Язык как инстинкт

Хомский думал, что, если дети обладают встроенной языковой логикой, они смогут правильно задать вопрос к предложению с двумя вспомогательными глаголами, даже впервые с ним сталкиваясь. Это должно быть так, несмотря на то что неверное правило, согласно которому нужно при чтении рассматривать предложение как линейную цепочку слов, устроено проще и, вероятно, должно легче запоминаться. Это должно быть так, даже если предложения, благодаря которым можно понять, что не работает линейное правило, а работает правило, опирающееся на структуру предложения (то есть предложений, в которых второй вспомогательный глагол помещен внутрь группы подлежащего), настолько редки, что вовсе не существуют в материнском языке. Абсолютно точно ни один ребенок, который учится говорить на английском языке, не слышал от своей матери Is the doggie that is eating the flower in the garden? 'В саду ли собачка, которая ест цветок'. Для Хомского рассуждения такого рода – он их называет «аргументом от бедности стимула» – главное доказательство врожденного характера базовых языковых структур.

Утверждение Хомского было проверено с помощью эксперимента, который провели психолингвисты Стивен Крейн и Минехару Накаяма в детском саду при участии трех-, четырех- и пятилетних детей. Один из экспериментаторов управлял куклой Джаббы Хатта из «Звездных войн». Другой просил детей спросить Джаббу, смотрит ли Микки-Мауса мальчик, который несчастлив (if the boy who is unhappy is watching Mickey Mouse). Джабба, управляемый одним из ученых, должен был посмотреть на картинку и ответить «да» или «нет», но в действительности экспериментаторы проверяли реакцию мальчика, а не Джаббы. Дети радостно задавали нужные вопросы, и, как и предсказывал Хомский, никто из них не воспроизвел неграмматичный набор слов вроде Is the boy who unhappy is watching Mickey Mouse?, который получился бы, следуй они правилу поиска первого вспомогательного глагола.

Вы можете возразить, что эксперимент не показывает, что детский мозг способен определить подлежащее в предложении. Возможно, дети руководствовались просто значением слов. The man who is running 'Человек, который бежит' указывает на одно действующее лицо, играющее определенную роль в ситуации, и дети могли просто отслеживать, какие слова в предложении относятся к действующим лицам, а не то, какие слова входят в группу подлежащего. Крейн и Накаяма предвидели это возражение. В списке команд, которые они давали детям, были команды вроде Ask Jabba if it is raining in this picture 'Спроси Джаббу, идет ли на картинке дождь'. В английском языке в данном предложении имеется формальное подлежащее it, которое, конечно, не указывает ни на что на картинке; оно является «пустым» элементом и используется в предложении только потому, что правила синтаксиса английского языка требуют наличия подлежащего. Однако при образовании вопросов в английском языке оно ведет себя точно так же, как и другие подлежащие: Is it raining? Как же дети справляются с такими «словами-заменителями», не имеющими значения? Возможно, они мыслят так же буквально, как Робин Гусь в «Приключениях Алисы в Стране чудес»[9].

Однако дети – не Робин Гусь. Те, кто участвовал в эксперименте Крейна и Накаямы, задавали вопрос следующим образом: Is it raining in this picture? Они также не испытывали трудностей и с другими «пустыми» подлежащими, например, с there: Ask Jabba if there is a snake in this picture[10] 'Спроси Джаббу, есть ли змея на картинке', или с подлежащими, не обозначающими предметы: Ask Jabba if running is fun 'Спроси Джаббу, бег – это весело?' и Ask Jabba if love is good or bad 'Спроси Джаббу, любовь – это хорошо или плохо?'.

Универсальные ограничения на применение грамматических правил показывают, что базовую форму языка нельзя объяснить неизбежным результатом стремления к полезности. Во многих языках мира есть вспомогательные глаголы, и, как и в английском, во многих языках, чтобы образовать вопросы и некоторые другие конструкции, нужно их переместить в начало предложения, и это всегда будет зависеть от грамматической структуры предложения. Но это не единственный способ формулировать вопрос. С тем же успехом можно переместить самый левый вспомогательный глагол, стоящий в некоей последовательности слов, в ее начало, поменять местами первое и последнее слова или произнести предложение справа налево (трюк, на который способен человеческий разум; некоторые люди специально учатся говорить задом наперед, чтобы развлечься или удивить друзей). Конкретные способы образования вопросов в языках произвольны и зависят от того, что принято в обществе. Ничего подобного нет в языках программирования или в системе обозначений, принятой в математике. Универсальные механизмы, лежащие в основе всех языков и включающие в себя наличие вспомогательных глаголов, правила инверсии, существительные и глаголы, подлежащие и дополнения, словосочетания и клаузы, падеж и согласование и так далее, предполагают, что говорящие на разных языках имеют много общего с точки зрения устройства нашего мозга. Любые другие грамматические механизмы могли бы так же хорошо выполнять функции, свойственные упомянутым выше. Сходство языков мира так же удивительно, как если бы несколько изобретателей независимо друг от друга разработали одинаковые схемы устройства клавиатуры пишущих машинок, азбуку Морзе или дорожные знаки.

