Опыты бесприютного неба

Мы вышли на улицу, и она сунула мне маленькую карманную книгу с матовой обложкой. «Черные тетради», – прочитал я название. Тем временем Лика закурила, закутавшись в плащ, посмотрела на меня и рассмеялась.

– Ну и вид у тебя, дорогой друг! – сказала она сквозь смех, вытирая тушь с обрюзгших, пористых щек. – Пару лет назад ты бы и не предположил, что такая овечка, как я, способна на подобное? Помнишь, как мы расстались?

– Помню, как мы повстречались.

– В школе?

– Классе в шестом.

Она снова засмеялась, на этот раз так, что мне стало жутковато.

– Червей этих твоих помнишь?

Тут Лика обняла меня и уткнулась в плечо. Мы стояли так недолго, пока она плакала, с силой вжавшись в меня. От нее пахло теплом, сладким корвалолом и сыростью. Потом она вытерла лицо внутренней стороной плаща и, не прощаясь, зашла в дверь хостела.

Возле Летнего сада я открыл книгу и прочитал страниц пять. Что могу сказать: речную и морскую тему дополнили невразумительно длинные, закрученные, выпуклые верлибры с назойливыми подвываниями. Наверное, Лика очень страдала, но мне было все равно. Я бросил книгу в воду. «Черные тетради», блядь.

IX

Лучшие песни протеста были придуманы людьми, которые ненавидят мир. Лучшие проекты были оформлены под знаком ненависти к тому, что дается просто – к пустой и понятной ежедневной действительности. Люди, которые ненавидели этот мир, написали лучшие картины и книги. Никогда не возьму того, что мне дается за так. Мне надо больше – кричали они, люди, которые ненавидят мир. Мир, но не жизнь.

Что такое герой наоборот? Это тот, кто любит мир и ненавидит жизнь.

Фэд – славный парень. С ним было довольно легко, это я в нем ценил, как никто. Но он ненавидит жизнь. И, я подозреваю, любит мир. Пока я кочевал с работы на работу, с заработка на заработок, пытался что-то схватить, он, в сущности, делал то же самое. Только с жутко надменной физией – и это меня раздражало больше всего. Если ты никому не нужный иммигрант, или, как тут говорят, скобарь, то хотя бы имей смелость признаться себе в этом, а не изображать из себя непонятно кого. Хуже бедного и неустроенного человека может быть только бедный и неустроенный с непомерными амбициями. Как хуже бомжа может быть только бомж, подстригающий ногти.

Я понял все это про него во время бесконечно долгих разговоров. Уж он очень любил обсуждать со мной свои зарплаты и гонорары. Обсуждались только те деньги, в которых ему отказали и которые ему не достались.

– Ходил в Мариинку. Хотел устроиться к ним в штат фотографом, там семьдесят тыщ положили.

Я молчал, зная, что он продолжит в любом случае.

– Не сдюжил на собеседовании. Спросили, на какой на балет я ходил в последний раз.

– И ты?

– Сказал, на «Три поросенка».

– Он же детский вроде бы. Помню, у нас в ТЮЗе шел.

– Ну так я и говорю – завалили, суки.

– Когда ты ходил на «Три поросенка»?

Фэд принимался яростно чесать нос и одновременно поправлять челку.

– В семь лет.

Тут он с достоинством закуривал.

– Не взяли, значит, на семьдесят косарей? – уточнял я.

– Не-а, – выдыхал он дым и снова тер нос.

Далее следовал длинный мандеж на тему общей усталости и собственного великолепия. В общем, я перестал это терпеть.

А потом произошло то, чего я никак не мог ожидать.

Была суббота в конце июня, я отработал день, забрал свои 4800 и ехал домой. Когда я поднимался по эскалатору на «Спортивной», меня кто-то внезапно взял под локоть. Я обернулся и увидел хищную улыбку, проворные, цепкие, как у тираннозавра, пальцы, сосредоточенные в области худосочной груди.

Шульга, собственной персоной. Откуда он вылез? На «Спортивной» что, прорубили ворота в преисподнюю? Будто прочитав мои мысли, он тут же засмеялся – от души и как-то властно.

Впервые я увидел человека, вернувшегося из заключения – будто с того света. Мы вышли из метро и довольно тепло обнялись. Я, несмотря на оторопь, и вправду был рад его видеть – моего школьного приятеля, поджигателя сараев и устроителя знаменитой «Гаражной распродажи – 2002», язву на теле наркорынка малых городов Руси. Появление Шульги было столь неожиданным, что я даже не успел как следует удивиться. Такими темпами я скоро вообще разучусь это делать.

