Чита – Харбин

– Аба, а почему тебя Бурядаем зовут? Вон сколько других имен имеется. Софрон, Иван или Архип.

– Нет таких имен у бурят. А назвал меня отец мой, который звалсяБадмаем, в честь Цаган Бурядая, от которого пошли все буряты. Слушайте вот.

На реке Лене в далекие времена поселился один бурят по имени Бурядай. И звали его Цаган Бурядай, это значит Великий Бурядай, от которого началось племя бурят. У Бурядая было двенадцать сыновей и шестьдесят внуков. Харасын был самым младшим внуком Бурядая от старшего сына Хоридоя. Как младшего внука, его все баловали, а он никого не признавал и делал что хотел. Бурядай и Хоридой сильно беспокоились за Харасына, так как день ото дня он становился все непослушнее. Когда Харасын подрос и стал совсем большим, племя бурят не знало, что с ним делать, как его укротить. Вот однажды Бурядай сказал:

– На истоке Ангары посреди реки лежит большой Шаманский камень. Каждое утро у того камня собираются самые красивые шаманки со всего берега Байкала. Надо отвести Харасына туда, и, может быть, шаманки помогут ему.

Хоридой послушался совета старого и мудрого Бурядая и уговорил Харасына поехать на Байкал, чтобы добыть рыбы. За три дня Хоридой и Харасын доскакали до Байкала и остановились на берегу, напротив Шаманского камня. И вот однажды на рассвете шаманки собрались и начали молиться солнцу.

Среди шаманок была одна молодая. Она выделялась своей красотой и стройностью. Увидев на берегу молодого парня, эта шаманка больше смотрела на него, чем на солнце. Харасын заметил это и, недолго думая, вскочил на коня и вплавь кинулся к камню.

Шаманок как ветром сдуло с камня, а та, молодая, – осталась. Он подъехал к ней, посадил ее на коня и привез к отцу. Вскоре они вернулись домой.

В улусах Бурядая все начали смеяться над Харасыном, что, дескать, никто не мог укротить его, а вот шаманка одна сделала мужчину теленком. Гордый Харасын сказал своим, что это не простая шаманка, а цаган шаманка, то есть великая шаманка. Никто тому не поверил, и люди продолжали над ним смеяться. Видя такое горе своего мужа, великая шаманка сказала ему:

– Здесь нам не будет житья, уйдем отсюда туда, где нет людей. Там мы заживем спокойно. Харасын в ту же ночь вышел с великой шаманкой на берег Лены, связал два бревна, и поплыли они по реке. Дорогой они добывали себе пищу, били зверей, птиц, ловили рыбу. Плыли они много дней и вот увидели перед собой самый красивый берег Лены. Тут они остановились, построили себе юрту и занялись охотой.

Однажды Харасын пришел в юрту с пустыми руками и сказал великой шаманке:

– Одной охотой здесь не проживем, я даже мышки не встретил. Харасын и великая шаманка решили заняться скотом. Жить им стало легче, у них пошли дети. Харасын научил своих сыновей охотиться, приучил их к скоту, и начали они заниматься большим хозяйством. Сыновья подросли. В одном доме стало тесно. Харасын начал отделять своих сыновей и поселять их недалеко от Лены. Там, где поселялись сыновья Харасына, то место прозвалось Якутским, а по имени сыновей их потомки стали называть свои роды.

Внук Харасына Бэртахара удался в дедушку, он был сначала неуживчивым, но отличался огромной силой, и его боялись все потомки Харасына. Этот Бэртахара был отделен от всех якутов, и его поселили на самом севере, у устья Лены. Тут от Бэртахара народилось много поколений, и все они разбрелись по самым дальним углам страны. Вот так-то от Харасына пошел якутский народ, а от него – другие племена появились[36].

– Хорошее имя у тебя аба Бурядай. Можно и меня будут так звать, – спросил Степа.

– А зачем тебе? Тебя вот в честь твоего прадеда назвали Степаном. Подрастешь, поймешь, что к чему. А теперь давайте-ка спать, утра вечера мудренее, завтра с утра юрту разбирать будем, дальше кочевать будем.

– Сыграй нам еще на хууре аба.

– Ладно, ладно, уговорили.

