Чита – Харбин

Нох-нох не бросился к тарбаганам, а начал бегать, выписывать казалось беспорядочные круги и замысловатые пируэты, то и дело падая на спину, катаясь по земле, ползать, и даже дрыгать лапами. Прошка и Степа прыскали от смеха, глядя на проделки четвероного проказника. Потешно-то как!

То-же самое, наверное, испытывали и тарбаганы, приставая на задних лапках и вытягиваясь в струнку, наблюдали они с интересом за актером, не замечая, как лошадь, со спрятавшимися за ней людьми, подбиралась к ним все ближе и ближе. Один из тарбаганов «с галерки», гонимый непреодолимым любопытством, даже перебрался поближе, что не ускользнуло от внимательного взора Бурядая. Срежу его вторым выстрелом.

Нашарив патрон в сшитом из сыромяти подсумке, Бурядай, лязгнув затвором загнал патрон в ствол берданы и осторожно выглянул из-за крупа лошади. Конь Бурядая, привычный к грохоту стрельбы, даже присел, когда бердана опустилась на седло и замер в ожидании выстрела. Лучших сошек для упора было и не сыскать. Три пары настороженных глаз следили за ближайшим из тарбаганов, в то время как Нох-нох, упиваясь своей ролью продолжал театральное представление. Бурядай, зажав в руке второй патрон, поведя стволом, поймал тарбагана на мушку и немедля ни секунды, выстрелил. Тарбагана буквально снесло с бутана.

– Попал! – закричали разом мальчишки, Бурядай же, не мешкая перезаряжал винтовку, надеясь сбить и зрителя с «галерки». Забавно вихляя толстым задом, он бежал к спасительному убежищу, когда остальные тарбаганы, уже попрятались по норам.

Нох-нох сорвавшись с места, подбежал к убитому тарбагану и обнюхал его. В это же время прозвучал следующий выстрел, достигший цели. Бежавший тарбаган, споткнувшись, перекульнулся через голову, и поднявшись, судорожно передвигая коротенькими ножками, из последних сил поспешил к норе.

– Нох-нох! – закричал Бурядай, и собака бросилась стремглав наперерез раненому тарбагану. Но увы. Тарбаган успел свалиться мешком в лаз, и главному актеру достался в качестве трофея лишь жалкий пучок шерсти, вырванный из подштанников зрителя с галерки.

Неистово лая, Нох-нох возмущался неблагодарностью. Надо же так, смотреть-смотрел, а как что, сразу в нору.

Но Бурядая было так просто тарбагану не провести. Подбежав к норе, он засунул в нее крепкую палку, с прикрепленным на конце заостренным крючком. Еще дорогой, спрашивали его Прошка со Степой, зачем тебе аба эта палка. Спину царапать, смеялся, отвечая Бурядай.

Пошарив в норе, Бурядай наткнулся на что-то мягкое. Ага, попался голубчик!

Возбужденно галдя и лая, четверка охотников о десяти ногах, толпилась возле лаза в нору, из которой торчала палка, зацепившаяся крючком за тарбагана. Бурядай, присев на кукорки, потащил осмотрительно наружу. Вот уже показались из глубины измочаленные подштанники тарбагана, пострадавшие при оплате за представление. Чем ближе был зверек к выходу из норы, тем упорнее было оказываемое им сопротивление. Бурядай уже ухитрился ухватить его за задние ноги, как тарбаган, зацепившись когтями, согнувшись коромыслом уперевшись при этом спиной, застопорился в норе, ни взад ни вперед.

И тут знал Бурядай, как себе помочь. Потянув за ноги, он затем слегка приопустил, предоставив тарбагану мнимую возможность забраться поглубже в нору, и в тот момент, когда тарбаган решил воспользоваться ею, вытянул его резким рывком наружу. Следующее произошло очень быстро. Палкой, той самой, с крючком, по носу, готово.

Довольные удачной охотой, тронулись в обратный путь. Через полчаса Бурядай и его спутники достигли место их ночного бивака, занявшись безотлагательно приготовлением припозднившегося ужина. Уже скоро сизый едкий дымок от разгоравшегося аргала, потянулся полоской, пробираясь сквозь открытый дверной полог в юрту. Хорошо будет спать, мошкары не будет, мелькнуло в сознании Бурядая, занимающегося разделкой тарбаганьей тушки.