Пока мы шли куда глаза глядят, я старательно его разглядывал: та демоническая энергия все еще сверкала в нем, но – тусклее. Поток его необузданной силы будто бы теперь проступал через легкую дымовую завесу. Лицо Шульги стало шире, серьезнее, представительнее даже, движения его округлились и замедлились. В остальном он остался таким же сухощавым жилистым ящером, все так же хотел вцепиться во все живое и теплое своими цепкими, проворными пальчонками.

Я сразу же решил, что не буду у него ничего выпытывать про его удивительные приключения в местах не столь отдаленных. Сам он так ничего и не рассказал. Заметил только, что отпустили его пораньше за хорошее поведение, «да и держать там меня было не за что».

– Как?.. – начал было я.

– Тебя найти было не так сложно. Ну и к тому же ты понимаешь, у наших людей всегда найдутся дела в Северной столице, – ответствовал он, подозрительно улыбаясь.

Мы недолго потрепались о том и о сем, я ему с удовольствием рассказал про свою жизнь и Соню. Когда мы прошли по двум мостам и вышли к Александровскому саду, он вдруг остановился, скрестил пальцы на груди и резко спросил:

– Работа нужна?

Шульга выслушал мой неуверенный ответ и назвал адрес где-то в Купчино.

– Завтра в три дня, – сказал он, остановил пешку и уехал.

У меня оставались сутки. Я знал, что Шульга не предложит ничего хорошего. Да я и сам не знал, что для меня значило это «хорошее». Почему я вообще обязан это знать? Кем и когда это было придумано? Почему это я должен выбирать из весьма тухлых вариантов, которые мне предлагает жизнь?

Так на автомате я дошел почти до Летнего сада и стал пялиться в воды Лебяжьей канавки, когда увидел на телефоне входящий от Фэда. Он уже упорно звонил мне несколько раз, пока я тупил в своих гамлетовских рефлексиях. Он оказался неподалеку, я нашел его в столовой на Моховой.

– Блядские китайцы, – говорил он, уплетая макароны с сосисками, – ненавижу это монголоидное племя.

– Коль, ты ж сам башкир наполовину.

– Мы, так-то, европеоиды.

Он откладывал вилку и пристально смотрел на меня, потом продолжал:

– Пять часов этого невыносимого мандежа, пять часов неадеквата.

Так Фэд воспринимал любую работу. В данном случае ему доверили щелкать группу безобидных китайских туристов. Пять часов и бабло на руку, но нет, надо было пожаловаться на жизу.

– По этой, сука, жаре. У меня не было денег даже купить себе бутылку воды, все на дорогу просрал. Как в пустыне какой-то, твою мать.

И дальше начиналось. Я это наизусть знал:

– Чувствую себя грандиозным исключением. Я уехал из Ебурга два года назад, с тех пор у меня не было ничего, чем можно гордиться. Куче баб только окунул, но это не в счет, и никто мне за это памятник не поставит. Слушай, вся эта приезжая арт-хипстота умирает здесь от мандочеса и одиночества – трахнуть почти любую можно за стакан «Василеостровского». И самое сраное, что я принадлежу к ним – нелегалам с фотоаппаратом под мышкой, приехавшим из своего Верхне-Залупинска. А там, на своей никому не нужной родине, я снимал лучших телок, знаменитых актеров. Политиков! Здесь я снимаю голимых китаез за полторы тыщи. А ты видел снимки этих модных фотографов? Это же форшмак! Это же детский садик для детей с особенностями. Но у них есть что? Связи. И дорогая пушка. На папины деньги! У них есть деньги. Они тусуются с этими моделями, а те, занюхав пару дорог, раскрывают перед ними свои намозоленные щели. Ну и да, в перерывах, они не забывают фотографироваться, как же без этого! Они ведь люди искусства.

