Опыты бесприютного неба

«Раз у меня, – решил он, – вредная привычка, тогда и лечить ее надо как вредную привычку». Программа «12 шагов» показалась ему слишком радикальным методом. Так он стал изучать полезные советы для тех, кто хочет бросить курить. «Но тебе же нужно бросить совсем не это», – говорил я ему. «Какая разница?» – протестовал он.

Везде в подобных мануалах первым пунктом значилось: «Выбросите все аксессуары, связанные с губящей вас привычкой. Спички, пепельницы, зажигалки – все это должно отправиться в помойку».

Поэтому на следующий день он пришел ко мне с пакетом, плотно набитым многометровым патронташем гондонов и смазок. Все это он когда-то купил у Марины в секс-шопе «Темные аллеи». «Если надо, я сам позвоню Соне и все объясню, но я не могу это просто выкинуть, я потратил на это деньги, – пялил он на меня свои монголоидные глаза, – забери, я тебя умоляю, а то я так никогда это не брошу!»

Следующим этапом стало чтения Аллена Карра. Это требовало от него немалой доли изворотливости. Слова «курить» и «сигарета» нужно было мысленно заменять на «трахаться» и «секс».

Я слишком плохо знаю женщин, потому что искренне не понимаю, чего они в нем находят. Сутулый, бодрый и болтливый полубашкир. Кому такой нужен? Вот взять хотя бы Риту, его первую питерскую даму. Полнокровная, румяная, процветающая Мария-Антуанетта выбрала себе в фавориты конюха!

Даже начиналось у них все странно. Еще живя в Екатеринбурге, не намереваясь никуда срываться, Фэд вдруг вспомнил, что с ним в детский садик ходила девчонка по фамилии Шапиро. Один раз она неплохо побила его сумочкой – это все, что мог сказать он про нее. Зачем-то, от скуки, Фэд нашел девочку в интернете. Тут и начинается история: с фотографии в социальной сети на него смотрела благоухающая красотой Рита. Уже через полгода Фэд переместился к ней в Питер. Жила она в городе давненько, работала в солидной итальянской компании, снимала комнату на Пяти углах и готовилась к повышению.

Ей виделись сказочные картинки: она – молодой менеджер международной компании, селфмейд, девочка из глубинки, сама пробившая себе дорогу. Он – творческая личность, прогрессивный фотограф, снимающий концептуальные серии, – фрилансер, креакл. Каждый месяц они летают в Европу, в феврале – отдых в Таиланде, по воскресеньям смотрят в «Родине» ретроспективу какого-нибудь Годара, ходят в новые кофейни. Держат, в общем, руку на культурном пульсе города. Он снимает ее ню (к тому моменту она-таки пройдет экстремальный 60-дневный курс продвинутого фитнеса и лишится части своего пышного очарования), он становится знаменитым в нужных кругах. Черт, даже мне нравится все то, что она себе напридумывала!

О том, что что-то идет не совсем по сценарию, Рита начала догадываться в тот момент, когда однажды Фэд сказал ей: «А ты могла бы на своем испанском потише говорить в шесть утра?»

Рита была ответственной до ужаса. В ее обязанности по работе входило звонить в римский офис компании в шесть утра. Каждый день. Выйти из комнаты в коридор или кухню, где в это время ходил их сосед, постоянно какающийся слабослышащий дедуля, она не могла. Это во-первых. А во-вторых, ее безумно разозлило, что он имеет наглость устанавливать тут свои правила. За три недели он даже не попытался найти работу («я хочу работать на себя» – заявил), не нашел ни одного заказа, и вообще хер пойми чем занимался. Даже ни одной фотки ню толком не сделал.

Однажды Риту позвали на собеседование в головной офис. Она слетала туда на уик-энд, понравилась руководству, задержалась на неделю, посетила тимбилдинговый тренинг, накупила себе шмоток и вообще была вне себя от счастья, – все это Фэд назвал «корпоративной промывкой мозгов». Короче, когда она прилетела домой, то опять встретила у себя в комнате никчемное сутулое существо башкирского происхождения, жрущее бичпакет с майонезом и пялящееся в ноутбук, где шел очередной сезон чего-то там. «Я на себя работаю», – напоминал, открывая банку «Невского классического» Фэд.

– Работай, продолжай, – говорила Рита, – скоро у меня состоится финальное скайп-собеседование с Римом, и я улечу. Посмотрим, как ты тут вытянешь без меня, свободная личность.

