Блабериды-2

Старушка часто путалась. Как-то в столовой она пристала к хмурому пациенту в спортивном костюме с расстёгнутым воротом, под которым виднелась невероятной толщины золотая цепь. Он лечился от алкоголизма и затяжной депрессии. Не знаю, что именно сказала ему старушка, но мужик вдруг взорвался:

– Да это вы, коммунисты, всё и развалили! Жалко ей! Ты же и развалила! И доносы ты строчила! Подстилка сталинская!

Старушка, принимая его за кого-то другого, сжалась. Санитаров не было. Кто-то из пациентов смотрел безразлично, кто-то ошеломлённо. Мужик кричал, привстав от ярости, и казалось, кинется на неё.

И тут откуда-то появился Мец, схватил его за ухо, прижал к столу и несколько секунд что-то нежно шептал. Выглядело это, будто Мец душил барана. Я ждал, что мужик бросится на него, швырнёт тарелкой или укусит, но когда Мец ослабил хватку, тот уткнулся в тарелку и больше не говорил.

Мец проводил старушку к женской половине столовой и потом сел недалеко от меня.

– Что вы ему сказали? – спросил я.

– Объяснил, кто тут подстилка.

За эту стычку Мец получил предупреждение от руководства клиники. Мы перешли с ним на ты.

Нашу курилку Мец отвоевал у санитаров в обмен на обязательство не дымить где попало, потому что в набитую народом общую курилку у летнего входа он не ходил принципиально.

Я не курил, но с Мецем было интересно. Стены его каморки слышали больше признаний, чем кабинеты психотерапевтов.

Кроме меня, Мец близко сошёлся с одной пациенткой лет двадцати, которую я называл Веснушчатой Тоней. Мецу она годилась в дочери, и отношения у них были примерно такие же. Увидев её в столовой или на улице, Мец мог обнять её за плечи, спросить о чём-то негромко или сделать выговор санитару, если тот обошёлся с Тоней недостаточно вежливо. Фамильярностям Меца Тоня не сопротивлялась, и это было удивительно, потому что в остальном она казалась крайне замкнутой, никогда не поднимала глаз и от других пациентов шарахалась, как испуганная косуля. Может быть, Тоня чувствовала дикую сила, живущую внутри Меца, и доверяла ей.

Мец не терпел беспардонности и хамства, особенно к тем, кто не способен за себя постоять. Мец был готов убить не за обидные слова, но за самоуверенность.

– Может люди и неравны, – проповедовал он. – Может, я червь земляной. Может, ты червь. Но отнесись с уважением даже к червю. А будешь топтать ногами, я приду и вспорю тебе брюхо! Вот так.

Особенно Меца распаляла чванливость тех, кого принято называть сильными мира сего: чиновников и видных бизнесменов. Все эти золотые цепи только выводили его из себя.

– Всё идёт от безнаказанности, – кашлял он дымом. – Ухмыляются тебе в лицо и продолжают кровь сосать. А прирежешь такого скота, вонь поднимется! Ещё и сочувствующие найдутся. Они всю жизнь над законом, а как всадишь нож – тут же про закон вспомнят. Закон… А где ж вы раньше были, когда они грязные сапоги нам в глотки пихали?

Что-то прорывалось из далёкого прошлого Меца. Что-то не давало ему покоя. Но он не слишком распространялся об этом. Возмездие, с точки зрения Меца, было слишком сакральным и почти интимным процессом, чтобы обсуждать его вслух.

Меня забавляла мысль, как порадуются бывшие коллеги из «Дирижабля», если Мец кого-нибудь в самом деле прирежет. Как изучат под лупой его биографию и как вынесут вердикты. Каким нелепым покажется им факт, что человек с наклонностями Меца разгуливал на свободе. Его назовут маньяком, обвинив врачей и полицейских в преступном недосмотре.

Реальная история Меца останется за кадром, потому что блаберидов не интересуют реальные истории. Им нужен хороший заголовок и необременительный вывод о том, что существуют психи вроде Меца, и существуют они, нормальные люди.

Хотя граница не настолько чёткая.

* * *

Сеансы с терапевтом Лодыжкиным проходили легко и поначалу казались бесполезными. Мы встречались с ним шесть раз, с 8 по 19 января.

Обстановка его кабинета была стерильной. Лодыжкин в своём синем свитере ездил по нему на стуле с колёсиками или сидел скособочившись, закинув ногу на ногу, выставив вперёд тупоносую туфлю. В самой его позе было что-то, отчего все проблемы мира уменьшались вдвое.