Мы почти дошли до его парадной на Пяти углах, когда он продолжил свой вселенский плач:

– Я никого и никогда не просил меня рожать. Меня вообще не спрашивали, хочу ли я на свет или нет. Я с удовольствием бы не жил, если бы представилась такая возможность. Если бы в школе мне сказали, что я в свои почти тридцать буду фотографировать ссаных узкоглазых мудил за полтора косаря, я бы вскрылся, матушке на радость. И не надо сейчас умничать, понял? Не надо мне цитировать своих говнофилософов. С крыши я тоже не буду прыгать и вешаться не буду, как Есенин. Потому что я трус, ясно тебе? Я боюсь смерти больше, чем жизни, хотя я и жизнь ненавижу. Сносной она мне будет только тогда, когда я съеду из этой вонючей коммуналки, заживу с нормальной бабой, которая не уйдет от меня за деньгами, а лучше вообще без бабы заживу и буду зарабатывать хоть какие-то деньги. Я не нужен никому. И ты, понял, ты тоже никому не нужен!

Он уже открыл дверь и произносил всю эту тираду стоя в парадной. Улыбающийся блаженный нищий встал позади меня и с радостью разглядывал распаленного Фэда.

– И знаешь что? Больше всего я не понимаю твоего ебеного христианства, – показал он в сторону колокольни Владимирского собора. – Вся эта мулька про освобождение. Большей хуиты и придумать было нельзя. От чего освобождаться-то, скажи мне? Освобождать надо рабов, а я – не раб. Я, блядь, свободный человек! А был бы раб, давно бы смирился и с коммуналкой, и с дедулей, который там какается в коридоре, и со своей неудачливостью. А то, что Лика, поэтессочка твоя, ушла от меня лимонить болты на камеру, я давно смирился. Большей мерзости и представить себе нельзя. Поэтому мне на нее срать!

Я шел домой и думал, что его не устроят хоть какие-то деньги. Ему нужно совсем другое. Как же я ненавидел его в такие вот моменты.

Предположим, с Ликой Фэду действительно не очень повезло. Он причем сам косвенно стал инициатором этой веселой истории – здесь пенять было не на кого.

Как дело было. Как-то, просматривая вакансии, Фэд увидел, что на одну видеостудию требуется декоратор. Он показал объявление Лике, мало ли – со вкусом у нее все было отлично. Она, кстати, к тому моменту уже пару недель жила у него. Так Лика отправилась разузнать, что и кого.

– Это порностудия, – сказала она, когда вернулась с собеседования.

– Им что, тоже нужны декораторы? – спрашивали мы.

– Еще как. А искусственную сперму из рисового отвара кто, по-вашему, делает?

Короче, Лика устроилась. Фэду все нравилось – теперь, как в старые добрые, материальные тяготы можно было делить на двоих. Фэд даже свел Лику с Мариной – мало ли, вдруг понадобится какой реквизит или вроде того. Ну а закончилось все весьма интересно. Просто на съемочную площадку один раз не пришла новенькая актриса. Лика решила, что нужно спасать положение.

– Ты же мечтал жить с моделью, – успокаивал я его.

– Да, но не с порномоделью, дорогой мой.

– Прекрати. Ты же сам говорил, что у вас «свободные отношения».

Было почти невозможно смотреть на него серьезно. Он перехватил мой взгляд.

– Ты не смей об этом писать. Понял меня?

Лика давно хотела попробовать себя в кадре. Фэд об этих ее желаниях, конечно, не знал. Думал, что поэтессе с филологическим образованием вполне нравится работать декоратором: варить клейстер из риса, расшивать или утягивать костюмы, подбирать под цвет стен постельное белье и все в таком духе. Глупый. Он еще не знал, с чего началась сексуальная жизнь Лики. Я уж не стал с ним откровенничать.

– Это форшмак какой-то. Что делать-то?

Ничего у него не клеилось. С работой было глухо, деньги все закончились. Поэтому Лика, забирая свои вещи, незаметно оставила ему несколько килограммов риса, чтобы он случайно не сдох с голоду.

– На прощание она хотела меня поцеловать. Но я не дался. Что она там этими губами делала, – ворчал Фэд, а успокоившись, спрашивал: – Рис будешь?

А до этого он мне на полном серьезе предлагал дело. Создать что-нибудь вместе, например, вести блог там или типа того. Иногда даже было интересно послушать о том, как он собирается заработать миллион. Планы у него были выдающиеся, но сбыться им было, видимо, не суждено. Во всяком случае, не так быстро. А мне снова надо было на что-то жить.