Хотя сказал он это так. После смерти жены и матери пристрастился Бурядай к игре на хууре и пению бурятских песен. Часами мог он наигрывать по памяти знакомые ему с детства мелодии и песни, которые, то чуть слышно струились нежным ручейком, то взлетали до небес вольным кречетом, символом рода харгана.

Не мешкая Бурядай сходил в юрту, прихватив с собой оттуда и потник-двоесгибник[37].

– Ложитесь на него, а то от земли тянет.

Плюхнувшись на животы, мальчишки приготовились слушать, ничуть не замечая густого запаха лошадиного пота, исходящего от потника.

Бурядай примерившись, взял первый аккорд, и зажмурив глаза начал играть. Чарующие душу звуки хуура потекли над засыпающей степью, как и тысячу лет тому назад.

В древности хуур, точнее говоря морин хуур являлся обязательным атрибутом в юртах кочевников. По преданию, был свой морин-хуур и у Чингисхана.

Морин хуур (буквально «инструмент с лошадиной головой») – двухструнный смычковый музыкальный инструмент монгольского происхождения, имеющий распространение в Монголии, в Бурятии, Туве, и Забайкальском крае.

По мнению некоторых исследователей морин хуур является «прадедом» современных европейских смычковых инструментов, появившихся в Европе лишь в позднем средневековье. В Европу морин хуур первым привез Марко Поло, получив его в подарок в 1275 во время посещения Шанду – «летней столицы» династии Юань.

Китайцы же, как известно народ с долгой памятью, считают, что все их смычковые инструменты пришли от кочевников. Смычковые инструменты в целом очень поздно вошли в быт оседлых народов, и поскольку использование конского волоса (как и шкуры) предполагало, что иметь такой инструмент мог позволить себе только тот, у кого была лошадь, что, опять-таки, в пору средневековья было возможно лишь у кочевых народов.

Точная дата создания морин хуура неизвестна. По некоторым оценкам две-три тысячи лет назад. С традиционной головкой грифа в виде вырезанной из дерева головы лошади он появился около тысячи лет назад.

Первоначально четырехугольный трапециевидный корпус инструмента был обтянут сверху и снизу кожей лошади (или верблюда), а фигурные резонаторные отверстия находились по бокам. Считается, что такой вид обработки резонаторного ящика лучше сочетается по звучанию с горловым пением, исполнением протяжных песен, героико-эпических поэм, так характерных для монгольского и бурятского эпоса.

Две струны из конского волоса, символизировали мужское и женское начало. «Мужская», изготавливалась из 130 волосков из хвоста жеребца и «женская» из 105 волосков из хвоста кобылы.

Хотя в некоторых других источниках имеются данные, что общее количество волосков от скакунов и кобылиц должно было равняться триста шестидесяти пяти, что соответствовало длине календарного года, что опять же опровергается тем, что некоторые мастера использовали при изготовлении струн лишь конский волос от белых жеребцов.

Игра на морин хууре требует от играющего недюжинного умения и точности, так как инструмент не имеет никаких отметок, показывающих, где брать, какие ноты. Деревянный дугообразный смычок держат в правой руке, при этом свободно висящий пучок конского волоса на смычке зажимается ладонью, что позволяет регулировать силу его натяжения во время игры и, таким образом, варьировать тембр инструмента.

Так как лошадь считается у монголоязычных народов священным животным, то морин хуур создавался, чтобы воздать хвалу отношениям человека и лошади и подчеркнуть единство их духа. Поэтому звук инструмента сравнивается с лошадиным ржанием или с дуновением вольного, не знающего границ ветра в степи.

Имеется несколько легенд о происхождении овеянного мифами морин хуура, одного из символов монгольского культурного единства, получившего в 2005 году по решению ЮНЕСКО сертификат об утверждении монгольского национального инструмента морин хуур в качестве сокровищницы культурного наследия человечества.

Одна из них приписывает изобретение морин хуура мальчику по имени Сухэ. После того, как злой хан подло убил любимую белую лошадь Сухэ, доставшуюся ему в качестве приза, дух лошади явился к мальчику во сне, и велел ему сделать из ее тела музыкальный инструмент, чтобы Сухэ и его любимица смогли снова соединиться. Мальчик выполнил это пожелание, создав из останков любимого коня первый морин хуур. С тех пор эти двое больше никогда не разлучались и не были одиноки.