Лодыжки напоминал почтальона Печкина, носил усы, был худым и лысоватым. Недостающий фрагмент волос со лба переехал вниз, превратившись в усы.

Лодыжкин располагал к неформальному общению. Пролистав результаты тестов Чекановой, он назвал их сплошной статистикой.

– Классификация акцентуаций по Кречмеру, – читал он вслух, сильно артикулируя. – Вы знаете, что такое классификация акцентуаций? Я вот не знаю. Напридумывают же!

Так он наводил мосты.

Метод Лодыжкина назывался когнитивно-поведенческой терапией и напоминал обычную беседу, в которой он, Лодыжкин, задавал наводящие вопросы, а если мои ответы казались ему недостаточно выношенными, спрашивал снова.

Иногда он разбавлял наши беседы небольшими притчами.

– Есть такие люди, мягкие по характеру, – Лодыжкин отъезжал на своём кресле к подоконнику и поливал цветок. – И чтобы дать кому-то отпор, им нужно как следует разозлиться, да что разозлиться – в бешенство впасть. Со стороны выглядит словно человека подменили: был тихий, скромный и вдруг на тебе – демон! Сатана просто. В этот момент у них вся биохимия меняется, другие структуры мозга активируются, в общем – состояние аффекта. А золотой середины нет: либо полная уступчивость, либо сразу истерика. Проблема? Проблема.

Он приезжал на кресле обратно, клал на стол сцепленные замком руки и вспоминал:

– Была у меня пациентка: очень сложные отношения с матерью. Терпит, терпит, терпит, потом взрывается. До рукоприкладства доходит. И мы с ней выработали такой сценарий: только мать начинает ей на мозг капать, она говорит: «Мама, мне это неприятно. Я знаю, что ты хочешь этого и этого, но мне 48 лет, и я уже не изменюсь». Мы отыграли эти сценарии здесь, а потом она применила их в жизни. И, знаете, с мамой у них всё наладилось.

Лодыжкина интересовали мои отношения с депрессивными пациентами. Мы разобрались, что чувство вины, которое вызывает у меня их хмурый вид, не имеет под собой основы. Их хмурость связана не со мной. Их хмурость коренится в них самих.

Эта находка сильно упростила мои отношения с Плачущим Лёней.

– А если посмотреть на общество, как на скопище таких плачущих лёнь, раздражение и агрессия которых связаны с их внутренними переживаниями, а не с вами лично? – рассуждал Лодыжкин. – В девяти случаях из десяти так и бывает. Но важно не пропустить тот один случай, когда вы действительно должны посочувствовать, помочь, поговорить. Нельзя жить за глухим забором, но нельзя и пускать на свою территорию кого попало.

В отличие от Чекановой, Лоджыкина занимал мой интерес к проблемам посёлка Филино и скандалу со статьёй о комбинате «Заря». Я обстоятельно рассказывал ему, как всё произошло. Мы сошлись во мнении, что изначально я недооценил сложность проблемы, и поэтому испытал такой стресс впоследствии.

Мы говорили о Братерском и его концепциях, и получалось, что вечный поиск глубинных смыслов есть хорошая тренировка для ума, которую не нужно смешивать с реальной жизнью.

– Вы по образованию физик? – спрашивал Лодыжкин. – Возьмём броуновское движение молекул – это ведь очень мудрёная штука. Но если мне нужно вскипятить чайник, я что делаю? Щёлкнул рычажком и вскипятил. А если я буду думать о судьбе каждой молекулы, то я себе мозг вскипячу.

Лодыжкин добрался и до понятия «блабериды». Он удивился способу, которым Братерский присвоил ему значение, и выспросил, что думаю о блаберидах лично я. Мы согласились, что слово не имеет столь уж отрицательного значения, потому что всё наше общество и есть результат брожения блаберидов.

– Я книгу читаю: её автор жил в XIX веке, – рассказывал Лодыжкин. – А ощущение, что написано сейчас. Всё то же самое: падение нравов, крах устоев, предчувствие скорого конца.

Лодыжкин распутывал морские узлы легко, словно это были подарочные ленты. Он спрашивал о семье, об Оле, о наших отношениях и нелепой ревности к Савве.

– Любовь – это ведь острое чувство, – говорил он. – Любовь всегда на грани наслаждения и боли. Что делает мозг, когда любовь теряет остроту? Он добавляет перца.