Поэтому на следующий день я стоял возле обычного дома в Купчаге – районе, воспетом рэперами, современными поэтами и интернет-философами. Купчино! Ты для меня олицетворяешь невозможность империи, невозможность чистой петербургской мечты – той грезы, за которой едут такие же, как я, идиоты со всей России. Едут, чтобы стать звездами какого-нибудь нового CBGB или новой «Фабрики» нового Уорхола, придумать новый стиль музыки, написать новый «Тропик Козерога» или хотя бы «Соло на Ундервуде». Бог весть зачем мы все сюда приперлись – на зависть друзьям, которые остались в тысячах безликих российских городов. И они будут злорадствовать, эти друзья, когда мы осядем не на Петроградке и не на Ваське, не в центре и даже не на Черной речке где-нибудь, а здесь – в провинциальной и серой Купчаге. Точно такой же район, как миллион таких же спальников. Здесь мы обрастем простыми, нужными вещами. Мы заведем собаку, кошку, мышку и, конечно, барыгу, который нагрузит нас и пластилином, и скоростью, – это называется на языке приезжих «обосноваться в Питере». Короче, я люблю Купчино за эту циничную честность и ненавижу его за это же.

Я позвонил в домофон. Отозвался мальчишеский голос, дверь пиликнула. Я поднялся. На пороге квартиры меня встретил Шульга.

Обычная однокомнатная съемная хата со старым, бабушкиным ремонтом. Какие-то книги, хлам, продавленный диван. Судя по всему, на домофон отозвался маленький пацан, который сидел в углу на стуле и пялился в монитор.

Шульга налил пуэр в маленькие глиняные наперсточки и стал рассказывать про свой спортивный клуб. За два года его отсутствия сообщество немного просело, но зато теперь, когда он вернулся, все стало намного лучше. Вроде как даже мода появилась на здоровый образ жизни. Повспоминали прошлое, Шульга вдруг спросил:

– Книги помнишь? Я тебе их тогда за так отдал. Вот ведь молодость. Глупый был. Сейчас бы себе оставил.

Я кивнул.

– У меня там было много времени, понимаешь? Я его зря не тратил. Открыл для себя Торсунка, тиаметику, трансгрессинг материи. Слышал о таком?

Я огляделся, на подоконнике стоял небольшой Ганеша.

– Опыт был бесконечно полезным. Из всего надо извлекать пользу. Новые знания. Новые связи. Ты вообще согласен с тем, что мы сами создаем свое будущее с помощью своих мыслей? Что все, даже эмоции, находит отражение в реальности, знаешь о таком?

Ганеша уставился на меня в угрожающем спокойствии.

– Ладно, можешь не отвечать. Пошли лучше покажу, чем мы будем заниматься.

Мы вошли в комнату. Шульга поставил перед мальчуганом наперсточек пуэра. Тот кивнул.

– Это Славка, брат одного нашего с тобой земляка.

Мальчик отпил пуэра и посмотрел на меня. Шульга продолжил:

– Штакета помнишь? Его еще федералы лично крутили.

Прошло без малого лет девять или десять, но красавчика Штакета с сальными волосами и незаурядными познаниями в компьютерных системах я помнил хорошо. Как же забыть Витьку Штакета? Шульга ухмыльнулся:

– Пенитенциарная система – дешевая дрянь. Ничего нет абсурднее. Ее придумали не для того, чтобы люди исправлялись, а для того, чтобы они кормили темный эгрегор и свое тело боли. Кто залетел по глупости, да еще и по молодости – тот никогда не выберется. Он просто войдет в особую касту, в подпольное сообщество, которое составляет альтернативу социуму. А это лишь отражение социума в кривом зеркале, подпорка такая, с помощью которой социум может существовать. Все это на руку маятникам системы. Понимаешь, о чем я?

Я не выдержал:

– Шульга, что ты придумал?

– Но выбор есть всегда – вот я к чему. Пока финансовые потоки хоть в нормальном обществе, хоть вне его контролирует система – ты в ее власти. Но как только система больше не может контролировать деньги – ты выходишь из-под ее контроля. Конец контролю. Маятник затухает. Ты свободен.

– По полной, – отозвался малыш, не отрываясь от компа.

– Они хотели сломать меня. Они думали, что я стану на путь темного квадранта, что сожгу свою ауру малиновой субэнергией.

Только сейчас я заметил, что в квартире на столах стоит еще пара выключенных стареньких ноутбуков.

– Я здесь, чтобы тебя освободить, – улыбнувшись, сказал Шульга, – теперь уже по-настоящему. Я всегда знал, что я тебе еще понадоблюсь. Ты ведь не такой, как все, это очевидно. Я знал, что мы встретимся. Даже когда ты уезжал, отказываясь от моей помощи. Это карма.

