Блабериды-2

Протрезвление наступило в Иркутске, где Катя, рыдая в телефонную трубку, умоляла маму выслать деньги на билет. Примерно через год после того инцидента, тоже летом, Катя увидела на улице своего умершего отца, который оказался богатым человеком. По его совету она сбежала в Москву, где жила с каким-то парнем, потомком королей, от которого ждала ребёнка. Это наваждение длилось месяцев восемь.

Несмотря на подобные завихрения, Катя умела рассуждать трезво, была начитана и подкупала детской искренностью суждений. Мои рассказы о «Заре» и странном брате она слушала с настороженным интересом.

Клиника «Фомальгаут» пугала её, хотя была меньшим из зол.

– Это стигма на всю жизнь, – говорила Катя.

Её ледяные глаза таяли и едва заметно блестели.

В обычную психиатрическую больницу Катя впервые попала после приступа затяжной депрессии, который случился у неё примерно через год после московской эскапады. Она целыми днями лежала в постели, и даже элементарные задачи вроде чистки зубов казались ей невыносимо сложными.

– Состояние такое, словно открыли кран и вылили из тебя всю воду, – вспоминала она. – Словно саму тебя вылили.

Дошло до того, что Катя стала сомневаться в том, существует ли она. Она резала свои плечи опасной бритвой, чтобы вернуть чувство реальности. Когда места на плечах не осталось, она перешла на локти и запястья.

Решение вызвать бригаду они с мамой принимали вместе, и Катя надеялась на человеческое отношение. Но санитары, едва увидев надрезы на запястьях, увезли Катю в психиатрическое отделение, а позже появилось судебное решение о принудительной госпитализации.

– В больнице невозможно остаться в одиночестве, – с ужасом вспоминала она. – На тебя постоянно смотрят и оценивают. Ногти срезают под корень. Заставляют мыться при всех. Я просила разрешения одеваться самостоятельно, а они только усмехались. Ко мне относились, как к заключённой! Это из-за порезов на запястьях. Они думали, я хотела убить себя. А я просто хотела разобраться!

Никакого внятного диагноза Катя не получила. Одни видели у неё шизоаффектное расстройство, другие называли болезнь шизофренией параноидальной формы, третьи – приступообразной шизофренией. Кате давали аминазин, галоперидол, азалептин, клопиксол, паксил… Ей назначали препараты и отменяли с такой лёгкостью, словно проводили эксперимент. Лучше Кате не становилось.

– Они просто глушат симптомы, и ты плаваешь целый день, как утопленник, – говорила она. – Главное, чтобы ты не доставлял хлопот. Палаты переполнены, персонала не хватает.

В конце концов, мать нашла деньги и добилась перевода Кати в нашу клинику «Фомальгаут». Ей отменили почти все назначенные препараты, и Катя почувствовала себя лучше.

Если суицидальные наклонности проявятся вновь, Катю вернут в городскую больницу – этот страх преследовал её постоянно.

Катю тревожило предложение Сителя оставить меня ещё на месяц, словно эта угроза касалась и её тоже.

– Они всё выдумали! – спорила Катя. – Они ищут повод тебя оставить.

– Да нет, Кать. Инцидент в самом деле был. Просто я не уверен, что сделал это.

– Им повод нужен! Так всегда будет. Вот увидишь! Они всё выдумали!

Я попытался сменить тему, но Катя уже замкнулась, надела маску и пошла по дорожке в сторону корпуса, прямая, как сосна.

Ничего. Завтра отойдёт.

* * *

Ещё давно я зарёкся оставлять номер личного телефона героям своих репортажей, но до этого несколько раз давал слабину. Зато теперь такие звонки меня даже развлекали.

Женщину по имени Ида я никогда не видел. Года три назад я писал о её войне с владельцем магазина на первом этаже дома. Ида использовала меня как психотерапевта, звонила в девять вечера с подробностями и прикладывала телефон к полу квартиры, чтобы я услышал звуки с первого этажа.

– Вы понимаете? – глухо шептала она, пока я слушал обычный интершум. – Я вам говорю: они держат там мигрантов.

Владелец действительно оказался наполовину жуликом и, хотя мигрантов не держал, получил уголовную статью за незаконное предпринимательство.

На днях Ида позвонила снова, но прежде чем я объяснил своё положение, спросила отчуждённым голосом, какой бывает у людей после сильного стресса.

– Максим. Максим? Вы слышите? Вам интересна история незаконного увольнения?

