Блабериды-2

– Вот именно! Столица – это одно, экономический центр – другое, культурный центр – третье, а у нас…

– А у нас Санкт-Петербург. И Сочи. Тюмень прекрасный город. А вы были в Калининграде? В России при её масштабах нужна централизация власти на всех уровнях, как требует наш исторический уклад…

– Какой уклад? 17 миллионов квадратных километров! Нужна полная децентрализация! – верещал Коля.

– Как вы это себе представляете?

– А почему Казани вашей разрешена свободная экономическая политика? – Коля кивнул на карточку из обоймы Фёдора. – А Чечне почему столько преференций? Потому что в Кремле трусы сидят: боятся власть упустить! Кто заявляет о себе, тому подачки кидают! А мы тут сидим, утираемся, штаны последние донашиваем! Вот нас и имеют!

– Это вас имеют, – невозмутимо гудел Фёдор. – У остальных всё прекрасно. В России идёт восстановление социально-экономической сферы. А вы знаете, сколько в Европе длились средние века? Мы за двадцать лет из разбойничьей страны превратились в мировой центр силы. Вы, уважаемый, кубики-то кидайте.

Коля остервенело тряс кружку:

– Оружием бряцать научились за двадцать лет… – он швырнул кубики, и они разлетелись по полу.

Коля нырнул следом:

– Одиннадцать у меня. Бряцать научились, а с колен никак не поднимемся, – констатировал он, стоя на четвереньках.

Эти двое всегда находили друг друга. Где бы ни появился Фёдор, рядом рано или поздно возникал Коля. Иногда градус их спора повышался, санитар угрожающе привставал, и оба сбавляли обороты, чтобы минут через десять сцепиться опять.

Фёдор был значительно старше и выглядел устало. Под оплавленными глазами собрались роскошные мешки, спускаясь каскадом к самым щекам. Рубашку он заправлял в трико, натягивая его на большой живот, отчего сбоку его ноги выглядели треугольными. Ходил он шаркающей походкой, и когда говорил с кем-то, разворачивался всем корпусом, демонстрируя узкую, слегка выпяченную грудь с неизменным кармашком. Скомканный платок в нём придавал кармашку беременный вид.

Коля был совсем молодым, тощим и шарнирным, и чтобы говорить, ему нужно было двигаться, поэтому он беспрестанно вскакивал или дёргал руками, время от времени сметая что-нибудь со стола. У него были светлые всклокоченные волосы, и, казалось, на ветру его причёска превратится в перекати-поле и сбежит. Возможно, он стриг себя самостоятельно, думая в это время о судьбе российских регионов, поэтому выходило неровно. Говорить с Колей было сложно: глаза его бегали, а взгляд просвечивал удивительной пустотой, будто на Хэллоуин внутри игрушечного черепа зажгли пару свечек.

Как-то они попытались втянуть меня в свой спор, требуя рассудить их в вопросе строительства «Северного потока». Я уклонился, и оба принялись доказывать мне свою позицию, а в конце концов обозвали друг друга и меня блаберидами.

Они обладали удивительной способностью смотреть на одно и то же и видеть разное. Как-то они поймали на шахматном столе насекомое, прихлопнув его прозрачным стаканом. Насекомое отдалённо напоминало клопа. Коля утверждал, что это паук и требовал немедленно отпустить его, потому что убивать пауков – плохая примета и варварство. Фёдор фыркал и настаивал, что это обычный таракан (блаберид вроде вас, говорил он), и, надев очки на самый кончик носа, принимался пересчитывать лапки. У Фёдора выходило шесть лап, Коля видел все восемь и обвинял оппонента в политической близорукости. Фёдор настаивал, что дополнительные лапы – никакие не лапы, а короткие усы, на что Коля разражался тирадой, мол, у патриотов всегда так: только дай повод кого-нибудь прихлопнуть. Фёдор ухмылялся и говорил, что Коля похож на бешеных экологов, готовых ради внимания к себе защищать что угодно – хоть тараканов, хоть слизней. Колины суеверия насчёт пауков он считал влиянием Запада, потому что «на Руси клопов всегда давили и давить будут». Пока они препирались, их подопытному удалось сбежать, и вопрос о том, является ли он тараканом или пауком, остался открытым.