Савва – это скальпель, который цепляет корку раны, чтобы заставить её кровоточить. Рана – это и есть любовь.

И всё-таки одна тема оставалась в тени. На предпоследней встрече я спросил Лодыжкина напрямую, что он думает о моих галлюцинациях на берегу озера Красноглинного и мыслях, будто у меня существовал брат, к смерти которого я причастен.

Лодыжкин подумал с минуту, а потом ответил:

– Знаете, если каждого человека, у которого появляются странные мысли, мы будем лечить, у нас здоровых людей не останется. А галлюцинации при высокой температуре – явление нормальное.

На следующем сеансе он вернулся к теме и вдруг спросил:

– Вы видели статую роденовского мыслителя? Хорошо. Все её видели. Покажите, в какой позе он сидит.

Я ссутулился, подпёр лоб кулаком, чуть выставил вперёд колено:

– Как-то так.

– Ага. Только подпирает он не лоб, а подбородок, – Лодыжкин показал фотографию. – Это называется ложные воспоминания – одно из многих заблуждений человека. И они могут быть весьма отчётливыми.

– Вы считаете мои воспоминания о брате ложными?

– Нет, я бы этого не утверждал, – сказал Лодыжкин после паузы. – И даже у ложных воспоминаний есть причина. Если хотите, можете обратиться к психоаналитикам, гипнологам – на ваше усмотрение. Но я не думаю, что это необходимо. Не каждую пулю нужно извлекать.

* * *

В клинике я познакомился с Владиславом Яранским, театральным режиссёром. Я слышал что-то о нём, он слышал что-то обо мне, и на фоне взаимного успеха мы разговорились перед кабинетом Лодыжкина.

Раньше Яранский представлялся мне небожителем, который вращается в хрустальных кругах и обо всём говорит с загадочной двусмысленностью. Тем удивительнее было встретить его у лодыжкинской двери в простеньком спортивном костюме, словно после пробежки. Яранскому было лет пятьдесят, но в подвижном худом лице ещё осталась мятежность нервного юноши, которым он когда-то был.

Наш разговор сложился сразу. Усмехаясь тому, о чём только что говорил с Лодыжкиным, Яранский сказал:

– Мы столько времени тратим, чтобы отучить ребёнка от любви и привить ему жажду достижений, а потом удивляемся, почему у этого мира такой оскал. И почему мы сжигаем себя дотла.

Яранский попал в клинику две недели назад с нервным истощением, из-за которого потерял способность работать и саму работу. Он и сейчас не был уверен, что сможет вернуться.

– Год назад мы с женой поднимали тост за лучший год впереди. Не думал, что он закончится здесь, – он смотрел вдоль коридора, где шагал, прихрамывая, пациент с нервным тиком руки.

Год для Яранского выдался успешным: весной его назначили худруком местного театра, лето он провёл на гастролях, осенью труппа репетировала новую пьесу. Яранский преподавал в институте культуры, участвовал в съёмках короткометражки, занимался продюсированием. Его кандидатуру рассматривал модный московский театр.

– Вы ждёте шансов, ждёте, – рассуждал он задумчиво. – Закидываете одну удочку, другую… А потом клюёт на все сразу. Надо отказываться. Но где найти силы отказываться? Легко сказать. Переезд в столицу… Нужны деньги… А ещё больше нужна репутация. Репутация в театральном мире – что песок. Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль.

Яранский попытался быть везде, и у него получилось. Он открыл источник бесконечной энергии.

– Работать было тяжело: иногда требовалось время, чтобы включиться, но едва я ловил волну, меня было не остановить. Я плохо спал, а точнее, почти не спал, если только не выпивал бокал или два вина. А потом перестал спать даже с вином.

Его подгоняла похвала. Его талант обострился до болезненности. Но ещё больше его подгоняло мнение, что руководство местной труппой – его творческий потолок.

– Это происходит незаметно, – вспоминал он декабрь прошлого года, смешавшийся в сплошное марево. – Всё, что я чувствовал, – это злость и вина. Я чем-то обижал людей, а потом обижался сам, снова чувствовал вину, но от этого – ещё большую обиду. Я почти перестал общаться с друзьями.

А потом он потерял способность работать.

– Детская пьеса была самым простым проектом года – обычный новогодний чёс. Я думал о ней в машине, думал в лесу, сидел перед пустым экраном, пробовал писать от руки… Мы ведь в самом деле не знаем, почему у нас что-то получается. Откуда берутся наши слова.