Я понял, что ей нужно выговориться. Развлечений в клинике было немного. Я нашёл скамейку в коридоре и стал слушать. До прошлого ноября Ида работала в торговой компании, директор которой был в неё влюблён и уволил за отказ спать с ним. Влюблённость он демонстрировал странным образом, например, каждое утро подменял Идин добротный стул на сломанный, чтобы привлечь внимание (подозреваю, без задней мысли подобное делали офисные уборщицы). На парковке начальник караулил её, сидя на заднем сиденье автомобиля, наблюдая через тонировку. Он подсылал к ней клиентов, которые назначали встречи в странных местах. При этом Ида была уверена, что его истинной страстью были молодые мальчики. На неё начальник клюнул лишь потому, что за последний год она сильно похудела и коротко подстриглась.

– Вы хотите заявить, что он латентный гомосексуалист? – спросил я.

– Мне нельзя об это говорить. Никто не поверит. Я заинтересованная сторона. Максим, проведите своё расследование. Подайте от своего лица. Люди вас послушают.

– От своего лица? Ида, вы знаете, где я нахожусь?

Я рассказал ей о клинике пограничных состояний «Фомальгаут», которую она сначала приняла за обычную больницу и пожелала мне скорейшего выздоровления. Но когда я объяснил ей, что «Фомальгаут» – это, по сути, платная психиатрическая больница, Ида повесила трубку на полуслове. Она боялась связываться с сумасшедшими. Чёрт его знает, чего от них ждать.

Мне звонил дольщик Игорь, каждый раз забывая о моём положении. Он спрашивал, почему «Дирижабль» перестал писать об алмазовских недостроях, и требовал провести расследование легитимности соседнего микрорайона «Сокол». У него была целая теория о личном интересе губернатора в стройке «Сокола», о выдавливании «Алмазов», а ещё о том, что «этот червяк Братерский лезет на самый верх». Тёща Игоря работала буфетчицей в областной администрации, так что информация шла из первых рук.

В компенсацию за труды Игорь обещал познакомить меня с неким якобием Усеченским, «о котором все говорят». Усеченский когда-то был сотрудником МЧС по имени Геннадий Серпухов, а теперь возглавлял религиозное движение «Обитель первого человека». На мой вежливый отказ вникать Игорь фыркнул что-то вроде «ну, понятно, предрассудки».

Что касается «Алмазов», я обещал передать его теорию в «Дирижабль» и педантично изложил всё в сообщении Неле. От неё пришёл ответ: ок. Неля и без этого знала, что я свихнулся.

Читатели, которые писали мне, были адекватными или неадекватными, но был и третий тип, самый страшный – «одыкватные». Эти жаловались на качество «осфальта» и требовали положенного им по «канстетуции».

Один автор включил меня в рассылку письма, адресованного Генеральной прокуратуре, Следственному комитету и лично Президенту, утверждая, что ФСБ регулярно уничтожает его переписку. Он прилагал обширный pdf-файл с заглавием: «Неизвестные факты цивилизации», в котором излагал и обосновывал (со ссылкой на телеканал History) ряд теорий о связи большевиков с кланом Ротшильдов. Другой автор начинал письмо с восклицания «Срочно прочитайте!» и требовал легализовать продукты из каннабиса, включая текстиль, хлеб и молоко. «Все преступления от водки, от каннабиса преступлений нет, но РАБОВЛАДЕЛЬЦЫ озлобляют людей, им нужны ЛЕММИНГИ, а не БОГИ!!!».

Иногда казалось, что моя нынешняя компания выглядит чуть более нормальной чем та, что осталась по ту сторону регистратуры. Впрочем, мои заявления и теории Братерского звучали не лучше, чем идеи о борьбе ЛЕММИНГОВ и БОГОВ.

Как-то в курилке вместо Меца я застал парня с длинными волосами, худое лицо которого меня расположило: он напоминал Джона Леннона в годы расцвета. Он курил в форточку, на меня отреагировал не сразу, потом извинился и примирительно сказал, что скоро уйдёт. Что-то приятное было в его манерах. С такими людьми легко быть собой, потому что в них есть бездонность, способная принять тебя со всеми твоими грехами.

Мы немного поговорили. Человека звали Тихон. Я рассказал ему о себе, он улыбнулся и, глядя в окно, произнёс:

– Надеетесь отыскать путь к себе?

– Вероятно. Может быть, нужно было в церковь сходить, а я вот сюда попал.