Длинный летний день катился под скатку[42]. Пурпурно-красный диск солнца исчезал в сиреневом мареве, колышущемся кисейным покрывалом над разморенной зноем степью. Вечерняя заря-заряница окрасила каравайцы сливающихся с горизонтом сопок румяной поджаристой корочкой, напоминая о желанном ужине. Проголодавшиеся за день Степа и Прошка следили за ловкими движениями рук Бурядая. В мгновенье ока один из тарбаганов был выпотрошен. Насадив печень и сердце на ружейный шомпол берданы, Бурядай протянул его Прошке.

– Жарь пока осердие, хучь первую со Степой охотку собьете[43]. Тарбаган-то еще не скоро сжарится.

Второго приглашения мальчишкам не потребовалось. Не прошло и четверти часа, как сжарившееся мясо было чистенько обглодано и блестевший от вытопившегося тарбаганьего жира шомпол был водружен на место.

Нох-нох тоже не терял времени даром. Бурядай и не заметил, как тот, руководствуясь принципом собачьей солидарности оттащил в сторону второго тарбагана, верно решив, что хозяину и его малолетним друзьям хватит и одного. Бурядай лишь только покачал головой. Как завел себе Дульсинею из соседнего бурятского улуса, став главой собачьего семейства, словно подменили. Одним словом – отец.

– Ну иди, иди уже, ждет ведь, – обратился к псу усмехающийся в усы Бурядай. Нох-нох вильнул благодарно хвостом, и взяв в зубы тарбагана, отбыл восвояси.

Ох и пройдоха же этот Нох-нох, носящий столь странную собачью кличку. Как крикнет, подзывая его Бурядай, «Noch, noch![44]» можно подумать, что загулявший пруссак или баварец заказывает кельнеру очередную кружку такого вкусного немецкого пива.

На самом деле ларчик открывался совсем иначе. В бурятских улусах Прибайкалья вплоть до начала ХХ века животным не давали кличек, исключение составляли лошади, занимающие особое место в жизни кочевников. Буряты называли их по масти и возрасту, например: Донон-Хэер – четырехлетний гнедой скакун.

Владельцы животных пользовались различными подзывными словами. Так например, кошек подзывали – пш-пш, коров – о-о-о, а собак – нох-нох (от бурят, нохой «собака»). Так что «noch – нох», никакой это ни озорной гуляка на берегах благословенного Рейна, а самый что ни на есть трезвый барбоска, имевший счастье родится там, где дует ветер Баргузин с не менее благословленного Байкала.

Всякое правило, как это водится, имеет свои исключения. Были они и при наделении кличками. Так, например некоторые охотничьи собаки звались Хэрмэшэ (от бурят, хэрмэ – «белка» + суфф. – шэ.)

Решил и Бурядай оделить своего любимца отличающей от его собратьев кличкой. И хотя Нох-нох ловил одних лишь тарбаганов, назвал он его Булгнаншэ (от бурят. булган – соболь). Но Нох-нох похоже раскусил уловку своего доброго хозяина, и упорно игнорировал «ясачный псевдоним», пока Бурядай не сдался и стал его звать привычной слуху кличкой «Нох-нох». Так что прав был Аристотель, заметив «Привычка- вторая натура», действует она для нас и наших четвероногих друзей.

Между тем костер прогорел и положенные в него камни раскалились добела. Заморившие червячка дети ожили, выполняя очередное поручение деда Бурядая, ценившего житейскую мудрость «безделье – родитель (вытворяемых) глупостей».

Всю свою сознательную жизнь трудился Бурядай не покладая рук, не надеясь на помощь извне, не завидуя чужому благоденствию и мнимому счастью, не представляя себе, как можно жить, насыщаясь плодами, выращенными чужими руками. Претило ему такое, и этому учил он Степу и Прохора. Не было ему абсолютно никакой разницы, что один из них являлся внуком его лучшего друга, ставшего волей судьбы его хозяином, а другой являлся сыном извечного поденщика, имея несчастье родиться в бедной семье, в какой вырос сам Бурядай, познав с малых лет горькую нужду, научившись ценить то немногое, чем он владел.

Вот и сейчас пригодились собранные листья лука-мангира. Мелко порубленные, резко пахнущие листья мангира, растерли пацаны на плоском камне, смешав их с зернистой солью. Получившимся грязно-зеленым месивом натерли изнутри осмоленного на костре и выпотрошенного тарбагана, из которого Бурядай искусно удалил все кости. Степа и Прошка, отерев испачканные руки о штанишки, внимательно наблюдали за дедушкой. Бурядай выстелил выкопанную у костра ямку слоем травы, насыпал туда слой раскаленных камней и прикрыл их следующим слоем травы. После этого взял выпотрошенного тарбагана и подал его детям.

