Блабериды-2

Но Илья медлил, откладывал решение, советовался с женой, а когда та пыталась взбодрить его, разражался от её авантюризма:

– Она-то на всё согласна, а хлебать потом мне, – ворчал он. – А потом начнётся: пожарные, менты, экологи – этим дай, тем дай…

Время в клинке Илья проводил в этих мучительных раздумьях. Маятник качался от пустоты к кирпичному заводу и обратно к пустоте. Это доводило Илью до изнеможения. Казалось, вся кирпичная кладка лежит на покатом загривке Ильи и с каждым днём давит всё сильнее.

Илья продолжал мять пальцы. Он заметил моё появление, покачал головой, бормоча что-то, потом сунул руку в карман и вынул белую коробку из-под таблеток.

– Сказали вот такое купить, – проговорил он, вертя её в руках. – Говорят, помогает…

Врачи считали депрессию Ильи органической, то есть связанной с нарушением баланса нейромедиаторов, которые отвечают за эмоциональные реакции. Эти вещества похожи на естественные наркотики, которые дают нам чувство радости, эйфории и удовлетворённости. При их дефиците человек не может обрадоваться, как не может завестись исправный автомобиль, если в нём нет топлива. Никто точно не знает, почему ломаются эти механизмы, но иногда депрессия душит даже тех, у кого нет причин страдать от тоски.

Нейромедиаторы похожи на акварельные краски, пятна которых придают жизни красоту и осмысленность. Все наши смыслы заложены природой. Мы идём по цветущему саду и рвём плоды, которые задают траектории наших жизней – от одной радости к другой.

Но когда акварель кончается, сады превращаются в тёмные мётлы. Мы лишаемся компаса и стоим в нерешительности на развилке тысячи дорог. Что есть мы без влечений, азарта, сочувствия, любви и восторга?

Но может быть, всё не так. Может быть, есть смысл и помимо акварельных пятен. Может быть, наши гормональные взрывы вытаскивают из нас что-то, лежащее в самой основе нашего существа, о чём мы пока не имеем понятия. Может быть, нейромедиаторы – лишь фотоны света, которые позволяют нам видеть то, что внутри. Когда выключают свет, мы слепнем, но это не значит, что мир исчезает совсем. Может быть, существует радость другого рода, которую мы ещё не нашли.

В любом случае, антидепрессанты обходятся дешевле, чем поиск нового образа мысли.

– Эй, ты где? – Оля тронула меня за руку и рассмеялась.

Вошла она незаметно, или просто я не заметил.

– Максим всё в облаках витает, – констатировала тёща.

Я секунду смотрел на них недоумённо, потом встал и протянул руку:

– Здравствуйте, Маргарита Ивановна!

С тёщей мы здоровались на мужской манер. Она была моложе тестя, хорошо одевалась и также хорошо выглядела. Она коротко стриглась, оставляя чёлку, и немного напоминала солиста мальчиковой поп-группы.

Я обнял Олю. Она коснулась меня ледяной щекой. Пар, который она выдохнула, собирался на её плечах.

В глазах Оли я читал какое-то ликование. Потерявшийся ребёнок, Миша Строев, нашёлся, и это приводило Олю в восторг.

– Блин, я так рада, что он жив! – торжествовала он.

– Где же он был столько дней?

– Говорят, нашли в «Обители первого человека».

– Это секта такая? Которая верит, что обезьяны произошли от людей?

– Не знаю. Ну, секта, да. Следователи сейчас разбираются. Но с ним всё в порядке!

К депрессивному Илье пришла молодая девушка, видимо, его дочь. Она поставила около отца пару цветных пакетов и стояла, кутая ладони в рукава дублёнки. Илья глядел в пол.

– Максим совсем за новостями не следит? – спросила тёща.

– Мне Оля рассказывает, – ответил я сдержанно.