Удивительной силой эти двое были связаны. Я вот думаю: если бы они разошлись вот так, как она и загадывала, то ничего бы не закончилось. Фэд вспотел бы, но заработал бы себе на визу и билет. И все бы продолжилось в другом историческом городе мира. Комедия бы сменила поджанр. Из русской постперестроечной превратилась бы в типичную итальянскую. Однако случилось все несколько иначе.

В тот день они поехали к нам с Соней. Перед выходом, конечно, опять разосрались. Рита, разревевшись, пошла умываться, а Фэд стал собираться. Потом вместе они решили, что так жить нельзя, на дорожку потрахались, перед самым выходом откупорили бутылку шампанского. С ней же и пошли к метро: кричали и пели песни группы СБПЧ – в общем, были самой счастливой и безумной парой, которую вы когда-либо видели. Наверное, их вызывающее поведение в тот обычный, будничный питерский день и спровоцировало гладковыбритого скучающего кота в гражданском. Он подкараулил их возле стойки-металлоискателя, остановил, сунул корку и убедительно попросил пройти в комнату досмотра. Для Фэда все было привычно, его часто приглашали на ревизию: если он не высыпался, то выглядел как амфетаминовый серфер со стажем. А вот Рита в своем красном пальто с венгерским платком и в итальянских сапогах никак не вызывала подозрения.

В кармане у Фэда оказались зажигалка (ее кот внимательно обсмотрел на предмет ляпок), пачка «Винстона», упаковка от гондона (пустая!), набор светофильтров, разная другая мелочь. Рита, повозмущавшись, стала доставать бесконечные предметы из своей сумочки. В тусклом свете подземной коморки все было нечетко: парафиновые контуры предметов будто оплавились от духоты. Постоянно раздавался утробный грохот проезжающих поездов по тоннелю. Может быть поэтому, а может быть, от шампанского, Риту начало немного мутить еще до того, как молодой кот, аккуратно раскрыв мягкое издание «Все огни – огонь», достал уложенный между страниц кусок гашиша, завернутый в кусочек целлофана. Не удивился подарку только Фэд – это он положил его туда, пока Рита была в туалете. Фэд – подонок, конечно, но злого умысла здесь не было: он просто решил, что так будет вернее – меньше риска забыть вес дома.

Суд был через месяц. Экспертиза не нашла в их крови существенного количества тетрагидроканнабинола, поэтому каждому дали по минимуму – условно 2 года. Сильно помог их сосед, какающийся под себя дедуля. Дело в том, что, ввиду многочисленных обоюдных истерик и скандалов, эта парочка хорошенько надоела всей коммуналке. Единственный, кого это не особо волновало, – был дедушка Максим. Глуховатый, больной, он вряд ли догадывался о том, какие бойни порой происходили у него за стеной. Фэд одел дедушку в мою белую рубашку, повязал ему галстук и пошел с ним на суд. Наверное, судью растрогало, что молодые люди заботятся о больном ветеране труда. Иначе срок мог бы быть реальным.

Фэд еще заплатил штраф за проживание без временной регистрации – это самое неудобное в этой истории. В общем, трагедии не было – просто неприятная ситуация, вот и все. Переживала больше всех Рита. Мне вообще было ее очень сильно жалко. Жалко, что я скрыто всегда ненавидел и презирал ее, а ведь она была самая одинокая из всех нас. Просто пухленькая, начинающая пти-буржуа, которая уверена, что богатая и духовно развитая личность – это тот, кто ходит на новые постановки режиссера Бутусова, а потом идет обсуждать все это в какое-нибудь кафе на Рубинштейна. Никогда она бы не сказала вслух, что жизнь человека можно мерить его успехом, но глядя на нас, взрослых мужчин-оборванцев, всегда так думала. Она и сама понимала, что ее амбиции, ее сильные стороны в нашей маленькой компании заочно тонут, и все, что она делала, – всеми силами пыталась держать марку. Больше достоинства во взгляде. Вот так!

А чего я выпендриваюсь? Вся эта моя желчь и все эти выпады, вся эта моя подспудная классовая ненависть – она ведь бессмысленна, иррациональна и вообще недостойна настоящего пацана. Это своего рода ксенофобия, а боязнь чужого – это всегда боязнь себя. Я просто очень боюсь найти в себе такую маленькую уральскую мещаночку, изображающую из себя даму высшего света – боюсь обнаружить в себе ленивого типа в домашних тапочках, ограниченного со всех сторон, но пребывающего в теплом гнезде, сотканном из самодовольства и дешевых маленьких чаяний. И я нахожу этих персонажей в себе. И жалко мне Риту, потому что я ее ненавижу. Ну а что я, такой весь свободный и богатый духовно, предлагаю? Вместе со мной заниматься хер знает чем, читать Бердяева и пить растворимый кофе?