– В церковь не обязательно, – он затушил сигарету. – Вы не замечали, что возврат человека к себе – ужасно неблагодарное занятие?

– Почему же?

Он пожал плечами:

– Кто может, тот и так с собой. А кто не может, уже не научится.

От Тихона я во второй раз услышал об «Обители первого человека» – странной секте, которая проповедовала, будто не человек произошёл от обезьяны, а с точностью до наоборот – человекообразная обезьяна произошла от пра-людей.

Якобы эта раса сверхсознательных существ жила в кайнозойское эре, а расцвета достигла в миоцене примерно 10 миллионов лет назад. Этот период относился к тортонскому ярусу, поэтому пра-людей называли Тортонами. Около 7 миллионов лет назад арктическое оледенение вынудило их деградировать до человекоподобных обезьян и законсервироваться в этой фазе. Теперь, согласно теории, мы проходили мучительную обратную эволюцию, но пока человек достиг лишь десятой части способностей Тортонов.

– Вы сами верите в эту теорию? – спросил я Тихона.

– Не всё ли равно, во что верить?

Тихон показался мне человеком лёгким, как танцующий на ветру пакет из «Красоты по-американски». Он выбрал себе случайную религию, заполнив вакантное место в душе, чтобы на него не претендовали продавцы других религий.

Позже я узнал, что Тихону всего двадцать четыре и он – сын богатого московского промышленника, нашего бывшего земляка. Отец пристроил его в нашу клинику подальше от московских соблазнов, а может быть, подальше от самого себя.

Верил ли Тихон в идеологию первого человека? Скорее, он чувствовал Тортона в самом себе.

* * *

Медсёстры обожали Танцырева – психоаналитика, с которым мне предстояло работать. В их пересказах он представлялся человеком пожилым, основательным, бородатым, чем-то похожим на Сителя, но ещё более гранитным.

Реальный Танцырев был моложе, но тоже по-своему гранитный. Актёрскую внешность ослабляли его глаза, словно он страдал близорукостью или долго жил с повязкой на глазах. Он щурился и чуть скашивал их к переносице, но даже этот болезненный взгляд казался медсёстрам интригующим, как бы приоткрывая глубины танцыревского ума.

Танцырев умел слушать: волна его внимания была почти осязаемой. В его манере общения было что-то потустороннее, и любой рассказ в его кабинете звучал, как эхо дремучих лесов.

Кушетка – главный атрибут последователей Фрейда – появилась не сразу. Первые два сеанса мы общались с глазу на глаз: он – сидя за массивным тёмным столом, я – в кресле напротив.

Кабинет с плотными портьерами казался сумрачным, немногочисленная мебель была дорогой и тяжеловесной, и венское настроение сбивали лишь пластиковые окна, подглядывающие за нами из-за портьер.

Танцырев хорошо зарабатывал. У него была дорогая машина, которую он оставлял на служебной парковке позади корпуса. Танцырев интересовался строительством. Он закладывал коттедж, и пару раз я заставал его за изучением строительного каталога или профильных журналов. Как-то после сеанса он расспросил меня о фундаменте нашего коттеджа: его интересовали способы гидроизоляции и стыковки блоков, глубина промерзания и разводка канализационных труб. Однако слабость была минутной: когда в следующий раз я вернулся к вопросам строительства, он сменил тему и стал тщательней прятать строительные каталоги.

На первых встречах мы говорили об учёбе в институте, отношениях с Олей, работе журналистом, друзьях и знакомых.

Он деликатно вывел меня на разговоры о смерти родителей. Подробности всплывали и ранили меня, как вещи, которые случайно обнаруживаешь в квартире в первые дни после чьего-то ухода. Я рассказал, как наткнулся на мамин кнопочный телефон, который она хранила на всякий случай. Но случая не возникло, и телефон медленно вышел из строя. В день после похорон я держал его в руках и не мог избавиться от ощущения, что она вот-вот зайдёт, возьмёт его, спросит, можно ли заменить батарею… Нет, мам, таких уже не делают.

Я не смог его ни починить, ни выбросить.

Ненасытное внимание Танцырева требовало подробностей. Он разрешал мне перескакивать с темы на тему, двигаясь по нитям ассоциаций самым замысловатым образом.

Мы много говорили о «чёрном варианте» статьи и проблемах Филино. Его интересовали мои отношения с Алисой и рассуждения о мифическом брате. Как-то я спросил его напрямую:

– А может у меня быть раздвоение личности?