Доказательства того, что в нашем мозге существует программа, предусматривающая наличие грамматических правил, могут быть получены опять же из уст младенцев. Возьмем, например, согласовательный суффикс -s в английском языке, как в примере He walk-s 'Он идет'. Согласование во многих языках необходимо для понимания смысла предложения, но в современном английском языке оно избыточно и является остатком более богатой согласовательной системы, процветающей в древнеанглийском. Если бы эта система полностью исчезла, мы бы не испытывали в ней нужды, как не испытываем нужды в суффиксе -est в Thou sayest 'Ты говоришь'. Однако с точки зрения психологии наличие этого украшения (-s) говорящему дорогого стоит. Во время речи ему приходится оценивать предложение сразу по четырем критериям:

● Относится ли подлежащее к третьему лицу: сравните He walks 'Он идет' и I walk 'Я иду'.

● Имеет ли подлежащее форму единственного или множественного числа: сравните He walks 'Он идет' и They walk 'Они идут'.

● Осуществляется ли действие в настоящем времени или нет: сравните He walks 'Он идет' и He walked 'Он шел'.

● Является ли действие привычным и регулярным или происходящим в момент речи (имеется в виду аспект, то есть вид глагола): сравните He walks to school 'Он ходит в школу' и He is walking to school 'Он идет в школу'

Всю эту работу нужно проделать только для того, чтобы понять, использовать ли один суффикс. Чтобы научиться этому, ребенок должен, прежде всего, (1) заметить, что в некоторых предложениях глаголы заканчиваются на -s, а в некоторых – нет, (2) ему следует начать искать грамматические причины такого разнообразия (а не просто принять разнообразие как остроту жизни[11]), и (3) он не может успокоиться, пока все значимые факторы – время, вид, лицо и число подлежащего – не будут выбраны из целого океана потенциальных, но несущественных факторов (таких как количество слогов в последнем слове предложения, сделан ли объект, о котором идет речь, руками человека, или он создан природой, и, наконец, насколько тепло было в момент высказывания). Зачем это вообще кому-то нужно?

Но детям по каким-то причинам нужно. К возрасту трех с половиной лет или даже раньше они используют суффикс -s в 90 % случаев, когда он требуется, и практически никогда не используют в предложениях, где его применять не следует. Освоение этого мастерства происходит во время «грамматического взрыва», нескольких месяцев в течение третьего года жизни, когда дети внезапно начинают свободно строить предложения, соблюдая все тонкости разговорного языка своей среды. Например, дошкольница под псевдонимом Сара, чьи родители получили только среднее образование, следовала правилам согласования в английском языке, какими бы бесполезными они ни казались, в следующих сложных предложениях:

When my mother hangs clothes, do you let 'em rinse out in rain? 'Когда моя мама развешивает белье, ты позволяешь ему вымокнуть под дождем?'

Donna teases all the time and Donna has false teeth. 'Донна постоянно дразнится, и у нее фальшивые зубы'.

I know what a big chicken looks like. 'Я знаю, как выглядит курица'.

Anybody knows how to scribble. 'Все умеют калякать'.

Hey, this part goes where this one is, stupid. 'Эй, эта часть следует за этой частью, дурачок'.

What comes after "C"? 'Что следует после буквы C?'

It looks like a donkey face. 'Это выглядит как морда осла'.

The person takes care of the animals in the barn. 'Этот человек заботится о животных в сарае'.

After it dries off then you can make the bottom. 'Когда оно высохнет, вы сможете сделать днище'.

Well, someone hurts hisself and everything. 'Ну, кто-то делает себе больно и все такое'.

His tail sticks out like this. 'Его хвост торчит вот так'.

What happens if ya press on this hard? 'Что произойдет, если нажать на это изо всех сил?'

Do you have a real baby that says googoo gaga? 'У тебя есть настоящий ребенок, который говорит «агу»?'

Интересно и то, что Сара не могла просто имитировать речь своих родителей, запоминая слова с прикрепленным -s. Иногда Сара воспроизводила формы, которые вряд ли ей доводилось слышать от родителей:

When she be's in the kindergarten… 'Когда она в детском саду…' вместо When she is in the kindergarten.