По телевизору начался репортаж про «Гербелу». Он оказался скупым на подробности и сдержанно радостным. Закадровый голос рассказывал о спасительном импульсе для экономики Нечаевского района, пяти сотнях рабочих мест и обновлении инфраструктуры. Глава района Черноусов, стоя под вывеской администрации, не без гордости рассказал, что месторождение в Нечаевского районе было признано наиболее перспективным на фоне двух альтернатив в Оренбургской области и Пермском крае.

Выступил и представитель «Гербелы». Молодой человек в костюме с галстуком, похожий на амбициозного студента, сидел где-то в московском офисе и был сдержан в комментариях. Он заявил, что компания готова инвестировать в проект до трёх миллиардов рублей, но решение будет принято по результатам геологоразведки.

Журналист упомянул о некой настороженности жителей окрестных деревень, но глава района Черноусов тут же разъяснил, что люди всегда с опаской относятся ко всему новому. По его мнению, жителей волнует лишь пыль от гипсового карьера, но её подавят за счёт орошения отвалов.

– Девять, – бормотал Фёдор, перемещая фишку на нужное поле. – Пенза моя. Ну вот, хорошее дело делают, – кивнул он на экран. – Если люди хотят жить, они найдут возможности. А вы говорите централизация… Сильный федеральный центр является опорой регионов.

Коля тряс кубики в кружке. Ему нравился звук, отдалённо напоминающий кастаньеты, но ещё больше нравилось, что этот звук раздражает Фёдора.

– Чушь какая-то! – Коля швырнул кубики, и они опять разлетелись. – Всё, что делает федеральный центр – это опорожняет недра. Настоящие кровососы! Сильный федеральный центр! Все деньги там и будут. А что получат жители района? Пыль, грязь и отвалы. Вот что они получат!

Он нырнул под стол, выискивая упавший кубик.

– А как, по-вашему, работает экономика? – Фёдор был невозмутим. – В ваших либеральных фантазиях всё должно свершаться само собой, а в жизни так не бывает. Нужен крупный инвестор, а у инвестора есть интерес. Вы чужие деньги-то не считайте. Пятьсот рабочих мест для такого региона с учётом мультипликативного эффекта – это очень немало.

– А почему тогда люди против? – не унимался Коля из-под стола.

– А люди всегда против. Им нужно жить хорошо, не делая ничего, – вот тогда их всё устраивает. Так, уважаемый, только в ваших сопливых мечтах бывает. Да и кто против? Вы видите, кто против? Я не против.

– Социальная апатия, – мрачно проговорил Коля, отряхивая зачем-то штанины и перемещая свою фишку на Воронеж.

Несмотря на иллюзию грозы, оба пребывали в эйфории.

По телевизору уже показывали человека с длинной негустой бородой, похожей на замёрзший водопад, которого я поначалу принял за бродячего артиста или цыгана. Лицо с впалыми щеками казалось особенно худым из-за широкополой шляпы, съехавшей за затылок и напоминавшей чёрный нимб. Появился титр – якобий Усеченский, – причём якобий было чем-то вроде титула. Об этом якобии я слышал от дольщика Игоря и Тихона – он возглавлял местное отделение (земство, как они себя называли) «Обители первого человека».

Сейчас якобий рассказывал, как один из его схоров (учеников) обнаружил мальчика Мишу Строева у егеря, который столкнулся с Мишей в лесу недалеко от дороги.

История пропавшего мальчика прояснилась: утром он сбежал из дома и отправился в поход, которому помешал какой-то доброхот на «Ниве», попытавшийся вернуть его домой – Миша назвал чужой адрес, по пути сбежал, а под вечер заблудился и на удачу столкнулся с егерем. Мальчика доставили в «Обитель», сообщили в полицию, но мороз и сильный буран осложнили дело: вернуть его родителям удалось лишь через три дня.

Дом, где жили фрики, находился в 20 километрах от города, но местность выглядела глухой и чужеродной, словно мрачный кусок сибирского леса. Неподвижные ели спускались по склонам, и обитель фриков почти сливалась с лесом – лишь тускло горело жёлтое окно.

Выпуск новостей закончился репортажем с будущего избирательного участка, где проверяют работу нового оборудования для подсчёта голосов. До выборов президента оставалось полтора месяца.

Я вышел в коридор и набрал Рафика. С тех пор как я уехал из Филино, мы созванивались с ним несколько раз, а Иван всё порывался навестить меня, только я не давал. Я не сказал им, в какой именно клинике лежу. Они думали, я долечиваю воспалению лёгких.