Другая легенда гласит, что некий пастух по имени Намджил, живший в восточной Монголии, перебрался в западную ее часть в связи с призывом на военную службу. Его голос был таким звонким и так проникал в душу, что местные жители любили слушать его пение и прозвали его Намджил-кукушка.

Намджил влюбился в красавицу-принцессу и по окончании службы получил от нее в подарок летающего коня, дабы встречаться с ней по ночам. Вернувшись после окончания службы к родителям, он три года летал к принцессе, чтобы повидаться с возлюбленной.

В то время по соседству жила одна ревнивая женщина, которая могла разлучать пары и легко заставить людей поссориться. Она заметила необычные свойства коня Намджила и захотела причинить вред юноше.

Ревнивица обрезала скакуну крылья, и он умер. Горюющий пастух смастерил себе скрипку из останков мертвого друга, чтобы играть трогающие душу и полные тоски песни о своем коне.

С тех давних пор и звучит морин хуур над бескрайними просторами монгольских и бурятских степей, полон тоски и вольнолюбия.

Когда прозвучал прощальный аккорд и Бурядай отложил хуур в сторону, дети, дружно посапывая носами, уже крепко спали, прижавшись тесно друг к другу как родные братья.

Степе снился аба Бурядай. Он сидел на камне, рядом с прелестной шаманкой по имени Сайнжаргал и играл ей на хууре, не спуская с нее глаз. Смычок плавно скользил по струнам и божественные по красоте звуки, струились, мешаясь с животворной водой аршана, забившего из-под камня на котором сидели влюбленные – оставшаяся вечно молодой Сайнжаргал и ее верный Бурядай, почтенный седобородый старец.

Проснувшись, Степа пытался вспомнить такой прекрасный, похожий на легенду сон, чтобы поведать его абе Бурядаю, но увы, он исчез с первыми лучами утреннего солнца, испарившись росой с божественного цветка, растворившись в напоенном ароматами трав воздухе.

С раннего утра Бурядай и его помощники принялись разбирать юрту, собираясь переезжать на новое пастбище. Каждый раз, когда дети заходили в юрту, их взгляд притягивали магически две вещи – скульптура вечного Будды и лежащий у ее ног кавказский кинжал в ножнах. Проникающий взгляд и магическое спокойствие, исходящее от Бурхана-Будды, и тусклый блеск изукрашенных серебряной чеканкой ножен и холодная гладь костяной ручки кинжала, казались им пришельцами из неведомого им мира, из далекой страны за семью горами. И сегодня, войдя, они остановились как вкопанные, не спуская глаз.

– Аба, – в который уже раз задал один и тот же вопрос Степа, – а тебе не страшно было, когда ты с хунхузом дрался? Вон у него ножик какой большой был.

– Нет, нет. Казак никого не боится. Вот вы вырастите с Прошей, тоже казаками будете.

Прошка надул важно щеки.

– А мы уже казаки!

– Ладно ладно казаки-разбойники, давайте юрту разбирать будем.

Солнце не взобралось еще горб тэмээна[38], как юрта перекочевала со всем ее содержимым к ключу, бившему из-под поросшего мхом камня. Степа остановился. Что-то напоминал ему этот камень, но что, он так и не смог вспомнить.

– Аба, а ключ уже давно здесь бьет? – спросил он.

– Аршан-то. Да сколь я себя помню. А чего спросил то?

– Да так.

На том этот разговор и закончился.

Аршан, в переводе с бурятского языка означает «целебный источник» и ведет свою родословную от санскритского «рашиани» – нектар, напиток богов. В исконном смысле, аршан это минеральный или теплый источник, имеющий целебное значение. Позже стали так называть и другие ключи с холодной, чистой водой, приписывая им целительные свойства.

Такое отношение к источникам живительной влаги имеет распространение в Забайкалье, Монголии, Китае, Алтае и Восточной Сибири.

Местоположение аршана, выхода целебных вод на поверхность, нетрудно определить по местам жертвоприношений «обо», представляющих из себя стволы деревьев с привязанными на них разноцветными ленточками. Чем больше ленточек развевается на ветру, тем больше людей нашли исцеление, испив «напиток богов».

Обыкновенно ленточки привязываются дважды: по случаю приезда – с просьбой дать здоровье, освободиться от недуга, и при отъезде – в знак благодарности, исцеления от хвори.