He's a boy so he gots a scary one. [costume] 'Он мальчик, так что ему достался страшный костюм' вместо He's a boy so he got a scary one.

She do's what her mother tells her. 'Она делает все, что говорит ей мама' вместо She does that her mother tells her.

Должно быть, она сконструировала эти формы, используя собственную подсознательную версию правила согласования в английском. Сама идея имитации речи взрослых звучит подозрительно (если так, то почему дети не повторяют за привычкой своих родителей тихо сидеть в самолете?), а наличие примеров, подобных только что приведенным, явно показывает, что освоение языка не может быть объяснено тем, что дети подражают речи родителей.

Один шаг отделяет нас от того, чтобы окончательно доказать: язык – это особый инстинкт, а не просто умное решение проблем, придуманное представителями в целом разумного биологического вида. А если язык – инстинкт, то с ним должен соотноситься определенный участок головного мозга, может быть, даже специальный набор генов, позволяющий связывать речь и этот участок. Уберите эти гены или нейроны – и языковая способность будет повреждена, хотя другие интеллектуальные способности останутся в норме, или наоборот: поместите их в поврежденный мозг – и вы получите умственно отсталого человека, исправно владеющего языком, – лингвистически одаренного саванта. Если же, напротив, язык – это проявление человеческой смекалки, то мы должны ожидать, что повреждения и нарушения работы мозга негативно отразятся на всех интеллектуальных способностях человека, включая язык. Единственное, что можно ожидать в этом случае, – это что чем больше повреждено тканей головного мозга, тем глупее становится человек и тем хуже он владеет языком.

Языковой орган или грамматический ген еще не были обнаружены, однако поиски ведутся. Существует несколько типов неврологических и генетических нарушений, которые затрагивают языковую способность, но не отражаются на познавательной способности и наоборот. Один из них был известен уже сотни лет или даже тысячи. Когда повреждены определенные зоны в нижней части лобной доли левого полушария головного мозга – скажем, в результате инсульта или пулевого ранения, – люди часто страдают от синдрома, известного как афазия Брока. Один из пострадавших от этого синдрома, которому впоследствии удалось восстановить речь, совершенно отчетливо может воспроизвести в памяти то, что испытал:

Когда я проснулся, у меня немного болела голова, и я подумал, что спал, подложив под себя правую руку, потому что она вся затекла и покалывала и я не мог ею управлять. Я поднялся с кровати, но не мог стоять на ногах; в итоге я просто упал на пол, поскольку моя правая нога была слишком слабой, чтобы удержать меня. Я попытался позвать жену, находившуюся в соседней комнате, но не издал и звука – я не мог говорить… Я испытал шок и ужас. Не мог поверить, что это происходит со мной, и начал чувствовать себя растерянно и испуганно, а затем внезапно понял, что, должно быть, у меня инсульт. Это рациональное объяснение в некотором роде меня успокоило, но ненадолго, поскольку я всегда думал, что последствия инсульта необратимы… Затем я обнаружил, что могу немного говорить, но даже мне мои слова казались неправильными и вовсе не теми, что я собирался произнести.

Как подметил автор этого текста, не все пережившие инсульт так же удачливы, как он. Мистер Форд был радиооператором береговой охраны, когда в возрасте 39 лет он пострадал от инсульта. Нейропсихолог Говард Гарднер брал у него интервью три месяца спустя. Гарднер спросил у Форда о том, кем он работал, прежде чем попал в больницу.

– Я свя…нет…зист. Ах, заново. – Эти слова произносились медленно и с большим трудом. Речь звучала нечетко; мистер Форд выдавал каждый слог отрывисто, резко, хриплым голосом.

– Позвольте мне вам помочь, – вмешался я. – Вы были связистом…

– Связистом, верно, – Форд радостно завершил мою фразу.

– Вы служили в береговой охране?

– Нет, э-э, да, да… Масса… чусетс… Береговая охрана… лет. – Он дважды поднял руки, показывая число «девятнадцать».

– То есть вы прослужили в береговой охране девятнадцать лет.

– А… ну… так… верно… – ответил он.

– Почему вы в больнице, мистер Форд?

Форд посмотрел удивленно, будто хотел сказать: «Разве это не очевидно?» Он указал на свою парализованную руку и произнес:

– С рукой не очень. – Затем на свой рот: – Речь… не могу… говорить, как видите.

– Из-за чего вы потеряли речь?