– О-о, привет, привет! – Рафик радостно тянул звуки. – Максим? Слышишь?

Что-то громко выло на фоне. Потом звук стих.

– Бензогенератор молотит, не слышно ни черта, – рассмеялся в трубку Рафик. – Коровник вот утепляем: дуть откуда-то начало. Даже в углу намёрзло. У тебя нормально всё?

– Я просто так звоню, – ответил я. – Как дела вообще?

Детишки учатся, машина бегает, Айва пошла на курсы шитья. Насыпало много снега, а тракторист Мирон пьёт и проезды не чистит.

Рафик звал в гости, и я обещал приехать, как только выпишусь. Я спросил его о «Гербеле».

– А, ездят тут какие-то, – ответил он, перекрикивая шипение ветра. – Вибромашины такие, знаешь, как платформы. Встанут и трясут. Говорят, полости ищут под землёй. Поле колючкой перегородили. Лесник запросы писал в районную администрацию, говорят, частная территория.

Подробностей Рафик не знал. Я попросил его наблюдать за районом, а если начнётся движение, позвонить мне.

В комнате отдыха стало людно. Депрессивный Илья сидел в углу, глядя на телевизор исподлобья с таким отчаянием, словно вместо детективного сериала транслировали новости о конце света.

Было несколько новых пациентов, которые жались по углам, потому что лучшее место в центре дивана всё также занимал бедовый Витя, раскинув руки и ноги.

Первое время Витя казался мне вполне нормальным, и я даже пытался с ним заговорить. Но в теле высокого широкоплечего человека лет двадцати пяти жило существо с сознанием пятилетнего ребёнка. Он натягивал носки до колена, и заправлял футболку в шорты с одной стороны, всегда наспех. У Вити было много дел.

Витя придумывал невероятные бизнес-идеи и вёл переговоры с банкирами. Витя договаривался с блатными и орал на своего прораба. Экран его телефона всегда оставался чёрным, потому что тётка Вити вынула из него аккумулятор, но Вите это было неважно.

Не все фантазии Вити были безобидны. Одним из его изобретений были дома из мусора, на которых он планировал заработать миллионы. Он построил демонстрационный образец и убедил семью переехать в это жилище на зиму. Всё закончилось трагически: дом загорелся и токсичный дым убил семью Вити. Сам он по счастливой случайности выжил. Я знал эту историю ещё со времён работы в «Дирижабле»: как-то мы целую неделю обсуждали её на планёрках.

Свою вину Витя не признал, считая, что поджог организовали его конкуренты – компании, занимающиеся коттеджным строительством. Лечение Вити оплачивали два брата, совершенно на него не похожие: невысокие, подтянутые и успешные. Витя отзывался о них скептически (считал, ему завидуют) и норовил поскорее выйти, чтобы заработать денег и отомстить за семью.

* * *

В субботу клиника пустела. Часть пациентов отправляли домой, из медсестёр оставались дежурные. Эти дни я любил и ненавидел. Я старался больше бывать на улице, читал детективы про следователя Волкова, готовил вещи для прачечной, а если получалось, спал под громкую музыку.

После завтрака на выходе из столовой меня перехватил пожилой человек, чьё лицо мне показалось знакомым. Это был невысокий ухоженный мужчина в дорогом кимоно вроде спортивного костюма. Густая шапка белых волос была удивительно ровной и живой и при ходьбе колыхалась как плохо закреплённый парик. Чёрные ресницы под бесцветными бровями создавали впечатление, будто глаза подведены тушью. Взгляд его был прилипчив.

Человек начал с беспроигрышной фразы «… я читал ваши статьи», которая располагает журналиста до момента, пока собеседник не добавит «… но считаю их полной чушью». Впрочем, он не стал конкретизировать.

Он был оживлён, спросил о самочувствии, поинтересовался главным редактором Борисом Лушиным. Моё смятение его, скорее, позабавило.

– Туров моя фамилия, – представил он. – Туров Борис Александрович. Мы заочно знакомы.

Он сказал это с нотками торжества, как человек, чья фамилия слишком известна, чтобы её называть. Впрочем, я действительно узнал Турова, профессионального чиновника, биография которого состояла из ролей второго плана. Это было его особое искусство: пролезать наверх, не становясь мишенью. Заместитель начальника сектора, советник председателя комитета, заместитель главы района, вице-президент сельскохозяйственного объединения, помощник министра и всё в таком духе – Туров, скорее, подразумевался, чем существовал.