Скоро у Риты состоялась скайп-конференция с римским начальством.

Фэд провожал ее в Пулково ранним утром. Тот февраль выдался каким-то сухим, теплым и бесснежным – будто природа еще не изобрела времен года и топталась где-то посередине своего цикла в нерешительности.

В аэропорту, перед тем как Рита зашла в нужный гейт, они без энтузиазма обнялись.

– Донесешь? – спросил Фэд, показывая на небольшой чемодан.

– В Екатеринбурге брат встретит.

И она улетела на родину. Фэд же продолжил работать на себя, перебиваясь случайными заработками. С Ритой они после этого случая больше не виделись: итальянская компания великодушно согласилась не увольнять ее по статье, а разрешить написать заявление.

– Я думаю, у нее все славно, – говорил Фэд, потирая нос и допинывая мой винстон, – на руках резюме с опытом работы в международной фирме. Это в Верхней Пышме-то!

– И условка, – напоминал я ему, – или у вас там, в Свердловской области, это что-то типа медкарточки, у всех должна быть?

– Ой, да ладно. Мне вот она не мешает работать!

Ну конечно, ему вообще ничего не мешало. Только теперь нужно было платить за большую мрачную комнату на Пяти углах одному.

Вся эта возня – она от недостатка уверенности и от полнейшего непонимания. Священная дезориентация! Я бы хотел создать мифологию нового человека, мифологию, которой можно было бы оправдать мое собственное существование. Там должны быть целые миры – огромные континенты, населенные страждущими. Это мифология нового дня, нового времени, в которой можно жить не опасаясь, что тебя раздавят заживо постройки сталинского ампира или бесконечные безликие новостройки, тома соцреалистических романов, подшивки катехизисов кровожадных яппи, мигрировавших из глубинок, что тебя не задушат кредитные программы и длинные ленты социальных сетей, не завалит банками с мармеладными мишками в супермаркете.

В этой мифологии каждый сможет жить в соответствии со своей собственной легендой, каждый будет иметь право легитимировать самые бредовые проекты, в которых бьется безрассудное сексуальное пламя. Этот новый эпос будет лишен навязанных конструктов, выгодных кому-то одному, будет лишен заранее срежиссированных, выхолощенных схем. Выбирай себе оружие и врага, выбирай ордена, которые достанутся тебе, если ты вернешься. Разъединенность и разбитость будут преодолены с помощью этой новой мифологии.

Очень часто я становлюсь заложником привычек разъединенности, этого вечного «мне все равно» и «ничего уже не будет». Вновь я понял это на первой петербургской встрече с Ликой, моей старой-старой знакомой.

Теперь надо вернуться почти на два года назад и рассказать всю эту историю, а то получится несколько обрывочно. Незадолго до Питера, в великом и ужасном мегаполисе за тысячи километров отсюда, я повстречал странную девочку по имени Яна. Как я уже упоминал, это было довольно странное время: я как раз нигде не работал, шабашил на Шульгу, общее мое состояние было близко к экзистенциальному анабиозу. Ничего такого с Яной у нас не было. Эта девочка была из того рода одиноких детей, которых бросили родители – точнее, от которых откупились. Ее мама просто выдавала Яне каждый месяц денег, а сама тусовалась где-то отдельно. Яна жила одна со стареньким, глухим уже дедушкой в новом шестнадцатиэтажном доме, училась где-то в универе, любила постпанк, группу Burzum и наши с ней ночи. А еще она постоянно молчала.

Это был девятнадцатилетний ребенок с телом красивой женщины, влажными, наивными, всегда блуждающими где-то глазами. Более неприспособленной к этому миру души я не встречал. Мы виделись с ней нечасто. Через какое-то время я узнал, что Яна сбросилась с крыши своей шестнадцатиэтажки.

И это еще полбеды. Местные журналисты, мои бывшие коллеги-то, стали разрабатывать тему. Нашли фотографии Яны в соцсети. Она любила скандинавскую блэкметалическую эстетику – все эти бафометы и пентаграммы, в ушах носила перевернутые кресты – и прочее в таком духе.