И он начал рассказывать. В тюрьме Шульга недолгое время сидел вместе со Штакетом – легендарной личностью из нашего городка. Штакет передал ему несколько своих идей, а заодно попросил взять под крыло его младшего братишку, который учится на программиста в Питере. Так Шульга откинулся с четким планом на ближайшие годы, а еще с, как он думал, огромным культурным багажом, который был вычерпан из дешевой эзотерической литературы. Но я до сих пор не понимал, что ему было надо.

– Что тебе нужно, Шульгин? – почти крикнул я.

– Копии, – тихо сказал он, щурясь, как варан.

– Высокоточные, – добавил мальчик из угла.

Я молчал.

– Слышал про темный интернет? – спросил Шульга.

Меня все это уже невыносимо раздражало:

– Шульга, ты меня заебал. Давай конкретно, без своей эзотерической шняги.

– Это не шняга, это почти официальное название. Даркнет.

Шульга залил кипятку в глиняный чайничек, пошевелил его в своих длиннющих пальцах, плеснул в наперсточки еще немного нефтяного пуэра.

– Они продают там наркотики и поддельные документы. Там даже можно заказать человека. Им выгодно это. Смотри, они даже запретили теперь скачивать фильмы. Чтобы скачать себе сериальчик, ты входишь в темную область интернета. И видишь кучу рекламы – теперь купить самые опасные в мире вещества стало проще простого. Иногда даже проще, чем сходить в универмаг. Раньше ты просто качал фильмы, а теперь входишь в виртуальный черный рынок и, проходя между рядов, нет-нет да и уронишь взгляд на запретное. А как сказал Торсунок, «запретное всегда сладко».

– Это вообще-то не совсем Торсунок сказал.

– Все мудрые вещи известны давно.

– Шульга, я не буду торговать наркотиками.

Мальчишка посмотрел на меня и притворно улыбнулся.

– Я тоже. Никогда. Мы здесь, чтобы обмануть систему. Весь мир – это одни сплошные правила, которые можно нарушать. Взлом реальности. Как в фильме «Матрица».

– Ты вроде бы уже пытался это сделать.

Он медленно сложил пальчики на груди.

– Послушай. Я видел на зоне, как мальчики – приличные, хорошие, у них был шанс – превращаются либо в люсек, либо в матерых уголовников. Ты понимаешь, что производство людей вне закона точно так же нужно системе, как и производство обычных, благополучных людей?

Мы замолчали. Пацан быстро клацал по клавишам.

– Никаких наркотиков. И риска меньше в миллиард раз по сравнению с тем, что мы делали тогда, несколько лет назад. Работа несложная, ты разберешься. Сейчас нам нужны руки. И крепкие мозги.

Я прошел в коридор и стал обуваться.

– Думай хорошо, – добавил и будто бы погрозил пальцем, – это благостное дело.

Я уже спускался по лестнице вниз, когда он крикнул вдогонку:

– И денежное. Очень денежное.

На следующий день я вышел на зубы. Это не далось мне легко, даже наоборот. Утром понедельника на Обводном канале было пусто. Начинался июль, на улице парило уже не на шутку. Я взял пластиковую сумку, бегло изучил список и двинулся на трамвайную остановку.

На полпути меня догнал мой немой друг. Мы, как могли, перекинулись с ним парой фраз.

Снова передо мной выросли окраины Питера – густонаселенные не только людьми, но и мифами. Поэтизировать ситуацию – это, конечно, великая сила человека, но подчас она играет не лучшую шутку. Особенно соблазнительным бывает сделать из себя эдакий собирательный образ всех драматических героев: от байроновского персонажа, сложившего руки и вглядывающегося в морской горизонт, до блаженного Венички, постигающего под присмотром ангелов глубину безумия. В итоге, собрав в одно все, написанное о чувствах, любви и неприкаянности, ты рискуешь превратиться в голимую пародию на любого героя вообще.

Честно, насколько это возможно, я пытался убедить себя, что так и надо. Что это мой такой путь – из ниоткуда в никуда, что-то типа «highway to hell», только без всякой сатанинской атрибутики. Зачем, почему и для чего я здесь, раздираемый завистью, злостью, поэтическим экстазом, собственным либидо? Зачем тащу эти зубы из одного квадратика спального района мне не родного города в другой? Что я стараюсь заполучить, чем думаю кончить всю эту несуразную эпопею? Я честно пытался себя убедить, что это мой путь, my way, и что я должен пройти его достойно, гордо сжимая сумки с зубами в руках.