Я представлял его человеком молчаливым и скрытным, но Туров оказался болтлив, словно я был членом его банды. Пока мы мялись у моей палаты, он рассказал про инфаркт, который перенёс три года назад, про первый визит в клинику «Фомальгаут», про ставшую ежегодной профилактику. Туров занимал вип-палату на втором этаже.

– Тут хорошо, тихо, – рассуждал он. – Неделя здесь – это ещё полгода полноценной работы.

Говорил он мягко, вынуждая меня прислушиваться. Умение быть вкрадчивым и оформило туровскую карьеру.

Внезапно он заговорил о Братерском, спросив, что я думаю о нём и его методах. Я уклончиво ответил, что мало знаю Братерского, но Туров вдруг безапелляционно заявил, что я работал на Братерского не просто так.

– Вы же помогали ему, когда он валил Шавалеева, – сказал он ласково. – Потом это ваше расследование… забыл. По поводу комплекса «Росрезерва»… как-то он назывался…

– «Заря».

– Вот, «Заря»! – кивнул Туров. – Кому это было нужно? Шеферу. А Братерский – человек Шефера. Шефер хороший приятель Ветлугина. Ветлугин учредитель «Дирижабля», где вы работали. У них общие интересы. Это, в общем, довольно очевидно.

Братерский – человек Шефера? Бизнесмен и промышленник Виктор Шефер входил в тройку богатейших людей региона, но с Братерским у меня не ассоциировался. Сам Братерский, если и упоминал Шефера, лишь в общем ключе.

Моё замешательство возбудило Турова.

– Вы не знали, что Шефер финансирует Братерского? Страховая компания, эта… «Ариадна»? Да, «Ариадна». Так вот, она создана на деньги Шефера. У них ещё совместный IT-бизнес. Да вы и сами всё знаете.

Я неопределённо пожал плечами.

Туров оживился и выгрузил на меня ещё один шахматный расклад. «Семья» Шефера находится в противостоянии с бизнесами Каманских, которым помогал депутат Христов, московский зять которого Шитяков пытался зайти на местный рынок, чему помешали люди Шефера, захватив предприятие «Квазар», которое ранее перекупил некий Щепкин, который является подрядчиком медных разработок на Тиминском месторождении, который знаком с Братерским, который представлял интересы финансовой группы «Джемстоунс», которая через офшоры владеет долей в предприятиях Шефера…

«В доме, который построил Джек», – мысленно добавил я, не уловив и половины.

Я вспомнил, как Боря Лушин однажды получил от прежнего главреда Мостового задание нарисовать схему взаимодействия местных элит. Боря провозился полгода, но эскиз выглядел так, словно ребёнок исчеркал неудачный рисунок – все оказались связаны со всеми. Идею забросили.

Туров заговорил про «Гербелу»: с его слов получилось, что холдинг пришёл в наш регион с подачи Игоря Каманских, главного конкурента Шефера в борьбе за влияние на региональном уровне. Исследовать гипсовые месторождения вокруг Мишкино «Гербела» начала ещё пару лет назад: планировалось совместное предприятие по добыче гипса на паях с Каманским. Политическое прикрытие обеспечивал Ферзев, что означало поддержку на самом высоком уровне вплоть до губернатора. Скандал, который спровоцировала моя статья, приостановил работы. Потом между «Гербелой» и людьми Каманских возник разлад – об этом Туров говорил уклончиво. В конце года «Гербела» решила возобновить проект, но в этот раз политическое прикрытие обеспечили люди Шефера.

– Сейчас против гербеловского проекта поднимается волна по экологической линии, и несложно понять, кто её финансирует, – усмехался Туров. – В прошлом году вы с Братерским мешали «Гербеле», теперь люди Каманских будут мешать вам…

– Проблемами Филино я начал интересоваться по своей инициативе, – ответил я.

Туров начал меня раздражать. Он поднял руки, словно сдаваясь:

– Конечно. Я понимаю. Деньги любят тишину. Забавно, что теперь вам придётся писать в пользу «Гербелы», хотя все считают вас её противником. Но это даже к лучшему. Очень эффективный приём: поддержать то, что раньше критиковал. Можно подать как признак объективности.

– Надеюсь, этого не будет.

– Будет, будет! – Туров двинулся ко мне и негромко сказал: – Скоро такие новости узнаете… Сами проситься будете.