– И правильно, – кивнула она. – Опять про Филино что-то говорят – так ты в это не лезь! Даже голову не забивай!

– А что про него говорят? – я посмотрел на Олю.

– Да ничего, – она отмахнулась и с досадой глянула на мать. – Стройку там какую-то затеяли. Ничего нового.

– Какую стройку?

– Не знаю. Просто территорию огораживают. И не в Филино вообще.

Она поспешила сменить тему. У её папы скоро юбилей, губернатора подозревают в сговоре с олигархами, Ваське кто-то расцарапал щёку, а в марте выборы президента…

Мы долго и неуклюже прощались. Олю мучило, что встречала получилась скомканной.

– Ну, Максим, поправляйся скорее! А то как говорят: свято место пусто не бывает, – тёща кивнула на Олю и рассмеялась.

Я пожал ей руку. Она вышла, впустив в вестибюль облако пара.

– Она сегодня как-то воинственно настроена, – сказал я. – Мне что-то нужно знать?

– Да её просто все дёргают, она психует, – отмахнулась Оля, прижимаясь ко мне потеплевшей щекой. – Не обращай внимание. Я в четверг приеду.

* * *

К четвёртой неделе моё настроение стало безразличным, словно на чаши весов положили одинаковое ничто. Жизнь за оградой клиники зарастала, как рана. Блеск Олиных глаз и суета, которую она приносила с собой, выглядели хорошим актёрством. Новости внешнего мира казались мне пересказом старых историй.

Ни о чём конкретном думать не хотелось. Сеансы с Танцыревым выматывали меня так, что в свободное время мне хотелось читать детективы про следователя Волкова, чистить снег или спать. Иногда я ходил на массаж – самое приятное, что было в клинике.

Танцырев не делал ничего необычного. Он как паук цеплялся за нити ассоциаций и тянул их из меня, выплетая какой-то узор. «И что вы об этом думаете?», – переспрашивал он бесконечно. Паутина порой превращалась в стальной канат, который обдирал мне внутренности.

Любой человек иногда копается в своём прошлом, но делает это понарошку. Вместо детского совка Танцырев предложил экскаватор. Прошлое оказалось не песочницей, а военным складом: в нём были сжатые пружины, неразорванные снаряды и капсулы с ядом, и сколько ни уговаривай себя, что это прошло, стоит задеть такую капсулу – твердь уходит из-под ног.

Цепочки ассоциаций вытягивались в цепочки мотивов, и жизнь превращалась в загадочный узор, сплетённый не мной. Где же я? Я всё больше ощущал себя мухой, растянутой на тонких нитях танцыревской паутины.

– Я чувствую себя в тупике. Всё хорошее, что было в детстве, рассеялось, а нового не пришло. Словно после долгого марш-броска я увидел свои же следы, и они оказались следами старика. В каждом старике есть сожаление, жёлчность и маразм. Я вижу себя таким стариком. Я словно прохожу точку невозврата. Ничего не изменится. Всё к этому идёт.

– Что бы вы посоветовали самому себе?

– Не знаю. Не замыкаться на очевидном. Должно быть что-то ещё. Должно быть… Но его нет. Есть чужие правила, которые нужно выполнять с энтузиазмом, потому что тренеры ценят энтузиазм. Даже если за финишной чертой пропасть.

Я возвращался в палату, где сопел, отвернувшись к стене, Плачущий Лёня. Я забирался на койку и сидел, не думая ни о чём. Такая внутренняя тишина возможна только здесь, в клинике. Здесь она не привлечёт чьего-то хищного внимания. Тоска – не такое уж мучительное состояние, если не пытаться с ней спорить.

Лёня просыпался. Это чувствовалось по его дыханию и робким шевелениям. Я ставил чайник, наливал в стаканы кипяток, позвякивал ложечкой, чтобы привлечь Лёнино внимание. Он поднимался, хмурый и помятый, принимался за чай, громко прихлёбывал, смотрел в окно и казался ребёнком, которого разбудили в полседьмого утра, чтобы идти в детский сад. Я доставал печенье. Мы перекидывались короткими фразами. Лёня смотрел в окно и надеялся, что в один из дней вместо круглого отражения его головы там появится Рижский залив.