Полковник Кабанов, повстречавшийся мне однажды, был действительно золотой антилопой для провинциального журналиста, но в основном медиапейзаж выглядел в тех краях сухим и безжизненным. Поэтому журналисты накинулись на смерть Яны. «19-летняя адепт секты сбросилась с крыши. ФОТО». Тексты действительно выглядели устрашающими, фотографии Яны с замазанными глазами, с разной сатаной на футболках добавляли шарма. По телику ее однокурсники давали комментарии: «Мне всегда она казалась немного того». Репортаж завершал небольшой монолог батюшки из местной церкви. Я не чувствовал злобы, только поражался невероятному, феноменальному в своем величии абсурду. Уверен, если бы Яна все это видела, она бы молча поморгала, закурила бы «Честерфилд» и прибавила бы на своем плеере Joy Division.

Но это еще не все. Кто-то из них, из журналистов, нашел мой телефон. Мне позвонила девушка, представилась корреспондентом интернет-газеты Live и приятным, заискивающим, очень манерным голосом попросила встретиться. «В истории несчастной девушки очень много неясного и очень много слухов. Мы считаем своим долгом рассказать правду». Короче, меня грубо развели.

Шел я на встречу, заранее репетируя, что буду говорить. Я знал, что этой желтизне нужно только самое горячее и жареное – несмотря на то, что по телефону мне сказали совсем иначе. Поэтому решение пришло такое: «Что бы меня ни спрашивали, говорить буду только то, что считаю нужным. А именно – правду. Скажу, что Яна любила сатанинскую группу Burzum примерно так же, как котят и аниме, и что если уж говорить, что ее что-то там спровоцировало, то давайте тогда уже обвинять и котят тоже, и японские мультики».

Пока ждал журналистку в кафе, внезапно ощутил всю невыносимую глупость бытия. Хотелось уйти, но я знал, что не уйду, – я же обещал встретиться. Сраная порядочность в который раз оборачивалась против меня. Внезапно передо мной в зале возникла она – женщина, подарившая мне первый в моей жизни отказ.

Я не видел Лику класса с седьмого, они с бабушкой переехали вскоре после нашей интрижки. Передо мной стояла высокая, стройная брюнетка с ахматовским блеском в глазах. Нарочито-старомодный стиль в одежде – эти эмалированные броши, легкие шарфы, сдержанно-эксцентричная пластика в движении рук – ага, все понятно. Я порадовался своей прозорливости – еще лет двенадцать назад я знал, что из той плоской девочки выйдет что-то вполне симпатичное. Даже манящее.

Но мы оба онемели от этой встречи. Постепенно разговорились, но за все время так и не коснулись случая, который нас особым образом связывал… И вот прошел уже час, а мы болтали обо всем – бывших одноклассниках, учителях, родном городе, кто куда ездил, но так и не заговорили про суицидницу Яну. Я первый вспомнил об этом и даже напомнил Лике включить диктофон.

Она вдруг погрустнела, посмотрела на меня с театральной усталостью и сказала:

– Достало все.

– Вообще все?

– Это ужас. Вчера я ездила в область, на птицеферму. Писала про техника, который пьяным уснул в курятнике, и его насмерть заклевали несушки. За что, Господи? Я не за этим оканчивала филфак и писала диплом по Леониду Андрееву.

– Да, таким сюжетам сам Андреев позавидовал бы. Ты как достала мой телефон?

– Я не доставала, клянусь! Это редактор – он настоящий псих. У них связи с правоохранительными органами, конспирация. Насколько я понимаю, твой номер был в недавних исходящих у Яны.

Тут меня как ошпарило. Действительно. Яна звонила мне совсем недавно и, судя по всему, накануне своего прыжка. Я тогда не взял трубку.

– Что-то не так, прости? – спросила Лика.

– Все отлично. Так я тебе нужен?

– Никто не может разродиться более точными эпитетами по поводу этой несчастной девочки. Ты можешь сказать что-то помимо того, что она была немного ку-ку и любила все мрачное?

– Едва ли, – подумав, ответил я.

Ну не говорить же было, что Яна всегда была яростно – дьявольски! – голодна и ненасытна. Как-то к разговору не шла эта подробность.

– Господи, как я рада, – тихо сказала Лика, – рада, что ты не какой-нибудь студент Аграрного, который наговорил бы чепухи про ее сатанизм.

– А что там со студентом Аграрного?

– Да те еще выдумщики.