* * *

На улице потеплело. Воздух утратил колючесть, и на сугробах проявился целлюлитный узор.

Я ходил вокруг фонтана, поджидая Олю с Васькой. Вечером воскресенья суета из клиники вытекала на улицу, ходили пациенты с родственниками и без них, заглядывали мне в лицо, надеясь увидеть своего.

Я стоял спиной к выходу. Незачем смотреть на парковку, как голодный пёс. Я почувствую их приближение.

Со стороны корпуса вышла Принцесса Катя. За ней спешила мама, которая на фоне дочери выглядела удивительной простушкой и едва поспевала за ней. Они шли как чужие: Принцесса гордо плыла впереди, мама, глядя куда-то вниз, пыталась попасть в Катин крупный шаг.

В руках у них были сумки: побольше – у мамы и совсем маленькая – у Кати.

– Ты выписалась? – спросил я удивлённо, когда они приблизились. – В воскресенье?

Наверное, мой вопрос показался Кате бестактным, и она прошла мимо, не поглядев. Мама прошептала себе под нос:

– Всё, всё, отмучились. Слава богу, слава богу!

Я смотрел им вслед. Со стороны парковки никто не шёл.

Я отвернулся и стал думать о Шефере, с которым шесть лет назад был недолго знаком. Эти два Шефера – тот и нынешний – казались разными людьми. Их разделяло несколько лет, несколько госконтрактов и сотни миллионов рублей.

Летом 2012 года Шефер был владельцем предприятий по обработке металла. Как-то на меня вышел помощник Шефера и предложил стать соавтором автобиографии шефа. Я по неопытности согласился.

У Шефера было много пафосных идей, например, на обложку он планировал поместить себя с катаной в руках, назвав книгу «Путь». Или назвать её «Взгляд» и оформить обложку в виде огромного глаза, который он для убедительности планировал сделать рельефным. Я же злорадно думал, что на обложке неплохо бы смотрелась рельефная печень Шефера. А книгу можно было назвать «Обмен веществ».

Шефер оказался человеком настроения, был то хвастлив, то замкнут. Он вываливал на меня тонны подробностей, а на следующей встрече раздражённо молчал и переспрашивал, что мне ещё нужно для работы. Концепция книги постоянно менялась. Рассказы о флибустьерских временах ему быстро наскучили, и он попытался превратить книгу в справочник бизнес-идей, а потом – в некий комикс о становлении его предприятий. Иногда он рассказывал любопытные подробности, но запрещал их упоминать, да и были они непечатными.

Скоро я уловил его идею. Шефер хотел, чтобы я представил его аристократом нового времени, связью культур и времён, моральным мерилом и точкой нового роста. Он мучительно искал интонации. Вместо триллера его биография превращалась в эпос о рождении героя из пены смутных времён.

Мне больше нравилась первоначальная идея, в которой Шефер-захватчик скупал бывшие советские предприятия и выдаивал их до капли. В этом повествовании было не так много героики, но была честность, из которой и рождаются герои нашего времени.

Но Шефер по совету помощников стал заливать повествование лаком, и вместо циклопического глаза на обложку рвался восковой манекен в костюме.

В ноябре 2012 года умерла моя мама, и я прекратил работу над книгой. Никто о ней не напоминал. Скоро Шефер пошёл в рост и из местечкового бизнесмена превратился в олигарха федерального масштаба с эшелонированной обороной пресс-секретарей. Из человека, похожего на Карлсона в расцвете сил с лихо зачёсанными волосами и дорогим спорткаром, он превратился в невысокого старичка с чесночной щетиной на голове, который появляется на публике только по очень большим поводам. Наши странные встречи всё больше походили на сон.

Дул влажный ветер. Я развернулся и стал смотреть на парковку. Часы посещения заканчивались, и машины в основном отъезжали.

Позвонила Оля. У Васьки кашель и температура – сегодня никак. Прости, но ты же понимаешь… Да, конечно, никаких вопросов. Как Васька? Нормально. Бредит немного. Ну, обними его от меня. Приезжай в среду, если сможешь.

Вернувшись в палату, я проверил «Инстаграм». Оля перестала его обновлять. Может быть, не о чем было рассказывать. А может быть, рассказов было слишком много.

* * *

Следующая неделя была рыхлой, как бессонная ночь. Я стал нездорово пассивен. Никто меня не держал в клинике, но менять что-то было лень. Я словно ехал на велосипеде по песочному пляжу, когда проще идти пешком, а ещё лучше – лежать.