* * *

– Что, Антоша, опять тебя на мороз отправили? – Мец подкрался к Антону сзади, выдыхая струю крепкого дыма. – Вообще не жалеют тебя! В такую погоду пса на улицу не погонишь.

Мороз смягчился, но всё сушил щёки. Снегопад, длившийся всю ночь, почти прекратился. С неба падали лохмотья снега. Отдельные снежинки вцеплялись друг другу в гривы как дерущиеся женщины.

– Здесь не надо курить, – добродушно ответил Антон, облокачиваясь на черенок лопаты.

– Вот именно, – кивнул Мец. – Ты же сколько раз мне говорил. А ещё этот Федя-патриот взял манеру за углом смолить. Ты видел, какая сволочь?

– Видел. Уже сказал ему, – Антон улыбался и поправлял резиночки на руке.

– Ты сказал, а ему хоть бы хны, – не унимался Мец. – Совсем тебя ни в грош не ставят. Что за люди, а?!

Оберег на запястье не давал Антону сказать лишнего.

Мец потушил окурок о сугроб и пульнул в урну, приладился к лопате и начал раскидывать снег с энергией олимпийского гребца. Мецу было важно поймать ритм и тогда он мог работать бесконечно. Я уже бросил попытки угнаться за ним и кидал в своём темпе, от которого всё равно прошибал пот.

– Антон, тебя фрики местные не раздражают? – спросил я. – Вот как Мец, например. Или та тётка, что всё время хороводы в столовой устраивает.

Он помотал головой:

– Да вы неплохие. Не хуже, чем там, – он кивнул за ограду.

На крыльце корпуса появился Пашка, сосед Меца по палате, и замер на последней ступеньке.

У Паши было обсессивно-компульсивное расстройство, поэтому мы звали его Пашка-окээрщик. Сегодня ему не давала покоя расчищенная нами дорожка, потому что плиточный узор, проступивший из-под снега, требовал от него шагать так, чтобы нога всегда попадала на целую плитку: левая – на прямоугольники, правая – на ромбы. Или наоборот.

Обсессивно-компульсивное расстройство заставляло Пашу каждый вечер проводить странные ритуалы, связанные со стучанием головой в стены и пол палаты. Эти глухие звуки служили в клинике сигналом к отбою, потому что свой ритуал Паша выполнял в одно и то же время – в десять вечера.

Ещё Паша страдал навязчивой нумерологией и умел почти мгновенно превращать слова в цифры, складывая порядковые номера букв. Каждый день Паша назначал какое-то число счастливым, и, если первое слово, сказанное ему посторонним, не соответствовало этому числу, он должен был совершить болезненный ритуал очищения, связанный с прикусыванием нижней губы. Нижняя губа превратилась в сплошную язву.

Говорить с Пашей не рекомендовалось, и оставалось загадкой, как Мец уживается в палате с таким чудаком.

– Глянь! – кивнул Мец в сторону Паши, который так и мялся на крыльце. – Не знает, с какой ноги пойти. Иди, помоги ему!

Я вернулся к крыльцу. Мы обменялись взглядами. Паша кивнул на физиотерапевтический корпус, до которого было метров двести. Ромбы и прямоугольники на дорожке мешали ему сосредоточиться.

Я поволок лопату за собой, и снег, размазываясь, образовал узкую тропу, по которой Паша шёл за мной, как за ледоколом.

Я вернулся к Мецу и Антону, стараясь шагать особым образом, чтобы правая нога попадала на ромбы через один.

– Блин, теперь и меня эти узоры достают, – сказал я.

– Вылечат и тебя, не переживай, – усмехнулся Мец.