– Голова, упал… Боже, нехорошо, инс, инс… Бог мой… инсульт.

– Понимаю. Не могли бы вы рассказать, мистер Форд, что вы делали в больнице?

– Конечно. Иду, э-э, физио, девять чсв, речь… два раза… читать… э-э, пи… э-э, тать, э-э, писать… практика… стано-вится лучше.

– Вы уезжаете домой на выходные?

– Ну да… Четверг, э-э, э-э, э-э, нет, пятница…Бар-ба-ра… жена… и, ох, машина… едем… шоссе… ну, знаете… отдых и… тэ-вэ.

– Вы понимаете все, что показывают по телевизору?

– Да, да… ну… поч-ти.

Очевидно, что говорить для мистера Форда стоило невероятных усилий, однако у него не было проблем с управлением речевыми мышцами. Он мог задуть свечу или прокашляться, а в письменной речи испытывал те же трудности, что и при говорении. Большинство дефектов речи были связаны именно с грамматикой. Он опускал окончания -ed и -s и служебные слова вроде or, be, the[12], несмотря на их высокую частотность в английском языке. Читая вслух, Форд пропускал служебные слова, хотя полнозначные слова, состоящие из тех же звуков, вроде bee 'пчела' или oar 'грести', он произносил. Он давал предметам названия и прекрасно их запоминал. Он понимал вопросы, суть которых выводилась из составляющих знаменательных слов, например такие, как Does a stone float on water? 'Держится ли камень на поверхности воды?' или Do you use a hammer for cutting? 'Используешь ли ты молоток для резки?'. Но он не мог понять вопросы, которые требовали грамматического анализа, например The lion was killed by the tiger; which one is dead? 'Лев убит тигром; кто из них мертв?'.

Несмотря на свою неспособность справляться с грамматикой, мистер Форд не испытывал никаких проблем с другими интеллектуальными задачами. Гарднер замечает: «Он был бдительным, внимательным и точно знал, где находится и почему. Он сохранял все интеллектуальные функции, которые не были связаны с языком: различал право и лево, мог рисовать левой рукой (неразвитой), вычислять, читать карты, заводить часы, конструировать объекты и выполнять команды. Коэффициент его интеллекта в не связанных с языком областях был выше среднего». Действительно, диалог с мистером Фордом показывает, что он, как и другие пациенты с афазией Брока, прекрасно осознает, что с ним не так.

Травмы, полученные в зрелом возрасте, не единственное, что может вызвать нарушение нейронных связей, лежащих в основе речевой способности. Некоторые здоровые во всех отношениях дети по каким-то причинам не могут овладеть языком в положенное время. Когда же они начинают говорить, то испытывают трудности с артикуляцией, и, хотя с возрастом она улучшается, эти люди продолжают допускать большое количество грамматических ошибок даже во взрослом возрасте. Когда не подтверждаются очевидные внелингвистические причины этих явлений – ретардация, расстройства восприятия, такие как глухота, расстройства, связанные с социальным взаимодействием, такие как аутизм, – детям ставят диагноз «специфическое расстройство речи» (Specific Language Impairment, SLI), который хоть и отражает суть проблемы, но никак не помогает ее решению.

Специалисты по коррекции речи, которых часто приглашают лечить сразу нескольких членов семьи, долгое время считали, что SLI передается по наследству. Последние статистические исследования показывают, что это может соответствовать истине. SLI обычно характерно для нескольких членов семьи: и если один из двух однояйцевых близнецов страдает от этого расстройства, то высока вероятность, что и второй тоже. Особенно выдающийся случай имел место в одной британской семье, которую мы назовем семьей К, и был изучен лингвистом Мирной Гопник и несколькими генетиками. Бабушка в этой семье имеет расстройство речи. У нее пятеро взрослых детей. Одна из дочерей, как и ее дети, этим расстройством не страдает. Остальные четверо – больны. В семье в общей сложности 23 ребенка, из которых 11 страдают от расстройства речевого спектра, а 12 абсолютно здоровы. Наличие заболевания не зависело от того, страдают ли родители или их дети недугом, каков пол ребенка или порядок его появления на свет.

Конечно, сам факт, что некоторые модели поведения распространены в семьях, не говорит о том, что это связано с генетикой. Рецепты, акценты, колыбельные также передаются из поколения в поколение, но они не имеют никакого отношения к генам. Тем не менее в нашем случае генетическое объяснение кажется достоверным. Если бы дело было в условиях жизни ребенка – плохом питании, влиянии звучащей речи взрослых или сиблингов с расстройством речи, в большом количестве времени, проведенном перед телевизором, в загрязнении свинцом из старых труб или в чем угодно еще, – то почему этот синдром так прихотлив и выбирает лишь некоторых членов семьи, совершенно не касаясь их сверстников (а в одном случае даже близнецов). На самом деле генетики, работавшие с Гопник, отмечали, что признак, передающийся по наследству, должен контролироваться отдельным доминантным геном, как это происходит c розовыми цветками на горохе, который изучал Грегор Мендель.