– Держите за ноги, да растягивайте пошире.

Набитого зашипевшими камнями тарбагана положили на приготовленное ложе, укрыв его слоем травы, снова раскаленных камней и в последнюю очередь засыпали горячей золой. Все, теперь можно и чаю попить. Пока горел костер да начиняли тарбагана луком-мангиром, настоялся и вскипевший зеленый чай. Щепотку соли в манерку. Жаль только, что без масла, постный.

То-же самое сказал Бурядай и о жарящемся тарбагане.

– Худоватый ишо. Но ничего, к осени жиру нагуляет.

Сказанное естественно относилось к его более везучим собратьям, успевшим удрать с галерки.

За хлопотами по приготовлению ужина троица и не заметила, как сияющее расплавленным золотом тележное колесо солнца провалилось в пучину ложащейся на степь покрывалом, по-южному темной ночи. Вечерняя заря полыхнула на западе прощальным багрянцем, окрасив снизу редкие облачка, рассыпавшиеся белоснежными барашками на темно-голубом бархате вечернего неба. Рожком пастушка засеребрился набирающий силу молодой месяц. Щедрая рука сеятеля разбросала по небосклону мерцающие звезды, и там, где сыпанула погуще, пролег светлой полосой Млечный путь. А в остывающей от дневного зноя траве, стрекочут без умолку неугомонные цикады, и откуда-то из глубины засыпающей степи вторит им перепелка, «фить-пирю, фить-пирю», а сидящим у костра людям слышится, «спать пора, спать пора».

Урчащий желудок Бурядая напевал однако несколько отличающуюся от оригинала мелодию – «есть пора, есть пора». Оно было и немудрено, весь день не было во рту и маковой росинки, а «постный чай» без масла лишь только раззадорил аппетит. Попыхивая мерцающей светлячком трубкой-ганзой, он ощупал ладонью перемешанные с землей угли костра, определяя готовность жаркого из тарбагана. Степа и Прошка не медля, в точности повторили его жест. Чтобы не делал дедушка Бурядай, были они тут как тут.

– Готово аба? Можно кушать?

– С часок подождать надобно.

Чтобы скоротать время до ужина, Бурядай решил рассказать детям несколько сказок, каких он знал великое множество. Первая сказка этого вечера называлась «Баргу и Булагчин[45]». Бурядай прокашлялся от першившего в горле дыма, не от табака разумеется, а от затухающего костра, и начал рассказывать.

На той стороне Байкала, к Ангаре и Енисею, тысячу лет назад жило одно небольшое племя бурят. У них был свой вождь, прославленный охотник Булагчин. Всю жизнь он водил свое племя вокруг Байкала по крутым горам и гольцам, по таким трущобам, что теперь никакой человек не пролезет. У Булагчина был младший брат, звали его Баргу. Однажды все племя остановилось на берегу напротив Ольхона.

– Аба, – перебил Бурядая Степа, – а кто такой Ольхон?

– Ольхон то, это остров посредине Байкала.

– И большой он? – не унимался малый.

– Ну как тебе сказать, – протянул Бурядай, не бывавший на Ольхоне, явно выигрывая время.

Он и на батюшке Байкале побывал всего-то один единственный раз, во время военной службы, сопровождая полковника Вострецова, искавшего излечения своей жены у одного бурятского шамана. В тот раз пробыли они неделю, проживая в верстах семи от священного озера. Несколько раз ездил Бурядай к озеру со своим другом Марком Нижегородцевым, восхищаясь каждый раз видом Байкала, то смирным, аки божий агнец, стерегущий на зеркальной поверхности воды стада братцев-белоснежных облачков, то разгневанным великаном, гонящим крутые волны, разбивающиеся о крутой, скалистый берег. Навечно врезалось в сознание Бурядая первое свидание с озером. Его чарующая красота, нежащая глаз синева, сливающаяся с бездонным небом, обителью доброго бога, покровителя всех бурят и монголов Бурхана. Велик Байкал, не зря его величают священным морем. Ну а коли велик, то и быть большому острову, рассудил, не мудрствуя лукаво Бурядай.

– Большой Степа остров Ольхон, – добавив для убедительности, – шибко большой.