К вопросу он отнёсся серьёзно.

– Диссоциативное расстройство личности – феномен редкий и до конца не изученный, – ответил он. – Исключать нельзя, но я бы не делал поспешных выводов.

Танцырев спрашивал, что я думаю о публикации скандального видео из диспансера, на котором раздражённая сотрудница выгоняла деда-афганца. Неля, которой я позвонил накануне, пошипев, призналась, что видео прислали с анонимной почты.

Версий было немного: либо это я, либо не я. Либо это совпадение, либо чей-то злой умысел.

– Чей? – спросил Танцырев.

– Ну, ваш, например. Вы же, получается, главный выгодополучатель. Меня вот ещё на месяц оставили.

В конце второго сеанса он предложил мне использовать кушетку. Я решил попробовать.

Своей формой кушетка напоминала откинутый шезлонг, лёжа в котором, я разговаривал преимущественно с дохлой мухой в плафоне потолочной лампы.

Говорить на кушетке было проще: не видя Танцырева, я не отвлекался на его лёгкое косоглазие и не искал ответов на его лице. Если я пытался обойти острый угол, он направлял разговор на самую его вершину.

Мы много говорили о снах, и Танцырев заставлял меня пересказывать их в подробностях. Видения порой были абсурдны.

Как-то мне приснился друг детства Ваня, который пришёл ко мне с детской переноской, крича: «Она повесилась! Умерла!». Он имел в виду ребёнка в переноске. Ваню душила истерика. Но когда мы открыли переноску, девочка оказалась жива.

– Подумайте об этой девочке, – требовал Танцырев. – Что первое приходит на ум?

– Не знаю. Ничего особенно. Ерунда всякая. Катя, пациентка здешняя, думает, что беременна. Хотя при чём тут это?

– Хорошо, Катя. Подумайте о Кате. Вам жалко Катю, вы сочувствуете ей. О чём вы думаете?

– Она кажется гордой, но, по-моему, она потеряна. Что-то мучает её. Раньше по сети гулял тэг #бывшие.

– Бывшие? Почему вы о нём вспомнили?

– Не знаю. Просто вспомнил.

– Что приходит на ум, когда вы видите тэг #бывшие?

– Когда мне было лет шестнадцать, я встречался с девушкой по имени Даша. Но у нас не было детей, если вы об этом.

– Просто расскажите о ней.

Я рассказывал. Даша понравилась мне с первого взгляда, была умной и довольно милой. Мы встречались года два до выпускного класса и расстались вскоре после смерти отца.

Танцырева почему-то заинтересовал эпизод, который случился незадолго до нашего расставания.

Это было в торговом центре. Даша зашла в бутик с парой спесивых продавщиц и выбирала там блузку или платье.

Я стоял у входа и смотрел на Дашу. Продавщицы сдерживались, нервно поправляли вешалки, вздыхали и клевали Дашу взглядами. Даша этого не замечала.

И вдруг брезгливость продавщиц передалась мне. Словно всё в Даше стало неправильным, постыдным, издевательским.

Продавщицы начали хамить Даше, а я не мог пошевелиться, пропитываясь странной ненавистью, будто Дашин позор измазывал нас всех.

Это закончилось внезапно. Когда Даша, чуть смущённая, вышла из бутика, я снова видел её милой девчонкой, умной и внимательной к друзьям. Мне всегда хотелось завоевать её расположение – она была для меня мерилом порядочности.

– Вы разочаровались в ней после того эпизода? – спросил Танцырев.

– Нет. Но я до сих пор ощущаю ту же брезгливость, когда вспоминаю об этом. Это совершенно необъяснимо. Даша тут ни при чём.

– У вас была близость с Дашей после этого случая?

– Да, это никак не повлияло. Но вскоре мы расстались. По другой причине.

Танцырев дожимал меня вопросами. Он брал консервный нож и выпускал прошлому кишки. Он говорил, что даёт мне фонарь и показывает, где искать. Это напоминало уборку шкафа, куда тридцать лет никто не заглядывал.

Понятия «хорошо» и «плохо» постепенно исчезали, как и понятия «прилично» и «неприлично». Рассказывая мухе в плафоне об эрекции в возрасте 12 лет, я испытывал не больше смущения, чем если бы объяснял ей устройство телескопической удочки.

Танцырев никогда не пояснял причину своего интереса к тем или иным эпизодам моей жизни. Он не давал ответов.