Тут она замолчала, что-то там подумала и продолжила:

– И вообще я рада тебя встретить. Это какой-то курьез!

Так мы с ней и в тот вечер и распрощались. Потом она позвонила, еще раз извинилась за это нелепое интервью и пригласила в кафе «Многоточие», там обычно проходили поэтические вечера. Начиналась моя последняя зима в зловещем и прекрасном миллионнике без названия.

Лика читала свои творения с другими поэтами и поэтессами. Стихи ее я похвалил, хотя они мне и не понравились. Высушенные какие-то и одновременно влажные, полные морских, речных и рыбных метафор. «Мы киты, мы колышемся в волнах небес, не боимся мы моря истерик», – мечтательно декламировала она со сцены под Шопена.

Высокая и прозрачная, с широкими плечами, с маленькой, ладной грудью, Лика все-таки нравилась мне. Она одевалась намеренно целомудренно и аккуратно: юбка всегда ниже колена, рубашечки и маечки с цветочно-рыбными темами, кружева, черненое серебро. Любила она восхитительно и невпопад кокетничать, переходила спонтанно на «вы», часто говорила что-то вроде: «Ну разве не помните? Ах, вы опять тогда были пьяны, как могла я забыть». На комплименты отвечала исключительно «гран мерси». Кто их там на филфаках этому учит?

Она стала приходить ко мне. Я так был ошарашен этими визитами, что не решался даже приставать к ней. Просто сидел и слушал ее треп. Визит на седьмой я поцеловал Лику в губы, и, вроде бы, все понеслось, но она всячески препятствовала моему намерению расстегнуть четыре пуговицы на ее джинсовой юбке. Пошалили, как после школьного бала, в общем. Хорошо помню, как удивился своему нежданному открытию: Лика оказалась из тех девушек, самых нежных на вид, которые высветляют пушок, растущий на подбородке. Невидимый такой и легкий, но ощутимый при поцелуе.

В тот вечер закончилось это все ничем, но если говорить об успехах за двенадцать лет, то мы явно сделали серьезный шаг вперед. Я проводил Лику домой, пришел на квартиру, допил остатки вина и, энергично подрочив, лег спать.

Я не мог все это время отделаться от ощущения, что Лика сама себе героиня своего стихотворения. Ее образы – это такие продукты выхолощенного пустым эстетизмом сознания, безопасное разглядывание форм и виньеток на поздравительных открытках. Эти бесконечные рыбы, какие-то иголки лиственниц, все эти «рисование – это созревание риса». Но безупречный слог, рифмы – не придерешься.

Ходульный образ филологини с тонкой душой подпирала пудовая жизненная драма – убийственно нелюбимая работа и обязательства.

– Не могу больше, Господи! – говорила она, появившись на моем пороге вечером.

– Что сегодня? – вполне искренне интересовался я.

– Муж убил жену, потому что она не дала ему посмотреть хоккей.

– Скучно как-то.

– Если тебе это кажется пресным, то могу в дополнение сказать, что потом он надел на нее хоккейную форму любимой команды и изнасиловал труп.

– Это сойдет, только в том случае, если потом он записал видеообращение к форварду команды с пожеланием успехов на льду.

Я убеждал ее уволиться. Говорил, что из этого все равно ничего не выйдет – если не прет, то ничего не поделаешь. Но она не могла просто так уйти в никуда, ее строгая бабушка совсем стала старенькой. Помогали какие-то второстепенные родственники, но больше для галочки. Поэтому Лика работала на Live!. Платили там, кстати, хорошо.

Она любила все, связанное с губами. Целоваться могла просто напролет часами. Постоянно жевала жвачку и надувала пузыри. Говорила мне: «От вас здорово пахнет, даже когда вы пьете» или «Ох, как бы мне в вас не втрескаться». Слово! «Втрескаться»! Откуда она его взяла? Из «Над пропастью во ржи» в переводе Райт-Ковалевой?

Прошла пара месяцев, прежде чем я смог-таки расстегнуть эти четыре пуговицы на ее юбке. Про себя я пел мантру того вечера, и состояла из одного слова – «расслабься». Неоновый, малиновый сумрак, который создавал ресторан за моим окном, усиливал ощущение безумия в ту ночь. В неспешном мерцании огней я ничего не разобрал, она изогнулась и сомкнулась, как морская двустворчатая раковина. В конце было невозможно понять, где заканчивается оптическая иллюзия и начинается ее плоть. Всполохи сиреневого и цвета фуксии застлали все, волной подняли нас и ударили об пол, заставив закрыть глаза.