Кроме того, имеет место угощение хозяина аршана, эжина, алкогольсодержащими напитками, как это делает сейчас Бурядай, плеснув из стаканчика бурятской водки-тарасун и выпив оставшуюся за удачу на новом месте, чтобы скот не болел, да и себе чуток здоровья не помешает.

Степа и Прошка пили ломящую зубы воду из аршана. Молоды еще для тарасуна.

Дни проведенные Прошкой и Степой с абой Бурядаем были наполнены с раннего утра до позднего вечера самыми разнообразными, казалось бы, обыкновенными, но одновременно и такими завлекательными приключениями. Вот что кажется может быть интересного в пастьбе вечно бякающих бестолковых овец? Бегут они наперегонки, срывая самые лакомые травинки, куда одна, туда же и другие.

Ан нет, вот уже манит к себе, машет рукой аба Бурядай, опять увидел, нашел что-то интересное. Сломя голову летят наперегонки сорванцы, пришпоривая голыми пятками коней. Вот тебе уже и первое состязание. Кто первым доскачет до абы Бурядая, выиграв скачку.

Прошка, обличьем русский, глаз узкий да нос плюсский, был постарше, но Степа, вылитый гуран, был более ловким наездником. Глянет кто непосвященный со стороны, скажет – во как мальчонка-бурят скачет, молодцом! Бурят он в седле родится, завсегда на скачках русского обгонит.

Подскачут пацаны, соскользнут вьюнами с потного лошадиного крупа, без седел ведь ездят, и бегом к Бурядаю, что, что, он нам на этот раз покажет и растолкует.

Для бурята забайкальская степь – родной дом с кладовой, полной-полнехонькой добра разного. Знай только время и место, будешь сыт, обут и одет.

На этот раз наткнулся Бурядай на целую плантацию дикого лука-мангира, знакомого каждому жителю Забайкалья с раннего детства. Его значение для коренных жителей даурских степей сравнимо с ролью черемши для истинного сибиряка-чалдона, не представляющего себе жизни без этого резко пахнущего деликатеса.

Лук-мангир, в отличии от черемши, не засаливают, заготавливая впрок, а употребляют преимущественно в свежем виде, используя в пищу плоские мясистые листья и молодые луковицы. Второе отличие мангира – он отрастает в течении всего лета, но лучший вкус имеет все же ранней весной. Позднее листья становятся жесткими, а луковицы приобретают горький вкус, но в высушенном виде они теряют излишнюю терпкость и обогащают в зимнее время скудный рацион кочевников на продукты растительного происхождения. Мангир, парень хоть куда – хоть похлебку заправить, хоть в колбасу добавить, вкуснятина!

Именно этим, заготовкой зимних запасов лука-мангира и решил занять Бурядай подъехавших мальчишек. Вручив им по заостренной палке-копалке, принялся Бурядай без лишних разговоров выкапывать луковицы мангира. Как раз копнул, две-три сросшихся в кучу луковички есть. Что невелики, то не беда, вкус запашистее будет.

Не мешкая дети принялись за работу. Крестьянские ребятишки с малых лет приучались к труду. На первом месте стояло не удовольствие, праздное времяпрепровождение, а привитие навыков добытчика, будущего кормильца семьи, что всячески поощрялось родителями. Детские забавы должны были приносить пользу, чему-либо учить, готовя исподволь к предстоящей взрослой жизни.

Такое отношение, понимание воспитания подрастающего поколения сохранялось во многих семьях сибирских и забайкальских крестьян и в годы Советской власти, когда слово «крестьянин» стало к великому сожалению, поводом для насмешек, анахронизмом обесчещенного, оказавшегося вдруг ненужным прошлого, без которого невозможно будущее.

Бурядай относился к людям старой закалки, познавшим лихо не понаслышке. Будучи хорошим наставником, он не читал моральные проповеди, а показывая на личном примере, увлекал за собой мальчишек.

Выкопанные луковицы складывали в одну кучку. Всякую работу сообща делать легче.

– Аба! – раздался звонкий голос Степы, – а ботву куда, выкидывать?

– Зеленую собирайте, вечером на тарбаганов охотиться пойдем. Авось пригодится.

Как услыхали сорванцы о предстоящей охоте, замелькали еще быстрее их загорелые ручонки. Здорово! На охоту!

Бурядай лишь усмехнулся в редкие усики. Вишь как стараются, роют как тарбаганы.