Мы кидали снег ещё с полчаса, а потом стояли у сарая, где Антон хранил инструменты, остывая. Тут я увидел Гарика, который быстро шёл в нашем направлении.

Это был невысокий мужичок лет сорока с простоватым лицом, которое всегда смеялось, отчего Гарик производил впечатление добродушного человека. Как-то я застал его роющимся в столе дежурной – вероятно, Гарик искал таблетки. В тот день я не выдал его, но почему-то он всё равно меня невзлюбил.

Утром он сам заговорил со мной, кичился связями с бандитами, называл себя генеральным директором банка и в подробностях рассказывал, как трахал в подсобке медсестру Марьяну.

Несмотря на скользкий характер, Гарик притягивал людей, и вокруг него сложился кружок таких же странных знакомцев, которые усвоили гариковскую неприязнь ко мне. В общем, у нас сразу возникла вражда.

Когда Гарик подошёл, я шагнул вперёд и сказал:

– Погоди, поговорить надо. Это же ты снял то видео? Как сотрудница диспансера бьёт сумасшедшего старика. Ты?

Я не знал этого наверняка, меня интересовала реакция Гарика. Из всех людей в клинике он выглядел единственным, кто сделает такую пакость от моего имени с удовольствием и без явных мотивов.

Лицо его стало брезгливым. Он ускорил шаг и засеменил прочь, выкрикивая:

– Чё-ты там вякаешь, педик? Петух! Ко-ко-ко! Петушок! Грязин – петух!

Это была его навязчивая идея. Он и его дружки были убеждены в моей нетрадиционной ориентации.

Мец, глядя на это, изрёк:

– А ты ему в следующий раз нож под ребро засади.

– Я подумаю.

Мец закурил и вдруг закашлялся так, что дым полетел у него из ушей. Давясь, он спросил:

– Слушай, а чего ты вообще здесь торчишь? Ты же нормальный. На Пашку вон погляди. На днях полночи ныл: лежит, глаза открыты, воет как шакал, аж гавкает. Вот кто больной. А ты симулянт. Бока тут налёживаешь.

В этих словах была обидная и обнадёживающая правда.

Мец тем временем отвлёкся. По дорожке шла веснушчатая Тоня, пряча ладони в рукава с пушистой оторочкой. В модной курточке с треугольным капюшоном она смотрелась мило, как персонаж мультика про жителей далёкого севера. Мец что-то сказал ей, и она, не поднимая глаз, разулыбалась. Её невидимые глаза стали раскосыми, щёки выпуклыми, нос вздёрнутым и дерзким – она напоминала осветлённую чукотку.

Меня удивляла раскрепощённость Меца в таких ситуациях. Даже санитары подходили к Тоне с опаской: иногда у неё случались истерики. Но Мец считал её дочкой, и она не противилась.

Они ушли в направлении часовни. До меня донёсся обрывок его фразы:

– … да я и кроликов разводил, но они, знаешь, хуже мышей. Наплодятся, а куда их потом девать? Я сам не торгаш.

* * *

Приёмный покой располагался в конце коридора. Это была небольшая комната с парой кресел, столом и кушеткой – что-то среднее между школьным медкабинетом и клиентской зоной автосервиса. С рекламных буклетов на столе улыбался Ситель.

В приёмный покой меня позвала медсестра Инга, а сама куда-то пропала, велев ждать. Я взял в руки буклет, удивляясь, насколько по-другому выглядит клиника на профессиональных снимках.

Скоро дверь дёрнулась, я услышал голоса, и в комнату вошли двое. Я сразу узнал капитана Скрипку и от неожиданности встал. С ним был компаньон выше и моложе его.

Голова Инги просунулась в дверь, скользнула по мне довольным взглядом, словно бы Инга обещала мне, что всё будет хорошо, и всё действительно стало отлично. Голова тут же исчезла.