Механика танцыревского подхода становилась всё более очевидной. Он вытаскивал на свет грязное бельё, просушивал и возвращал обратно. Наше прошлое – это просто бытовой мусор, и главное – не дать ему сопреть.

Круг тем замкнулся. Мы говорили о родителях и друзьях, об Оле и о снах, о комбинате «Заря» и моём воображаемом брате. Танцырев просил представить его внешность и возраст, возвращая меня к видению на берегу Красноглинного, но дальше этого дело не шло.

Там, в окрестностях Филино, было нечто страшное и подвижное, что требовало выхода, без чего остальная жизнь становилась плохо сыгранным спектаклем.

Иногда Танцырев разглядывал эскизы, которые я рисовал в палате или комнате отдыха от безделья.

– Обратите внимание, сколько остроугольных вершин, – говорил он.

С рисунков торчали локти, шпили, остроносые ботинки, уходящие к горизонту рельсы и оконечности заборов.

– Что это значит? – спросил я.

– Это ваше напряжение, – пояснил Танцырев. – Продолжайте. Рано или поздно оно выйдет наружу. Не препятствуйте этому.

Он предложил мне ходить на арт-терапию. Я как-то заходил в класс и даже попробовал играть на гитаре, но пальцы показались деревянными, а сам инструмент лёг мне на колени, как неживая рыба. Мне даже показалось, я ощущаю вонь протухшей чешуи. Танцырев сказал, что мне лучше рисовать.

Оля должна была приехать в среду, но заразилась от Васьки и свалилась с высокой температурой. Голос её стал тяжёлым и не своим.

– Ой, нос уже весь стёрла, – жаловалась она. – «Симпсонов» смотрю. Надоели уже. Две тренировки пропустила.

– Хочешь, я приеду? С Васькой посижу?

– Ты что?! Заразишься.

Одиночество стало осязаемым, как слишком влажный воздух. Кругом стало много пустого места. Шаги звучали странным эхом. Я шагал куда-то, но мир в это время шагал прочь. Мы словно плутали по разным лабиринтам.

Маршруты казались короткими, расстояния – огромными. В этой диспропорции была издёвка. В среду я так устал от ходьбы, что весь четверг пролежал в палате на манер плачущего Лёни, заставляя себя слушать музыку.

В курилке я встретил Тихона. Он редко появлялся на людях. Я никогда не видел его в столовой: возможно, у него было спецобслуживание.

Тихон мял губам незажжённую сигарету, глядя в окно. Он услышал моё появление, но не повернулся. Моему отражению в стекле он сказал:

– Вы надеетесь на лучшее.

Было неясно, вопрос это или утверждение.

– Говорят, так надо, – ответил я. – Надо где-то черпать силы.

Он кивнул, словно я сказал что-то очень правильное. Глаза его чуть сузились. Они казались смеющимися.

– Я вот иногда думаю… – проговорил он, и сигарета колыхнулась в такт. – Я думаю: ведь бывают напрасные жизни.

– Что вы имеете в виду?

– Родился ребёнок, в пять лет поставили диагноз, родители продолжили бороться и боролись, собирали деньги, вывезли в Европу, долго лечили, но в семь лет он всё равно умер, так ничего и не увидев. Разве нет в этом ужасной напрасности?

На слове «ужасной» он сморщился, словно раскусил клюкву.

– Вы о чём-то личном?

– Нет, – он тряхнул головой, сминая в мецевой банке из-под шпрот незажжённую сигарету. – Нет, просто подумалось. А может быть, мы все напрасны?

– Вам здесь не очень помогают? – спросил я аккуратно.

– Эти копания в себе – напрасная вещь. Мы платим деньги, чтобы нам показали собственную ничтожность, словно она и так не очевидна. Лучше впасть в добровольное безумие. Чем я и планирую заняться вечером. Я нашёл хороший сериал.

Тихон ушёл, оставив после себя слабый запах одеколона, – отголосок какой-то другой его жизни.

Как-то на крыльце меня остановил человек южной наружности и спросил с сильным акцентом, как найти главврача. У него было тёмное щетинистое лицо и пристальный взгляд. Массивный перстень на пальце не давал ему покоя: он тёр его ладонью, словно пытался вызвать джина. Он был нетерпеливым и злился, что я его плохо понимаю.