Затрещали по швам другие проекты, особенно съёмки конкурсного фильма.

– Вдруг я понял, что меня больше не слушают. Меня это взбесило. Это было похоже на бунт на корабле.

Яранский всё больше ощущал растущую внутри себя деменцию, люди же напротив видели в нём какое-то новое хитроумие.

– Мыслей не было. Я не придумывал идеи, а брал те, что ещё не успели утонуть. В голове словно работал старый холодильник. Гу-гу-гу-бр-бр… Я натыкался на осколки, но не мог сложить картины. Даже не замечал, что это осколки. Слепец не видит своей слепоты.

А потом его уволили из театра. Уволили без скандала. Он и не сопротивлялся.

– Будто отключили интернет, и статусы всех загрузок повисли на полпути.

Две недели в клинике пошли ему на пользу. Яранский хвалил Лодыжкина за умение не делать из мухи слона.

– Нам, людям творческим, полезно этому научиться, – он задумался и добавил: – Хотя любая пьеса – это ведь и есть слон. Не можем же мы писать про мух? Хотя почему не можем?

На его переносице клювом проступали морщины.

– Мы слишком стремимся стать сытыми, оставаясь голодными художниками, – заключал он.

Несмотря на неопределённость будущего, в клинике Яранский избавился от гнетущего чувства безысходности, которое накрыло его перед Новым годом.

– У вас всё будет хорошо, Максим, – сказал он мне на прощанье. – У вас гораздо больше здравомыслия, чем у меня две недели назад. Лодыжкин вам непременно поможет.

На следующий день Яранского выписали. Мне было жаль терять собеседника, тем более он планировал рассказать о гастролях в США и знакомстве с Джеймсом Кэмероном.

Подходила к концу вторая неделя моего пребывания в «Фомальгауте», и я всё больше думал о том, чем займусь после выписки 26 января.

Но одно событие резко изменило моё положение.

* * *

В комнате отдыха стояла покосившаяся ёлка со слишком большими шарами, которые не лезли между пластмассовых ветвей и придавили ёлке пучеглазый вид.

Ещё здесь была полка с книгами, где Гоголь соседствовал с брошюрой по тайм-менеджменту. Среди пестроты выделялась подборка детективов писателя Анатолия Леванова о настырном, честном и пьющем следователе Волкове.

Сначала меня просто забавляли названия: «Любовь ночного видения», «Браток на час», «Удавка для невесты», «Патрон удачи» – за пять лет на пенсии бывший подполковник МВД выпустил почти 40 книжек толщиной в два пальца.

Но потом я увлёкся. Меня заинтриговала эскизная простота жизни Волкова, который не страдал от сомнений, дум или, скажем, похмелья. Точнее, иногда страдал, но это никак не сказывалось на твёрдости его руки и сметливом уме. Его жизнь была сплошным крахом, его бывшая жена спала с успешным мужчиной, дочь превратилась в гота, мать выносила ему мозг советами, а из коллег Волкова понимала разве что лейтенант Заварухина, с которой он всё равно держал волчью дистанцию. Он был упрямым, неподкупным, раздражал начальство прямотой и с выдумкой раскалывал очередного «глухаря». В общем, Волков стал моим кумиром.

Я читал «Зарю в преисподней», когда появилась медсестра и мягко сообщила, что меня ждут в кабинете заведующего. Ладонью, как стюардесса, она указала путь. Я заложил книгу конфетной обёрткой и пошёл к Сителю.

Ситель был невысоким седым джентльменом с аккуратной бородой и добродушно-внимательными очками, за которыми терялись его настоящие глаза. Когда медсестра толкнула дверь, пропуская меня внутрь, он оторвался от монитора и плеснул руками. На фалангах его пальцев было много волос.

– Присаживайтесь вот сюда, – показал он место напротив стола.

Его заместитель, психолог Чеканова, сидела сбоку, и чёрные дуги её бровей были неподвижны, что казалось немного пугающим.

В кабинете был ещё один человек, нестарый, довольно красивый и хорошо одетый. Его чёрные волосы были аккуратно уложены, а форма подбородка напоминала о героях комиксов. Вид немного портили впалые и маленькие глаза с кругами усталости. На вид человеку было лет сорок.