– Чего ты вскочил, Максим Леонидович? – усмехнулся Скрипка, располагаясь у стола. – Нам велели тебя не волновать, а мы и не собирались. Ты присаживайся.

Скрипка создавал столько шума, словно вошли сразу пятеро: он сопел, шуршал одеждой, принимал и сбрасывал телефонные звонки. Его напарник был похож на молодого адвоката с короткой стрижкой, в которой угадывалось армейское прошлое. В руках он держал тонкую красную папку, которая обещала интересный разговор.

Они со Скрипкой казались героями разных фильмов. От Скрипки исходила непосредственность дешёвого сериала, где звук пишут на съёмочной площадке и актёры работают наполовину экспромтом. Его напарник был вырезан из какого-нибудь американского фильма, снятого качественно и не имеющего других достоинств. Он смотрел на меня с холодной нетерпеливостью, словно этот визит отвлекал его от важных дел.

– Гляди, Костя, как живой! – кивнул на меня Скрипка, сощурившись.

Напарник не отреагировал. Он протянул мне удостоверение: Григорьев Константин Сергеевич, пресс-служба управления ФСБ. Пресс-служба? А казалось, целый следователь.

Григорьев словно ждал, когда эфир очистится от Скрипкиной возни. Заговорил он вежливо и холодно:

– Максим Леонидович, у меня к вам несколько вопросов. Это просто беседа. Хорошо?

Я кивнул. Медлительность пресс-службиста забавляла Скрипку. Как ждущий на станции паровоз он заволакивал комнату паром немого сарказма, ёрзал, усмехался, отплясывал пальцами чечётку на другой папке, чёрной, которую прижимал к столу своей тяжёлой рукой.

Григорьев не одобрял свободных манер Скрипки. Он говорил мимо капитана, как если бы того не существовало.

– Вы следите за новостями? – спросил он.

– Не особенно, – ответил я аккуратно.

Григорьев достал из папки несколько листов и протянул мне.

– Что-то из этого вам знакомо?

Я взял бумаги. На первом листе был рисунок вроде логотипа, напоминающий две скруглённые сопки с надпись Rhino вдоль нижней части. Потом шли распечатанные фотографии каких-то незнакомых мне подростков. На ещё одной фотографии был взрослый мужчина, снятый на кафедре рядом с университетской доской. Судя по надписям – преподаватель истории.

Я узнал лишь одну фотографию.

– Это Галина Пашина, экоактивистка. Её, по-моему, все знают.

– Хорошо. А остальные?

Григорьев всмотрелся в меня. Я вернул ему папку:

– Никто не знаком.

– Ладно. Кто-то выходил с вами на связь? – Григорьев выровнял листы по краю папки, чтобы стало красиво.

– В каком смысле?

– Ну, звонил, предлагал что-то, агитировал?

Я пожал плечами, стараясь уловить, к чему клонит Григорьев.

– Белый носорог о чём вам говорит? – спросил он.

– Белые носороги со мной ещё не говорят.

Он не уловил иронии. Скрипка ёрзал, и Григорьев стал жёстче:

– Галину Пашину вы знаете лично?

– Я видел её пару раз. Не понимаю, что именно вы хотите узнать.

Скрипка не выдержал, сделал жест напарнику, словно припечатал ладонью, подсел ко мне ближе и сказал негромко, как если бы мы были одни:

– Грязин, да ты не замыкайся в себе. Если есть что рассказать – расскажи, если нет – никто тебя не обвиняет. Смотри какая ситуация: «Белый носорог» – это группа, которая называет себя экологическим движением. Ну, как бы экологическим, – он сделал жест, означающий кавычки.

– Экстремистская организация? – спросил я прямо.

– Это выяснить надо, – Скрипка повысил тон, будто я с ним спорил, но сразу же сбавил. – Грязин, я знаю: ты человек сердобольный, радеешь за слонов с запором и вымирающие виды птиц, поэтому складывается впечатление, что ты с ними как-то контактируешь.