Я скучал по методу Лодыжкина, который тоже любил вопросы, но любил и разгадки. От Танцырева я выходил выжатый как лимон и разбитый, словно в моих внутренностях помешали чайной ложкой.

* * *

После сеанса мне всегда хотелось увидеть Меца, и, если удавалось поймать его, мы шли в курилку и говорили о какой-нибудь ерунде. Я спрашивал:

– А бывал ты прямо на грани, чтобы кого-нибудь пырнуть?

– Много раз, – кивал он, затягиваясь.

– Ну, например?

Дым расползался по комнате, как жадная ладонь. Мец разгонял его рукой, чтобы мне не ело глаза.

– Да вот явился тут в кузницу один хахаль, любитель по этой части… – он делал жест, означающий соитие. – И начал мне хамить из-за какой-то дуры. Я как раз клинок выбивал. Хотел его прямо эти клинком и уложить. Только жалко стало.

– Хахаля?

– Клинок, балда. Только из печи вытащил. Он же как пластилин.

– Стамеской бы ему дал.

Мец кривился:

– Какой стамеской? Мы же не мясники какие-то. С чувством надо, со смыслом… Стамеской…

Моя неразборчивость в выборе оружия приводила Меца в недоумение.

Как-то я рассказал Мецу о видениях, связанных с братом. У Меца были свои гремлины, с которыми он научился жить. Его метод был прост.

– Так скажи ему: отстань! – взгляд Меца стал жёстким. – Скажи: достал меня! Если брат мне, то прости за всё и иди с миром. А не пойдёшь…

– Так просто? – усмехнулся я. – Отстань – и вся психотерапия?

– А это смотря как скажешь, – Мец со злостью сунул окурок в банку из-под шпротов.

Что-то на него нашло в тот вечер. Он показал мне нож, который протащил в клинику и припрятал за трубой, идущей по верху стены в нашей курилке.

– Снился мне один… – рассказывал Мец. – Так я говорю ему… Мысленно говорю, во сне… Я тебя, паскуда, один раз предупрежу: приснишься мне ещё раз, я тебе, гнида, этот нож по самую рукоять вставлю!

Он перевернул нож в руке и протянул рукоятью вперёд.

Рукоять ножа стала тёплой. Я запоминал его вес. Нож запоминал форму моей ладони. Так собака и хозяин узнают друг друга. На какую-то минуту я вдруг хорошо понял Меца. Нож в руке ободряет. Нож в руке – это ответ на многие вопросы, пусть даже они не выходят за пределы твоей головы.

Я вернул Мецу оружие. Взобравшись на табурет, он долго крепил его на трубе.

Мец знал об унижениях. Я понимал, кто ему снится.

Он вырос в шахтёрском посёлке Тульской области в семье, где профессия шахтёра была возведена в ранг культа. Его отец и братья были крепки и дородны, но сам он родился слабым и уступал в силе и ловкости даже младшей сестре. Возможно, Меца подкосила болезнь – совсем маленьким он едва не умер от брюшного тифа или сальмонеллёза и всё детство оставался чахлым, сутулым и подверженным всякого рода вирусам.

Меца били в школе, а отец добавлял ему дома, считая, что, если пресс работает с двух сторон, металл становится прочнее. Он надеялся выбить из Меца его натуру. Однажды, когда Мец пришёл весь изодранный, отец отказался пускать его домой, пока тот не вернётся и не отлупит своих обидчиков. В качестве оружия возмездия отец выдал ему черенок от лопаты. Всю ночь Мец просидел с этим черенком в кустах у реки, замёрз и утром вернулся домой совершенно больной. Это ненадолго смягчило его отца, точнее, сменило его гнев на брезгливость.

Как-то у Меца появился шанс отомстить одному из своих обидчиков. Это было в марте, когда река Зубовка около шахтёрского посёлка освободилась ото льда и стала чёрной, как зрачок.

Этот парень, сын другого шахтёра, стоял на перилах моста, перекинутого через речку, и Мецу достаточно было толкнуть его.

– У них забава такая была – ходить через мост по перилам, – рассказывал Мец. – А в тот день он просто стоял, может, думал о чём-то. До него было три шага.

Шансов у парня не было. Если бы он не разбился о камни при падении, в зимней одежде он просто бы утонул. Река в этом месте текла по оврагу, была узкой и глубокой, и по краям протоки щетинился острозубый лёд. Три шага отделяли Меца от победы. Он боролся с собой минуту или две, но потом просто ушёл.