Я понял, что эта тройка собралась для какого-то суда. Впрочем, Ситель начал в мягком ключе, спросил о моём самочувствии и настроении, а потом заявил, что никто не собирается меня ни в чём обвинять.

Он взял стоящий перед Чекановой ноутбук и развернул ко мне. Я узнал страницу дирижаблевского сайта. Счётчик трафика показывал сногсшибательные цифры. Ситель включил прикреплённое к статье видео.

Дело происходило в коридоре какого-то учреждения.

– Это наш диспансер, семёрка, – пояснил Ситель.

Видео было снято на смартфон. Женщина в белом халате выговаривала что-то нескладному старику, который порывался войти в кабинет. Женщина удерживала его:

– Что, говна опять поесть пришёл? – спрашивала она бесцеремонно.

Старик отвечал неразборчиво. Движения его были нелепы. Он напирал на женщину, она толкала его в грудь и отвечала базарным тоном:

– Я уже объясняла, куда тебе идти! Что мне твои бумажки? Шуруй, я тебе говорю. Дома говна поешь! Нам тут своих говноедов хватает.

Она гнала его, как собаку, а потом отвесила оплеуху: удар был несильный, но старик присел и вздрогнул. Женщину это развеселило:

– Вот и иди! Пугливый какой! Иди-иди, я сказала.

Послышался голос:

– Да пустите вы его уж…

– Я сама разберусь! – гавкнула женщина и снова замахнулась на старика. Он дёрнул руками и отошёл в сторону, шаркая и припадая на одну ногу. На нём была зимняя одежда и тонкие тапочки, какие выдают в дешёвых гостиницах.

– Ну, не по-человечески как-то, – снова послышался голос.

– А по-человечески надо – в церковь идите! А тут учреждение, – заявила женщина и захлопнула дверь кабинета.

В комментариях поднялся предсказуемый хайп – большинство требовало немедленно уволить сотрудницу диспансера. Неля, автор сопроводительного текста, раскопала, что старик – бывший афганец, – пришёл в диспансер за рецептом. Чем именно он разозлил женщину в халате, оставалось неясным.

Я посмотрел на Сителя. Он изучал меня с любопытством.

– Это не я снимал, – заявил я без колебаний.

– Мы понимаем, понимаем, – поднял ладони Ситель. – Не снимали – и хорошо. Даже если снимали, ничего криминального. Подведение сотрудницы действительно… как бы это помягче…

– Да я даже не был в диспансере! – выпалил я и вдруг сообразил, что это неправда. Оля просила забрать документы, и на днях я заходил туда в бухгалтерию.

Замешательство не ускользнуло от внимания тройки. Чеканова кивнула, и крыло её чёрных волос качнулось в такт. Человек в костюме смотрел спокойно и почти безучастно.

– Телефон проверьте, – я выложил аппарат на стол. – Ну, проверьте, проверьте! Мне самому интересно.

– Нет! – Ситель почти ужаснулся. – Телефон – это ваше личное пространство. Мы вам верим.

– Чего же вы хотите?

Слово взяла Чеканова:

– Максим, давайте предположим, что состояния, которые мучили вас до поступления к нам, проявляются снова. Мы тоже могли ошибиться. Мы всегда идём от простого к сложному. Если у человека ссадина – мы клеим пластырь. Но бывает, что пластыря недостаточно.

– Я серьёзно болен?

– Мы этого не знаем и хотим разобраться вместе с вами.

Ситель снова поднял руки:

– Речь не о том, чтобы вас в чём-то обвинить! Да, Цвикевич недоволен, но пусть он со своими сотрудниками сам разбирается. Мы полностью на вашей стороне.

В тот день я впервые услышал эту фамилию – Цвикевич. Цвикевич был главным врачом нашего диспансера, ПНД №7, и ярые комментаторы под статьёй предлагали отправить его в отставку вместе с министром здравоохранения области. Вряд ли он был в восторге от их решимости.

Ситель продолжал:

– У психиатров есть такой критерий: если пациент осознаёт своё состояние – кризис болезни пройден. Пусть он ещё слышит голоса в голове…

– Я не слышу голосов.

– Я к примеру. Так если человек слышит голоса, но осознаёт их фантомную природу, он уже на полпути к выздоровлению.

– У меня, значит, всё совсем плохо: ничего такого я не осознаю.

Ситель развернулся к человеку, что сидел рядом с ним:

– Вот, познакомьтесь: Георгий Романович Танцырев – наш ведущий, можно сказать, специалист. Мы предлагаем вам подумать о том, чтобы пройти у него курс терапии.