Потом Лика ушла домой одна, я не провожал ее. В том мегаполисе мы больше не увиделись ни разу.

Она нашла мой телефон через общих знакомых, позвонила и запинающимся, глухим голосом сообщила, что переехала в Питер. Я быстро закончил разговор, сказав напоследок, что желаю ей на новом месте удачи и творческих успехов. Она перезвонила на следующий день и прямо, без прелюдий предложила встретиться. Буду верить, что повело меня к ней нечто вроде сострадания, по голосу было понятно – нужна ей помощь.

Она остановилась в каком-то хостеле на Моховой, я должен был ее встретить у дверей. Когда Лика вышла, я всячески постарался показать, что я нисколько не удивлен и вовсе не шокирован. Но это было трудно. Как можно описать внешность человека, который потолстел и похудел одновременно? Ее лицо было искажено той рыхлой асимметрией, которая остается на лицах после долгого и дурного сна.

Я как мог непринужденно приобнял ее, и мы пошли в небольшую столовую неподалеку. Она сильно хромала на одну ногу и все куталась в свой плащ.

Сбиваясь и мямля, она рассказала, что приехала в Петербург поступать в аспирантуру, но жизнь не так проста, и теперь она ходит с новыми друзьями по барам до самого утра. Вот после одного такого похода она и проснулась с дикой болью в ноге. Две недели уже хромает. От нее раздавался сладковатый, навязчивый аромат. Я долго искал в памяти, что это за запах.

Ничего не придумав лучше, я спросил:

– Все хорошо?

– Да, одно издательство выпустило книгу моих стихов. Я захватила пару экземпляров и хочу тебе один подарить.

Потом мы молчали, я намазывал горчицу на хлеб.

– Бабушка, – сказала Лика, выйдя из какого-то оцепенения, – ее сбила машина. Сломала бедро, лежит в больнице. Я так в жизни никогда не боялась. Кажется, ей совсем плохо. А я оставила ее.

Тут я подумал, что намазал слишком много горчицы. Лика смотрела на меня сырыми глазами. Она сама была сырая, абсолютно вся – похожая на утопленницу.

– Слушай, – осторожно сказал я, – не мое, конечно, дело, но ты бы притормозила.

Сначала они засмеялась, а потом холодно и четко спросила:

– Ты только поэтому согласился встретиться со мной? Советы раздавать?

В эту минуту дверь в столовую открылась. В зал бодро вошел Фэд с фотоаппаратом наперевес. Его появление так обрадовало меня, что я готов был обнять и расцеловать этого смазливого полубашкирского фотографа. Он сунулся к кассе, что-то там пошутил с айзером-хозяином и, уже развернувшись с кружкой кофе и засохшей ватрушкой, увидел нас. Так они с Ликой и познакомились. Он потом не раз меня в этом обвинял: будто это я заставил его звонить ей на следующий день и приглашать в бар, будто это я через неделю предложил ей пожить у него на Пяти углах.

Когда мы с Ликой дошли обратно, она пригласила меня зайти и подождать. В прихожей хостела пахло жареными полуфабрикатами и освежителем воздуха. Сквозь это все пробивался еще один запах: сладковатый и навязчивый, медицинский. Лика пропала в темном коридоре, а я сел на скамейку ждать. Рядом мыла пол пожилая узбечка. Когда Лика исчезла в темноте, узбечка отставила швабру в сторону, выпрямилась и посмотрела на меня.

– Вижу, хороший человек, – прошептала она. – У Лики большие проблем, она приходит утром всегда пьяный или под наркотиками, а потом целый день пьет лекарство. Я недавно нашла под кроватью целых пять банки. Корвалол! Она умрет!

Корвалол! Этот запах! Волновалась узбечка не на шутку. Кажется, тихоня Лика наделала в этом месте шума.

С каждым годом мне все больше и больше понятно: если хочешь двигаться дальше, сомнения вредят. Даже если ничего не получается, даже если все напрасно и вхолостую – надо просто шагать без оглядок. Поэтому Лика была фантастически совершенна. В этой ее спонтанной и ловкой трансгрессии была шокирующая легкость. Вот где сброшен злобный карлик, дух тяжести. Не получилось стать хрупкой филологиней – буду практиковать медленное самоубийство в питерском хостеле. Да помогут мне все известные и доступные вещества!