Тарбаган, как и дикий лук-мангир, относится к неотъемлемым атрибутам даурской степи, и пока троица занята приготовлением зимних запасов мангира, о нем, диком сурке Забайкалья, стоит рассказать особо. Двоюродный брат альпийского сурка, тарбаган, он же забайкальский или сибирский сурок распространен по всей степной зоне Забайкалья, в Туве, на севере Монголии и Северо-Восточном Китае (Маньчжурии).

Для коренных жителей забайкальских степей тарбаганы издревле являлись предметом промысловой охоты, снабжая питательным мясом и жиром. Оно и не удивительно. Длина тарбаганов достигает 60 см при весе до 8 кг. Далеко не все кочевники являлись обладателями тысячных табунов овец, так что добытые тарбаганы являлись для них хорошим подспорьем, особенно в летние месяцы, когда хранение мяса особенно затруднительно. Люди отважившиеся отведать тарбаганины, уверяют, что она напоминает мясо поросят, но имеет землистый привкус. Почему отважившиеся? Тарбаган, ка и другие виды сурков является носителем возбудителя чумы. В былые годы потребление мяса тарбагана вызывало эпидемии, выкашившие целые роды.

Более всего ценился тарбаганий жир, имевший широкое распространение в народной медицине при всякого рода простудных заболеваниях и ревматизме. С одного тарбагана, добытого осенью, перед тем как он залегает в зимнюю спячку, можно было собрать до пяти фунтов чистого жира. Именно осенью и был главный охотничий сезон. Тарбаганы безжалостно отстреливались, их выкуривали, выкапывали из нор, уходящих до двух метров вглубь земли. Нередко количество добытых зверей исчислялось сотнями. Шесть-десять добытых зверьков давали пуд жира, цена которого колебалась в зависимости от спроса и предложения, доходя до шести – восьми рублей за пуд. В то время цена коровы составляла около тридцати рублей, так что понятно, почему приходилось тарбаганам расстаться со своими шкурками, из которых шили зимнюю одежду для простолюдинов: штаны, рукавицы, шапки и шубы (ергачи). Тарбаганьим жиром мазали сапоги и другие изделия из кожи, сберегая их таким образом от вредного воздействия влаги. Кроме того, тарбаганий жир, как кстати и медвежий, имеет одно очень важное свойство – не замерзает даже в самые сильные морозы. Может быть этим и объясняется, почему мишке и «тарбагашке» не холодно спать. По крайней мере степные туземцы и охотники-орочоны из глухой сибирской тайги утверждали, что в тот год, когда летом первые из них много ели мяса жирных тарбаганов, а последние – медвежатины, то зимою, в самую стужу, они не колели[39]; если же ели мало или совсем не ели, то зимою холод для них был весьма ощутителен[40].

Так что была неудивительной присказка Бурядая «кушай большетарбаганины, зимой мерзнуть не будешь!»

Тарбаганы живут колониями и очень любят ходить друг к другу в гости. От природы они неуклюжи, и поэтому всегда начеку. Вылезет такой бравый молодец из норы, станет столбиком, осмотрится, все ли в порядке. Да вон, однако сват из норы вылез, пойду проведаю. Захваченному врасплох во время беседы «со сватом» тарбагану приходится спасаться бегством. Родственники к себе в нору не пускают. Запусти, потом не выживешь, а то еще и на сватью глаз положит. Своих бы кровных на ноги поднять, чтобы лисица или волк не сожрал.

А врагов у тарбагана много. И хищные звери, и птицы, и ненастье. Остерегаясь наводнения, тарбаганы устраивают себе норы на возвышенных местах. И если все же во время сильного ливня нору начнет подтоплять, тарбаган спасает свое подземное жилище, всеми имеющимися средствами, буквально, не щадя живота своего, затыкая вход объемистым седалищем или даже ложась на лаз снаружи. Была не была, бог не выдаст, волк не съест. Волки, лисицы или вот к примеру ушлый пес Бурядая рыскают в такую погоду, когда добрый хозяин собаку на улицу не выгонит, в надежде поймать тарбагана на подтопленной норе. Убежать он сможет, волк или собака в два счета его прижучит.

А пес у Бурядая был пройдоха еще тот. Не родился еще тот человек, который его обдурит. А про баранов и говорить нечего.