– Не решился? – спрашивал я. – Страшно стало? Или жалко?

В такие моменты Мец надолго замолкал, затягивался жадно, и папироса истлевала до середины. Казалось, он разозлится и врежет мне кулаком или достанет из-под штанины нож. Лицо его было диким, насмешливым, злым.

Но потом он успокаивался и отвечал:

– Нет. Скотина он по рождению. А скотину нужно резать, только если жрать хочется. А мне не хотелось.

Увлечение Меца ножами началось случайно. Как-то он увидел на улице детей, которые нацепили на заборные столбы несколько гнилых арбузов и кидались в них ножом, крича что-то вроде «Получай, фриц!».

Нечто новое открылось Мецу в этот момент. Он смотрел на них как заворожённый. Нож, кинутый удачно, взрывал арбузную корку и выпускал на волю красную мякоть и прозрачную кровь.

Мец тоже кинул несколько раз, не попал, но был восхищён. Ножи стали его страстью.

* * *

28 января должна была приехать Оля с мамой.

Накануне ударил сильный мороз, и чахлые сосны во дворе клиники преобразились, словно костлявые женщины надели подвенечные наряды. Всё затянуло белой пудрой, и даже здание диспансера смотрелось свежо, словно снег впитал в себя все огорчения, страхи и душевную пустоту. Пудра легла правильными тенями на чугунный забор клинки, добавив ему объёма. Выйдя встречать Олю, я прихватил блокнот с карандашом и попытался набросать эскиз.

Пар оседал на шарфе белым сахаром и склеивал ресницы. Я рисовал быстро, но через пару минут пальцы утратили чувствительность, а рисунок напоминал почеркушки первоклассника.

Оля обещала заехать в полтретьего. Оставалось ещё минут десять, а мороз уже изжевал мои ноги.

Я ушёл в здание. В вестибюле было прохладно и влажно. Здесь ждал кого-то Илья Ланьков – депрессивный мужик, поступивший в клинику на днях. Я сел наискосок и расстегнул воротник.

Илья сутулился. Оплывшие плечи наползали на крупный живот. Сцепленные пальцы с массивными перстнями боролись друг с другом, то скручиваясь, то распрямляясь.

У Ильи был какой-то бизнес: лесопилка, киоски, автомойки и всё в таком роде. Он был лет на десять моложе моего тестя, но относился к той же породе, вращался примерно в тех же кругах и, вероятно, был знаком с ним или хотя бы наслышан.

Накануне Илья заговорил со мной в приятельской манере. Так я узнал про его бизнесы, его деятельную супругу и дочь, которая незаметно выросла и вышла замуж за странного очкарика по имели Артур. Об этом очкарике Илья рассказывал с досадой и недоумением, потому что в его, Ильёвой, классификации парень стоял в самом низу пищевой цепочки и не имел зримых достоинств. Первое время Илья переживал из-за нового дармоеда в семье, но оказалось, что заработок зятя не так и сильно отличался от доходов самого Ильи. Молодая семья жила самостоятельно, дочь незаметно отдалилась, и даже автомойки, которые Илья планировал передать им, как только убедится в профпригодности очкарика, стали вдруг не нужны. Очкарик вёл барсучью жизнь, отсыпался днём, а ночами смотрел в монитор (предполагаю, торговал на бирже) и денег не клянчил. У дочери появились непонятные увлечения, и делами отца она интересовалась всё меньше.

Прошлой осенью Илью накрыла депрессия. Теперь он мучился вопросом: что останется после нас?

Ему разонравились вывески собственных автомоек, утомила романтика мелкой торговли и даже запах стружки, который был душой его лесопилки.

– Что останется, а? – допрашивал он меня. – Что это за кампанейщина – киоски убрать? А кому мешают киоски? Сначала башляешь, чтобы поставить, потом башляешь, чтобы убрать. И не в деньгах дело! Что им, молодым, останется?

В этом мучительном лабиринте мыслей у Ильи вызрела спасительная идея – кирпичный завод. Ему нужен кирпичный завод, и тогда жизнь снова обретёт поступательное движение, потому что кирпичи – это спрос, это маржа. Это вклад в будущее, в конце концов.

– Вот стоит дом девятнадцатого века, – рассуждал он. – И представь: твой пра-пра-прадед его строил. И ты сегодня можешь потрогать прям ту самую кладку. Прям ту самую!