– Не впечатление, а факты, – вставил Григорьев.

– Очень у вас мировоззрение схоже, понимаешь? – Скрипка всматривался в меня. – Но это не главное: они из тебя сейчас делают этакого Джулиана Ассанжа, мать его, в кепке, жертву коварного режима, понял?

Он кивнул неопределённо в сторону Григорьева, который всё маячил своей красной папкой. Скрипку, видимо, забавляло моё недоумение:

– Видишь, а ты даже не в курсе, что твой грязинский бренд незаконно используют. Рассказывают, что якобы люди в сером пристроили тебя в дурку, хотя мы-то с тобой знаем, что у тебя крыша подтекала и без нас. Я тебе не слишком волную?

Я помотал головой.

– В общем, Грязин, чудеса про тебя пишут: мол, в смирительной рубашке ты, и кормят тебя через воронку или даже клизму.

– Это не про него речь шла, – нахмурился Григорьев.

– Да не важно! Главное, «Белый носорог» распускает про тебя дезы, а ты сидишь тут и розовеешь день ото дня, хотя их послушать – должен уже истлеть. И мы вроде как виноваты. Согласись, несправедливо.

– Я вас не обвиняю.

– И правильно. Но у людей создаётся нездоровый ажиотаж.

– И что делать?

Григорьев ответил нетерпеливо:

– Вы, Максим Леонидович, слишком внезапно пропали из информационного поля, что позволило шарлатанам использовать ваше состояние в своих целях. Надо вернуться в медийное пространство. Вы могли бы один-два раза в неделю вести блог, например.

– Блог о чём?

– О погоде, о настроении, о фильмах, которые вы посмотрели. Нужно прекратить спекуляции на тему вашего принудительного лечения.

Григорьев смотрел выжидательно. Я разглядывал сцепленные пальцы.

– А что с озером Красноглинным? – спросил я. – Что с РИТЭГом, который мы нашли в прошлом году?

– При чём здесь это? – удивился Григорьев.

– Если я вернусь в медийное пространство, меня будет волновать этот вопрос. Я не буду писать, как красиво падает снежинка на рукав, если вопрос с Филино не решён…

Григорьев перебил:

– Максим Леонидович, всё уже решено, проверено и выяснено. Есть несколько сумасшедших, которые публикуют разные теории. Вопрос с Филино закрыт. Можете писать про снежинку.

– И в чём была причина заражения?

Григорьев впервые взглянул на Скрипку и проговорил не очень уверенно:

– Не вся информация открыта. Но причин для беспокойства нет.

Скрипка вдруг посмотрел на него с нажимом и сказал:

– Костя, я тебя догоню. Дай нам пять минут. У нас тут один разговор по старой памяти есть.

Григорьев нехотя встал, забрал свои вещи и вышел за дверь. Скрипка плеснул воды в стаканчик, шумно отпил, сел обратно и уставился на меня.

– Ты напрасно характер показываешь, Грязин.

– Угрожаете?

– Да не я тебе угрожаю! – бугристое лицо Скрипки вдруг покраснело. – Прописать тебя в подобных заведениях не так сложно. Этот вариант тоже обсуждается.

– Кем?

– Грязин, очнись! Тебе нужно сейчас сотрудничать, а не условия выставлять. Это я тебе как старый знакомый с большим жизненным опытом говорю.

– Я не буду писать про снежинку.

– Это Григорьеву объясняй. А мне расскажи про своих информаторов. Ты же не случайно ту болванку у Красноглинного нашёл. Карта у тебя была? Координаты? Ну?

Я молчал.

– Ладно, давай растопим лёд по-другому. Я тебе кое-что расскажу, но строго между нами, – он дождался моего кивка. – В декабре были исследования грунта и воды озера Красноглинного, но ничего критичного белые халаты не нашли. Тем не менее ил на болванке, что ты принёс, содержит следы цезия, стронция и незначительного количества плутония, происхождение которых не известно. Отсюда вопрос: почему ты искал именно там?