Без него, имеется ввиду барбоски, был Бурядай как без рук. Баран животное упрямое, куда один ломанулся, хоть даже и в речку, туда и все. Нох-нох, так звали любимца Бурядая знал свое дело на отлично. Пастухи приучали собак с малого возраста к их роли защитника отары, выращивая среди овец. Те привыкали к запаху собаки, щенки – к невыделанной овчине. Вырастая собаки становились поводырями и заступниками, не щадящих жизни ради бякающих сестер и братьев. Так как кушать родственников не позволяло соответствующее рангу воспитание, а есть все же хотелось, Нох-нох был вынужден искать пропитание, став по совместительству охотничьей собакой.

Некоторых пойманных тарбаганов он съедал сам, другими, когда был сыт, делился с хозяином. Принесет, положит возле юрты, бери, кушай дорогой, для друга ничего не жалко.

Заметив недюжинные способности четвероного друга, стал Бурядай брать его с собой на охоту, ловить подранков. Роль собаки на охоте на тарбаганов незаменима. Тарбагану, что волк, что собака, одна редька. Завидя четвероногих недоброжелателей, он сидит возле входа в нору и свистит, предупреждая «сватов» о грозящей опасности, зная, что он всегда успеет юркнуть в нору, оставив волка или собаку с носом. Если же охотник едет один, без собаки, он не ждет, пока грохнет выстрел, и будет уже поздно спасать продырявленную шкуру. Такое поведение типично и для других промысловых зверей, избегающих встреч с человеком с ружьем.

И ведь чувствуют же бестии, хоть ворона, хоть тот же тарбаган, когда им грозит опасность. Будет ехать путник без ружья, тарбаган и ухом не поведет, будет лежать на бутане[41] в десятке саженей от проезжающей повозки. Хитрец!

Ближе к вечеру, после того как спала самая жара, Бурядай и два даурских орленка, выехали на охоту. Раскаленная за день степь млела под лучами катящегося к западу огромным тележным колесом солнца. В обжигающем воздухе витали щекочущие ноздри пряные запахи дикого клевера, донника и шалфея. Вдали, за Ононом, виднелись, маня к себе желанной прохладой, затянутые сиреневым маревом отроги Могойтуйского хребта. Выгоревшая на солнце трава пятнела белесыми плешинами солончаков и лишь только один ковыль, казалось, радовался несносной жаре, горя на солнце золотистыми метелками среди высушенного суховеями разнотравья.

Бурядай, покачиваясь в седле в такт шагам лошади, напоминал китайского болванчика, и казалось ничто не сможет его вывести из состояния душевного равновесия. Но вот раздался тревожный посвист тарбагана, и его словно подменили. Ожил курилка, задымилась торчащая во рту неизменная трубка-ганза, расправились морщины на широком бронзовом лбу, зоркий взгляд из-под полуопущенных век ощупал степь. А вот он шалунишка-тарбаган, а вон еще один, и еще. Засуетились и могойтуйские пацаны, заерзали тощие задницы на широких лошадиных спинах. Одно дело видеть тарбагана проезжая ходом мимо, совсем другое на охоте.

Четвертый участник представления, пес Нох-нох, не одного тарбагана съел и знал, что от него требуется. Когда засвистел тарбаган, заметивший первым грозящую сородичам опасность, пес не сорвался с места и не побежал дуриком к нарушителю благоговейной степной тишины. Совсем наоборот, он сел и уставился умными глазами на хозяина. Ну, что скажешь старина, начнем?

Почти неуловимый жест Бурядая и его верный друг Нох-нох в мгновенье ока преобразился. Его час пробил, спектакль «Нох-нох и тарбаган», в котором ему предстояло сыграть главную роль начался.

Бурядай и его юные спутники спешились. Им предстояла для начала роль зрителей, как, впрочем, и самому виновнику торжества – тарбагану. Оставив двух лошадей, на которых приехали сорванцы на месте, Бурядай, держа наизготовку бердану, в сопровождении обоих мальчишек, прячась за ведомого в поводу коня Бурядая, двинулись маленькими шажками к колонии тарбаганов. Садящееся солнце озолотило уморенную зноем степь, отбрасывая тени от взобравшихся на бутаны, стоящих столбиками тарбаганов. Зверьки пересвистывались, и явно не торопились прятаться в норы. Следующее, что увидели Степа и Прошка поразило и рассмешило их.