– А ты знаешь про Байкал сказку? «Расскажешь нам?» – теперь спросил Прошка.

– Расскажу. Но сначала, эту до конца дослушайте.

Ну вот, сказал Баргу своему старшему брату.

– До каких пор мы будем лазить по валежнику и бурелому таежному? Давай выйдем в степь и там заживем спокойно.

Старший брат Булагчин осердился на слова младшего брата и сказал ему.

– Если не хочешь охотиться, то кочуй на Аларь и питайся там мышами. Степи скудные, ты пропадешь там с голоду. Баргу не послушался Булагчина, подговорил послушных себе людей и за неделю откочевал в степь. Степь в то время называлась аларью. Баргу развел скот, целые табуны коней, и зажил припеваючи. Булагчин не знал, как там в степи устроился его брат, сердце у него болело, и каялся он – зачем ему надо было угонять от себя брата. Через несколько лет, не имея никаких слухов о Баргу, Булагчин послал гонца в степи, чтобы разыскать брата. Когда гонец вернулся, то рассказал, что аларцы[46]живут в довольстве, ни в чем не нуждаются, что между народом его племени царят мир и благодать. Булагчин не поверил ушам своим и решил навестить брата. Не доехал он до брата один день езды и видит, что степь вся черным-черна от разного скота. «Видать, верно говорил гонец мой», – подумал Булагчин и начал объезжать стада. Целую неделю объезжал он табуны коней, гурты коров и овец. Всех не объехал, надоело ему трястись в седле, и направился он к юрте родного брата. Баргу его принял с честью и радостью. Посмотрев на богатство брата, Булагчин решил вывести своих охотников из тайги в степь. Он поселился недалеко от брата, племя которого к тому времени уже называли аларцами, племя Булагчина потом прозвалось булагатами[47].

Рассказывая сказку о Булагчине, вспомнился невольно Бурядаю его четвероногий друг Нох-нох. Именно в честь благородного соболя, давшего название племени удачливых охотников-соболятников булагатов, решил назвать он его, но увы, не прижилось. Пора бы уже ему вернуться с побывки, только успел подумать Бурядай, как Нох-нох вынырнул из темноты ночи, как черт из табакерки. Легок на помине, или я сорочьи яйца ел, усмехнулся Бурядай, и потрепав пса за загривок, спросил.

– Ну как сбегал то, расскажи нам. Обрадовались тарбагану?

Громкий лай Нох-ноха расколол ночную тишину, улетев испуганной птицей в спящую степь.

– Ладно, ладно, уймись ты, шалопут, просухарил полночи-то с девицей своей. Самому то хошь досталось, – при этих словах Бурядай пощупал отвисший живот ластящегося к нему пса, – ну иди спи ужо вечерошник непутевый, или вон ложись и слушай, про Байкал сказку то.

Нох-нох примостился у ног хозяина, широко зевнул и закрыв глаза, приготовился слушать.

В старые времена могучий Байкал был веселым и добрым. Крепко любил он свою единственную дочь Ангару.

Красивее ее не было никого на всем белом свете.

Днем она светла – светлее неба, ночью темна – темнее тучи. И кто бы ни ехал мимо Ангары, все любовались ею, все славили ее. Даже перелетные птицы; гуси, лебеди, журавли спускались низко, но на воду садились редко говоря при этом.

– Разве можно светлое чернить?

Старик Байкал берег дочь пуще своего сердца.

Однажды, когда Байкал заснул, бросилась Ангара бежать к юноше Енисею.

Проснулся отец, всплеснул гневно волнами. Поднялась свирепая буря, зарыдали горы, попадали леса, почернело от горя небо, звери в страхе разбежались по всей земле, рыбы нырнули на самое дно, птицы унеслись к солнцу. Только ветер выл да бесновалось море-богатырь.

Могучий Байкал ударил по седой горе, отломил от нее скалу и бросил вслед убегающей дочери.

Скала упала на самое горло красавице. Взмолилась синеглазая Ангара, задыхаясь и рыдая, стала просить.

– Отец, я умираю от жажды, прости меня и дай мне хоть одну капельку воды…

Байкал гневно крикнул.

– Я могу дать только свои слезы!..

Сотни лет течет Ангара в Енисей водой-слезой, а седой и одинокий Байкал стал хмурым и страшным. Скалу, которую он бросил вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем. Там приносились Байкалу богатые жертвы. Люди говорили: «Байкал разгневается сорвет Шаманский камень, вода хлынет и зальет всю землю».