Но в итоге я все равно оказался возле девятиэтажного панельного дома, ровно на том месте, где был вчера. Руки сами набрали на домофоне цифру, и уже через минуту на пороге меня встретил спокойный, что твой Будда, Шульга.

– Правильно, что не отказываешься от предложенного тебе. Верный выбор. Вселенная поворачивается к тебе, – сказал он, заваривая пуэр.

– Знать бы еще, чем она там ко мне поворачивается, – тихо ответил я.

Вот и все. Я забыл про зубы, про эти бесконечные мотания под сенью спальных девятин. На том можно было бы и закончить, и это была бы дурацкая история успеха. Ищите да обрящете!

Все-таки я немного успокоился, остепенился и подосел. Шульга платил нормальные деньги, даже очень хорошие, – в этом он не солгал. Работа была нетрудная, но однообразная и отупляющая в край. Эти двое – Шульга и брат Штакета – придумали хитрую схему отъема денег у употребляющего населения.

Суть была в следующем. Даркнет, подсознание интернета, место где можно купить все, что угодно, только начал развиваться в России. Сотни тысяч торчков стали заказывать себе разного рода радости, весело покупая криптовалюту и отсылая ее никому не известным продавцам без имени. Если бы ты захотел затариться, то тебя ждало два варианта развития событий: либо ты покупал дурь по закладкам в городе, либо отправлял бабки и оставался ни с чем. Одно из двух. Шульгу не интересовало первое.

У меня было две задачи – плодить копии известных площадок по продаже наркотиков и создавать несуществующие магазины на уже готовых платформах. Копии площадок уничтожались мгновенно, через пару дней буквально, а магазины банили в течение нескольких часов. Однако со всей этой ботвы шел гешефт – примерно тыщ по десять-пятнадцать в день. В пятницу и субботу, когда была хорошая погода, сумма увеличивалась иногда даже вдвое. Шульга платил мне с этих операций примерно десять процентов.

Еще раз – люди просто платили деньги через интернет в надежде, что в ответ им пришлют подробную карту с инструкцией, где искать стафф. По сути, эти манипуляции были тем же самым, что Шульга делал в родном городе и в мегаполисе, только теперь не было нужды ошалело бегать по ночным улицам с баллоном, все операции целиком перешли в киберпространство. И доходы возросли. А еще сменилась локация, но это не играло роли – Шульга говорил, что хочет наладить такую схему по всей России.

Спалиться и попасться котам теперь было просто нереально. Для всей этой движухи мне выдали специальный ноутбук. Подключались мы по блокчейн-каналам, выводили бабки как-то еще более мудрено – я особо не вникал. Да, мне вкатывало, что я занимаюсь работой часа по четыре в день, но на самом деле вся эта вата меня тихонечко напрягала. Но я старался ни о чем не думать.

Мне всего лишь надо было совершать ряд механических операций с кодами страниц, регистрировать новые доменные имена и все в таком роде. Обчисткой Шульга занимался лично. Стоит ли говорить, что он так и не увидел ни одного существующего на свете наркотика? Шульга, предлагающий на своих одноразовых интернет-магазинах такие наборы, которым позавидовал бы сам Рауль Дюк со своим адвокатом, был до мерзости чист и девственен. Мало того, он стал еще более спортивен и здоров. А если заболел бы, то даже аспирин бы не выпил – заговор фармацевтов ведь. Энтузиазм из него так и плескал – он вновь нашел золотую жилу.

Раз в неделю надо было приезжать к Шульге на хату и слушать его проповеди по поводу материализации мысли, ответов Вселенной и прочей дичи. В остальном все было в полном порядке.

Меня и вправду ситуация почти устраивала. За полтора месяца я поднял хорошие бабки. Мы с Соней раскидались с долгами, купили немного шмоток и даже стали думать о том, чтобы куда-нибудь съездить. Как раз в это время я получил от Андрэ мейл. Он писал, что собирается двигать в сторону одной крохотной кавказской республики на берегу Черного моря. Из письма я понял, что едет он не совсем на отдых.

«Вам всенепременно стоит оказаться со мной там в одно время. Иначе есть риск, что резонатор не заработает» – так заканчивалось письмо нашего друга.