спросит – отвечай, а если кто еще чего спросит – на мудрейшего сначала посмотри. Там и увидишь – раскрывать кисет или потуже бечевку затянуть!

– Какой еще кисет? – не понял Марик.

– Тот самый! – раздраженно скривился Насьта. – И вот еще что помни. Я, конечно, насчет меча понять тебя могу, но никакая железка поперек того, что в груди твоей стукает, выситься не должна. Хитрее нужно быть, если хочешь знать! Неужели думаешь, если бы ты веслом своим разбойника какого укоротил да с мечом его в деревню вернулся, кто-то против твоего права на воинское звание поднялся?

– Вот такушки, значит? – передразнил Насьту Марик. – Ты бы, парень, перехлестывал, да не перехлестнул. На себя слова свои завернуть сможешь? О чести не ты ли поминал, когда отец меч ковать отказался?

– Так это… – засопел ремини.

– Вот-вот, – кивнул Марик и поднялся. – Пошли – говорят, на ходу глупость быстрей выветривается.

– Эх! – взъерошил волосы Насьта. – Вот скажи, кто тебя учил языком шевелить? Говоришь мало, а как скажешь, так прямо по лбу отщелкивает!

Марик не ответил. Ора обрезала сладкие корешки, но на мелькающий в руках нож не смотрела, с баль глаз не спускала, и ему самому хотелось замереть и не спускать с нее глаз.

На знакомой поляне за столом, который, как уже понял Марик, был сделан как раз из древесины одра, сидели Уска и, неожиданно для баль, Кессаа. Они молчали и не двинулись с места, когда Марик и Насьта подошли к столу, только кузнец, на лице которого вроде бы как морщин прибыло, ответил кивком на поклон баль. Кессаа не шелохнулась – лишь сплела пальцы и крепче оперлась об отшлифованную поверхность. Со стороны озерца выкатился дед Ан и, покряхтывая, водрузил на стол кувшин, который, судя по темному боку, только что окунули в родник, и громыхнул корзинкой с посудой. Насьта тут же подскочил к старику и расставил перед каждым по глиняному кубку. Никакого угощения, кроме воды, явно не предвиделось, но Насьта наудачу поворошил солому, оставшуюся в корзинке, и присел на место с разочарованным видом.

Марик огляделся, но из-под окружающих поляну деревьев не вышел больше никто. По-прежнему молчали Уска и Кессаа, ерзал на чурбаке Насьта, ковырял в зубе шипом иччи дед Ан. Баль снова окинул взглядом свободные чурбаки и уже совсем было собрался, полузакрыв глаза, подремать, как дед отбросил в сторону шип и, чмокнув губой, начал говорить:

– Сегодня слов будет мало, потому как хоть и касаются дела наши многих, но гомоном их не решишь, поэтому те, что есть здесь, те и будут говорить, разве только кроме Насьты, потому как хоть он и лучший лучник долины, а то и всей Сеторы, но веса против отца своего не имеет.

Насьта недовольно шевельнулся и получил в ответ неожиданно тяжелый взгляд деда и присказку:

– А если он не против отца молвить хочет, а за него, тем более нечего язык тянуть, мы тут все за отца его складываемся.

«Вот это да! – поразился Марик. – Неужели дед мудрейший и есть? Засоси меня в болото, я ж о чем с ним только языком не тряс? И что же выходит? Если они все за отца Насьты складываются, то и против меня, выходит? Но так и я же не против него!»

– Дочь сайдская здесь не потому, что случаем или по умыслу со спором между кузнецом Уской и молодым баль Мариком связана, а потому, что боль наша, что через Марика нас захлестнула или пресеклась им, на нее прицел держит. Так я говорю?

Не шелохнулась Кессаа, словно не мудрейший с ней говорил, а летний ветерок висок ее щекотал.

– Начнем с заковырки, – почесал дед затылок. – Баль Марик пришел в долину, чтобы заказать меч у кузнеца Уски, ковать который Уска отказался, потому как признано и принято ремини в год войны ни оружия, ни плеча своего под чужую руку не править. Так оно, Уска?

– Так, – буркнул кузнец.

– Если бы так, – сморщился дед. – Однако вышло так, что имел Марик поручительство старое, по которому Уска отказать Марику не мог. Так оно, Уска?

– Дед, поперек тебя… – раздраженно хлопнул ладонью по столу кузнец, но в ответ услышал еще более громкий хлопок:

– Отвечай, кузнец, если спрашиваю, а то, как в былые годы, ухо-то отверчу! – заорал дед.

– Так, – зло проскрипел кузнец и зыркнул в сторону Насьты, который скорчил зловещую рожу и бешено вращал глазами.

– Вот! – глубокомысленно протянул дед и повернулся к Марику: – Что делать-то будем, убивец?

– Кого ж я убил-то? – растерялся баль.

– Юррга, трех медведей, волков без счета, прочей живности полно, – перечислил дед и, согнувшись, чихнул на собственные колени. – Да не в том дело! Ты ж, болезный, кузнеца нашего под расход подвел. Отказать тебе он не может, за дело взяться не может тоже. Ни работа ему твоя не нужна, ни обет твой. Тебе вот меч понадобился, а нам кузнец-то все дороже твоего меча!

– Я вот что скажу, – сдвинул брови Марик, потому как хоть и давился по соседству Насьта проглоченным смешком, но чем дальше, тем меньше самому баль казался разговор смешным. – От меча я отказаться готов. Не своей головой я думал, когда в долину пришел. Чему учили, тому учился, какие слова подсказали, такие говорил, но не по неразумению, а потому, что ни язвы какой, ни ловушки ни в делах своих, ни в словах не видел и не замышлял.