Только давно это было, теперь люди смелые и Байкала не боятся…

Пораженные бессердечьем Байкала, наказавшего родную дочь, дети притихли, размышляя над рассказанным. Аба Бурядай такого бы никогда не сделал, решили справедливо они. Жаль, что у него нет дочери, тогда мы могли бы быть и его внуками. Хотя нет, он нас и так зовет своими внучатами, добрый аба Бурядай.

– Ну что притихли батыры? Знаете, как появился тарбаган? Нет, ну слушайте.

В давние-давние времена жил здесь один богатый найон, который был отличным охотником. Ни в степи, ни в падях, ни в окрестных горах ни один зверь ни мог укрыться от его верного глаза. Однажды этот богатый найон был приглашен на свадьбу, куда были приглашены много-много гостей, даже сам верховный небожитель Бурхан, был на этой свадьбе.

После того как найон подкутил, не мог он не похвалиться перед гостями своим умением стрелять без единого промаха. Никого я не боюсь на всем земном свете, любого уложу с одного выстрела, бахвалился хвастливый найон.

Долго терпел Бурхан, верховное божество всех бурят и тунгусов, нескончаемую болтовню кичливого задаваки, после чего сказал ему – умерь свой пыл, не хвастай, есть на белом свете существо, которое должны уважать и бояться все, живущие на этой земле, и перед которым он, самодовольный найон ничем не должен хвастать, и это существо, я, небожитель Бурхан, властелин мира.

Но найон не внял словам Бурхана и продолжил свой спор с богом. Тогда Бурхан осердившись, взмахнул рукой, и словно из ниоткуда появилась стремительная, словно выпущенная из лука стрела, ласточка. Вот тебе мое испытание, попробуй попади в нее, сказал Бурхан. Тогда ты сможешь говорить со мной на равных, если же ускользнет ласточка, накажу я тебя так, чтобы никому неповадно было говорить перечить богу.

Засмеялся ему в лицо найон, не испугавшись Бурхана, понадеясь на свою необыкновенную меткость, на твердую руку, не знающий промаха верный глаз.

Сгрудились гости, утихли, ждут чем же закончится спор Бурхана с найоном.

Найон же схватил свое не ведавшее промаха ружье, бросил его на сошки, сождал реющую ласточку, выстрелил и попал пулею ей по хвосту, выбив срединные хвостовые перья, так что хвост у ласточки сделался вилкой.

Бог осердился пуще прежнего, закричал на найона и наказал его так: «Будь же ты тарбаганом, живи только коротким летом, всю долгую зимою же спи, не наслаждайся жизнью и не пей воды». А ласточке повелел быть с раздвоенным хвостом, за то что она не сумела увернуться от пули.

Степа притих, что-то припоминая, обратившись затем к Бурядаю.

– Аба, а у тарбагана тоже губа двоенная. И еще он усатый, – здесь Степа хотел еще добавить, «как ты аба», но все же промолчал. Негоже то дедушку с тарбаганом сравнивать.

Бурядай усмехнулся. Гляди, заметил сорванец.

Степа не унимался, желая получить интересующий его ответ. Дед Бурядай он ведь все знает, что ни спроси.

– Это ему Бурхан сделал, губу такую, да аба?

Но на этот раз не знал ответа и мудрый Бурядай. Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты.

– Ладно нуган үри[48], давайте-ка будем вытаскивать тарбагана из норы, а то кушать хочется.

А жаркое из тарбагана получилось – пальчики оближешь. Что и делали Бурядай, Степа и Прошка, поглощая тающее во рту сочное мясо.

На тревожащие сон запахи, или может сочные звуки трапезы, проснулся Нох-нох. Подняв лобастую голову, он втянул ноздрями аромат жареного мяса, перебиваемый запахом сгоревшей в жару шерсти тарбагана и поднявшись с ложа, поспешил отойти в сторону. Ну и запашок, скажу я вам, хоть святых выноси. Мнение его осталось неразделенным.

– Вкус-ня-ти-на! – проговорил по слогам Прошка, – попрошу дома мамку такое же сделать.

Бурядай лишь ухмыльнулся. Тебя мамка с этим сусликом поди и на порог не пустит.