Танцырев расстегнул пуговицу на пиджаке, выпуская на свободу запах дорогого одеколона, и, убедившись, что все локаторы настроены на него, сказал:

– Максим, я немного познакомился с вашим делом. Терапию, которую вы получили, можно сравнить с ямочным ремонтом дороги. Как сказала Анна Николаевна, вам нужен более углублённых подход.

– Какой именно?

– Психоанализ. Он потребует гораздо больше усилий, но вы глубоко изучите свою натуру. Мы можем начать сейчас, пока вы находитесь в клинике, а при необходимости продолжить после вашей выписки.

– Это поможет?

– Я понимаю ваши сомнения. Психоанализ – это способ самопознания сложных, многогранных натур. В отличие от бихевиоризма, он даёт глубинный и устойчивый эффект. Вы человек творческий и рефлексирующий, и я уверен, психоанализ позволит вам полнее использовать свой потенциал. Но выбор за вами.

– Мне нужно посоветоваться с семьёй.

– Конечно, – закивали все трое.

Вечером я позвонил Оле. Она встревожилась, хотя и попыталась это скрыть.

– Мне неохота здесь торчать, – сказал я. – Никакое видео в «Дирижабль» я не посылал: я проверил все исходящие сообщения и записи в смартфоне. Этого не может быть.

– Подожди, давай обсудим, – мягко настаивала Оля.

Предложение Сителя оставить меня ещё на месяц, до двадцатых чисел февраля, показалось ей разумным.

– Меня цена вопроса волнует, – сказал я.

– Про это даже не думай. Папа сказал, что поможет.

С Танцыревым мы договорились встречаться четыре раза в неделю: каждый будний день кроме среды. Оля что-то слышала о Танцыреве и высказалась на его счёт почти восторженно.

– Если через месяц не будет эффекта, вернёшься и всё, – подытожила она. – Но он тебе точно поможет.

Позже я узнал, что скандал с видео отразился и на главном враче диспансера Цвикевиче, и на самой клинике «Фомальгаут», которая юридически относилась к диспансеру, и потому зависела от решений Цвикевича.

* * *

– Меня ещё на месяц оставили, – сказал я.

По лицу Принцессы Кати сложно было понять её отношение, но думаю, она сочувствовала. Острый нос слегка приподнялся, и брови двинулись навстречу.

Катя поступила в клинику «Фомальгаут» в десятых числах января. Я называл Катю Принцессой за её невыносимо гордый вид. В лице Кати была готическая отвесность, и в разлёте глаз часто сквозил гнев, словно Катины родовитые предки смотрели на наш вавилонский уклад с величайшим презрением.

Временами мне нравилась бритвенная красота её черт, в другие дни она вдруг становилась блёклой и отёкшей, словно спущенный шар. Но стоило заговорить об этом, ледяная маска проступала через её усталость, как морозный узор на стекле.

У Кати были невероятные голубые глаза, смотревшие из её холодных глубин, в которых, казалось, вызревает вулкан.

Я бы не стал знакомиться с ней сам, но как-то после ужина она заговорила первой. Маску высокомерия Катя сняла как будто с облегчением, а общность наших историй показалась нам забавной. Мы стали гулять вместе.

Настроение Принцессы менялось непредсказуемо: порой она замыкалась, и её лицо снова заволакивал аристократический холод. В такие моменты я просто отпускал её.

Но сегодня она была расположена говорить.

– Почему тебя оставляют? – спросила она озабоченно.

Мы стояли около скамейки. Я вытаптывал ногой полумесяц.

– Не знаю. Ситель думает, я сделал одну ерунду, которой я не делал. А может, и делал. У меня уже паранойя. Постоянно слежу сам за собой.

– Не давай им себя залечивать. Они ужасные, ужасные люди! Они только кажутся милыми.

В такие минуты Катя казалась очень искренней. Она знала, о чём говорит.

Катя росла без отца со сверхзаботливой мамой. Катя преподавала в университете историю и никогда не была замужем.

Летом 2015 года Катя случайно познакомилась с американскими байкерами, которые ехали из Лиссабона во Владивосток. Внезапно, не забрав даже вещи, Катя присоединилась к ним. Во время путешествия один из байкеров погиб, угодив под встречный грузовик, но даже это не испортило Кате настроения. Она была в странной эйфории.