– Случайность.

– Много у тебя случайностей в жизни, Грязин. Ты одно запомни: «Заря» к этому отношения не имеет, так что искать нужно в другом месте. И если поделишься со мной, искать будет проще. Кто тебя навёл?

– Никто. Просто интуиция.

Скрипка несколько секунд пытал меня взглядом. Лицо его дышало жаром и было близко, словно наползал танк с парой монгольских смотровых щелей. От него разило табаком.

– Да я ведь знаю про твои дела, – сказал он медленно и в упор. – И информатора твоего знаю. Одна неприятность, Грязин: теперь он на другой стороне, и скоро ты в этом убедишься. Он тебе больше не друг. Я твой друг отныне, запомни.

Говорил ли Скрипка о Братерском или его отце? Или о ком-то третьем?

– Ладно, – он приподнял со стола папку и сунул мне. – Вот здесь копии некоторых документов. Ничего особенного, но ты всё равно посмотри, может быть, осенит тебя. Мне не звони, сам найду.

Я кивнул.

– И папку держи при себе. Никому не показывай.

Скрипка ушёл, но запах его ещё долго висел в приёмном покое.

Я открыл папку. В ней были ксерокопии старых документов: обложки, таблицы, перечни, схемы и фрагменты отчётов.

Одну из схем я узнал сразу: это была карта, очень похожая на ту, что передал мне через Братерского его отец, Михаил Яковлевич. Карта расположения гипсовых шахт, часть которых стала впоследствии вместилищем для комбината «Заря». Как и на том рисунке один из штреков был густо заштрихован и доходил почти до озера Красноглинного.

* * *

Пользоваться интернетом в клинике мне не запрещалось. У некоторых пациентов смартфон забирали, но Ситель лишь попросил меня не злоупотреблять свободой.

Мне и не хотелось. Соцсети казались мне эхом другой жизни, а интернет – плоским листом, который прессует реальность в одномерные кляксы, незаметные тем, кто смотрит изнутри этих клякс.

Изредка я заходил в «Инстаграм», чтобы отметить Олины снимки, но этим и ограничивался. Мельком я видел враждебные посты в своей адрес, но ленился об этом думать. Критика – это витамин соцсетей, который усиливает их кровоток. Критика не относится ко мне лично. Она существует как электрическое поле, ища удобные поверхности для разрядки.

Мой детокс длился почти месяц, и решение вернуться далось мне непросто, словно бы предстояло войти в зал, полный людей с претензиями.

Плачущий Лёня спал. Смартфон высвечивал моё лицо мертвенным светом. В чёрном зеркале окна я выглядел как вампир со впалыми щеками и тенями вместо глаз.

В Сети спорили о «теории первого человека», которая попала в фокус внимания в дни, когда сектанты нашли того пропавшего мальчика, Мишу Строева. Один из спорщиков яростно защищал идею о Тортонах, пра-людях. Отмотав дискуссию постов на двадцать назад, можно было увидеть, что изначально он просто не исключал такой возможности, но теперь был глубоко убеждён.

Я набрал в поисковике «белый носорог, экологическое движение». Первая же ссылка дала нужный результат. Логотип в виде двух скруглённых сопок оказался контуром носорожьего бивня.

«Белый носорог» был типичной соцсетевой группой зелёной направленности с примесью политического протеста, в которой рассуждения о переработке мусора соседствовали с постами о недопустимости «сидеть на троне 24 года». До выборов президента оставалось менее двух месяцев.

Статья обо мне называлась: «Карательная психиатрия: журналист, раскрывший тайну комбината „Заря“, помещён в психдиспансер». Статья была откровенно нелепой: мне приписывались разнообразные заслуги, включая военную службу и трёх детей.