Некоторые казаки из русских людей брезговали почему-то степным деликатесом, предпочитая ему свинину или баранину. А где ты баранов на каждый день напасешься, а тут вот оно мясцо тарбаганье с бутана тебе насвистывает, в котелок на тагане просится. Как похолодает десятка два тарбаганов еще добуду, всю зиму с мясцом в ус дуть не буду, решил Бурядай.

Старожилы забайкальских степей каждую осень запасались впрок тарбаганиной, используя при этом различные методы охоты. Один из них, подходом, с обученной тарбаганьей собакой, был частично описан выше. Некоторые охотники прячутся за собакой, которая нарочно вертится вьюном перед ним, отвлекая на себя внимание тарбагана.

А самые искусные умельцы скрадывают тарбаганов на открытых местах, без собаки и лошади[49]. Заметив животное, они начинают к нему ползти, волоча за собой берданку, но не прямо, а повторяя уловки охотничьих собак, выделывая при этом уморительные проделки. Они то валяются на спине, перекатываясь с боку на боку, подымают кверху то ноги, то руки, надевая на них шапчонку или шубенку, подкидывая ее другой раз даже кверху, и с каждым новым трюком, подбираясь ближе и ближе к посвистывающему зрителю. Тарбаган очень любопытен, и стоя столбиком на бутане разглядывает проделки шутника-охотника, не зная, чем же закончится театральное представление. Хлопок выстрела, и любознайка становится трофеем заезжего актера.

Другие охотники имитируют поведение диких зверей, скрадывая их на бутанах около их нор. Тарбаганы оставляют свои убежища, выходя на кормежку, ранним утром и поздним вечером. Хищники; волки и лисы, беркуты и тарбазины, притаившись за каким-нибудь укрытием, будь то камень или кустик, стерегут, когда тарбаган покинет нору. Стоит ему удалиться на несколько саженей, как они вихрем налетают на несчастное животное, убивая его на месте. Черные степные орлы-тарбазины хватают тарбаганов когтями и взмыв вверх, бросают добычу на землю, и падают следом на нее камнем вниз.

Охотники залегают в саженях десяти от выхода из норы, и обязательно за ветром, чтобы тарбаган не смог их учуять. Здесь нужно запастись терпением. Зачастую охотник лежит часами и возвращается к лагерю не солоно хлебавши. Хитрец-тарбаган, или же заметил его и спрятался, или вовсе решил в этот день посидеть в норе на диете из-за подскочившего холестерина. Но это конечно же шутка.

Тарбаганье мясо ценится из-за высокого содержания жира. Поздней осенью, перед тем как тарбаган залегает в зимнюю спячку, треть его живого веса составляет жир, который так ценится кочевниками. Поэтому они очень редко жарят мясо над открытым огнем, справедливо считая такой способ приготовления пищи нерачительным, потому что от сильного жара выкипает, сгорая в костре, почти весь жир, а им-то и дорожит кочевник.

Тарбаганов кстати готовили раньше и другим способом. Очистив животное от внутренностей и шерсти, из нутра вынимают очень искусно все кости и вместо них начиняют обезображенный труп животного раскаленными камнями. Отверстие проворно зашивают и катают будущее жаркое по траве до тех пор, пока не испечется[50].

Весьма любопытно, что способ приготовления тарбагана в земляной яме удивительно напоминает пачаманку инков из Южной Америки, но о запеченной морской свинке знает полмира, а о живущем в даурских степях хитреце-тарбагане, почти никто. А жаль.

Мы еще вернемся к нему, старожилу Даурии, тарбагану, несколько позже, а пока, отлистнем несколько столетий назад, к тому времени, когда русские казаки-землепроходцы пришли на берега Аргуни и Онона.

Что привело их сюда? Ответ вмещается в одном единственном слове – серебро.

В XVII веке, как это ни странно звучит, в России не было собственных разведанных месторождений серебра, так необходимого для чеканки монет. Дело доходило до того, что царское правительство скупало иностранные монеты, нидерландские риксдаальдеры и немецкие талеры и перечеканивало их в российские ефимки. До ввода в обращение бумажных денег (этого синонима инфляции), рождением которых (812 г.), как и бумаги (105 г.) мы можем быть благодарны Поднебесной империи, России оставалось ждать еще сто лет (1768 г.).

Все сырье для изготовления серебряных монет, ювелирных изделий и посуды ввозилось в Россию из-за границы. Такое положение дел не могло ни в коем разе соответствовать интересам набирающего силу Российского государства и требовало решений для устранения возникшей зависимости.