Что делает этот гипотетический ген? По всей видимости, он не влияет на общее умственное развитие; бо́льшая часть страдающих SLI членов семьи в тех частях теста IQ, которые не связаны с языковой способностью, показали результаты в пределах нормы. (Более того, Гопник работала с ребенком не из этой семьи, который также страдал расстройством речи, и он регулярно получал лучшие оценки в своем классе с углубленным изучением математики.) У таких ребят нарушена только языковая способность, но при этом они не похожи на людей с афазией Брока – они производят впечатление туриста, испытывающего большие трудности в чужом городе. Они говорят слегка медленно и нерешительно, тщательно продумывая, что они скажут, и всячески подталкивая своих слушателей прийти им на помощь и закончить за них предложение. По их словам, обычный разговор – очень напряженный умственный труд, и они по возможности избегают ситуаций, в которых им приходится говорить. В их речи часто содержатся грамматические ошибки, такие как неправильное использование местоимений или суффиксов, в частности множественного числа и прошедшего времени:

It's a flying finches, they are 'Это летающий зяблики' вместо They are flying finches 'Это летающие зяблики'.

She remembered when she hurts herself the other day 'Она вспомнила, как ушибается пару дней назад' вместо She remembered when she hurt herself the other day 'Она вспомнила, как ушиблась пару дней назад'.

The neighbors phone the ambulance because the man fall off the tree 'Соседи звонят в скорую, потому что мужчина падать с дерева' вместо The neighbors phoned the ambulance because the man fell off the tree 'Соседи звонят в скорую, потому что мужчина упал с дерева'.

They boys eat four cookies 'Они мальчики съедают четыре печенья' вместо Their boys ate four cookies 'Их мальчики съели четыре печенья'.

Carol is cry in the church 'Рождественское песнопение – это молитва в церкви' вместо Carol is a cry in the church (с артиклем).

Во время прохождения экспериментальных тестов у людей с SLI возникают трудности с заданиями, с которыми обычный четырехлетний ребенок справился бы без труда. Классический пример – это wug-тест, еще одно свидетельство в пользу того, что ребенок усваивает язык без подражания своим родителям. Тестируемому ребенку показывают картинку похожего на птицу существа и говорят, что эта птичка называется wug[13]. Затем показывают картинку с двумя такими птичками и говорят: «А теперь здесь два _____». Типичный четырехлетний ребенок не задумываясь выпалил бы слово wugs[14], в то время как взрослого с нарушениями речи такое задание поставит в тупик. Одна из женщин, которую наблюдала Гопник, после такого вопроса начала нервно смеяться и сказала: «Дорогая, может, что-то другое». Когда ее все-таки заставили ответить, она сказала: «Wug… наверное, wugness[15]? А, понимаю. Вы хотите объединить их в пару. Хорошо». Для другого животного с вымышленным названием zat она образовала множественное число так: «Za… ka… za… zackle». Наконец, для следующего, с названием sas, она смогла определить, что множественное число должно быть sasses. Воодушевленная успехом, она продолжила применять выведенную ею закономерность ко всем словам, образуя форму zoop-es от zoop и tob-ye-es от tob, показывая тем самым, что она еще не до конца усвоила правило. По всей видимости, в этой семье наличие дефектного гена каким-то образом влияет на способность вырабатывать правила, которые нормальные дети применяют неосознанно. Взрослые делают все, что в их силах, чтобы компенсировать отсутствие этой способности и пытаются логически вывести грамматические правила, но, как и можно ожидать, у них это выходит довольно нелепо.

При афазии Брока и SLI наблюдаются только речевые дефекты, в то время как другие когнитивные процессы остаются более-менее невредимыми. Однако это еще не доказывает, что язык функционирует отдельно от них. Возможно, язык требует гораздо большей работы нашего мозга, чем любая другая интеллектуальная задача. Если во многих случаях наш мозг может функционировать неторопливо, не на сто процентов, то в случае языка все системы нашего разума должны быть задействованы на полной мощности. Чтобы быть уверенными до конца, нам необходимо найти противоположный случай – лингвистически одаренных савантов, то есть людей с хорошим языком, но слабыми когнитивными способностями.