Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе

– Это что, сочинение, как в школе?

– Да. На заданную тему.

– А почему я такого не писала?

– А потому что – улыбнулся Кравино очень страшной улыбкой – котёнок, у тебя это первая запись в трудовой книжке. Ты к нам ниоткуда не переходила, это твоё первое место работы. А у всех остальных твоих коллег – мы обязательно спрашиваем, почему они хотят к нам.

Азира углубилась в излияния Нитрата. Узнала про него много нового. Она и понятия не имела прежде, что грубоватый Нитрат пришёл из экспертнорго совета художественной экспертизы живописи, и полжизни отдал старинным полотнам во всяких «Эрмитажах»…

Нитрат писал, что разочаровался в искусствоведении и экспертизе антиквариата, потому что:

«…это должно быть слишком романтичное общество, в котором старинную мазню по холсту считают запредельной ценностью. В нашем же обществе ни изображение на полотне, ни возраст полотна не могут составить самостоятельную стоимость, в чём я сполна убедился. Это средство обмана, как и всё остальное. Те, кто делает вид, что ценит антикварную старину – на самом деле ценят только деньги и связи. Для своих нанимателей Рафаэль был лишь плохонькой заменой фотоаппарату. И с появлением цветной фотографии живопись объективно потеряла смысл. Превратилась в очередную площадку разведения лохов».

– И старина Нитрат решил быть с теми, кто в сердцевине всего! – понятливо и насмешливо покивала Азира.

– Ты даже не представляешь, какое это ценное приобретение! – ответил Кравино. – Заманить настоящего антиквара на нашу зарплату – почти невозможно! Если только из идейных соображений… Объём его знаний уникален и колоссален, методы работы нетрадиционны, а качество аналитики и оценки от антиквара требуются такие, что следователь против них – всё равно, что плотник супротив столяра!

Когда Азира пропиталась страданиями Нитрата, Кравино пододвинул к ней другое дело. Сочинение на заданую тему писал уже Клокотов: бывший гроссмейстер шахматного спорта. Если Нитрат считал Рафаэля «плохим суррогатом фотоаппарата», то Клокотов в определённый момент посчитал шахматистов плохой заменой электронно-вычислительной машине.

«Компьютеры играют всё лучше, и близок час, когда ЭВМ обыграет чемпиона мира по шахматам. Что тогда? Мы превратимся в трилобитов под стеклом музея, в примитивную форму жизни, на которую брезгливо посматривает превосходящий нас Разум?».

Клокотов, которому сулили великое шахматное будущее, покинул мир большого спорта, и, психологически надломленный, умолял в своём «сочинении» принять его на службу в военно-финансовую разведку. «Потому что больше в мире нет ничего настоящего: только война и деньги. Остальное – лишь инструменты обмана, используемые военными и финансистами».

– В неприятную и сомнительную компанию я попала! – грустно улыбнулась Бекова. – Главное, чтобы папа не узнал! В кого ни плюнь – все разочаровались в красках жизни, в гранях духа! И пришли к выводу, что на самом деле существуют только деньги, а всё остальное – показуха за них! Они же, но инкогнито!

– Поживи подольше, малыш, поработай с нами, изучи людей, и, может быть, ты не так сурово осудишь эту теорию строения общества!

***

Здание в Готторпском переулке словно бы спряталось, а точнее сидело в засаде, умело укрытое тополиным сквером, отчего летом было, как в снегу, в белом хлопчатом пухе тополей. Неуместный в новых временах армейский римский ампир делал этот особняк похожим на сурового отставника в военной рубашке, военного пенсионера, из командира ставшего вахтёром.

На стенах, под зелёной маскировочной штукатуркой – рельефные медальоны в виде советских звёзд в венках боевой славы, на фронтоне лепнина, уже тронутая эрозией: советский герб и склонившиеся к нему флаги. Казалось – как-то траурно склонившиеся, будто над гробом дорогого покойника…

– Такова уж наша жизнь – пояснил Кравино – вся биология стоит на хищениях, стремление к которым – врождённый инстинкт всякого живого существа. Вся цивилизация стоит на борьбе с хищениями, стремление предотвратить которые в основе всего ею созданного, чтобы превзойти животный мир. Так и живём, разрываемые пополам собственной врождённой натурой – дети природы, и вместе с тем дети цивилизации…

«Дети природы, и вместе с тем дети цивилизации» жили на «Готторпке» весьма жёстко, в чём Азиру убеждала не только её работа, но и рассказы сослуживцев. И буквально через несколько дней девушка с «комплексом отличницы» зазубрила натвердо, как и всё, чему училась в школе и в институте: для того, чтобы оберегать закон, и не уронить всю жизнь в тотальное беззаконие – нужно обходить закон…

У Бековой появился свой, отдельный кабинет, правда не «аутентично-офисный», как вычурно молвил завхоз «Готторпки» товарищ Домотканев, а выгороженный из приоконного коридорного фойе сразу за лестничной клеткой третьего этажа странной, лабиринтоподобной планировки.

– Чтоб шпионы заблудились нафиг! – иронизировали над запутанностью своих коридоров и переходов сотрудники «Готторпки».

Ради Бековой фойе, в прежние времена служившее местом перекуров (в 80-е не только не запрещали курить в помещении, но даже и не видели в этом ничего предосудительного) – отсекли от коридора, затемнив проход, стеклоблоками.

Уже тогда этот «совковый» отделочный материал казался Азире каким-то нелепым, примитивной и аляповатой заявкой на ложный вид роскоши, не столько обогащавшим интерьеры, сколько позорящим хозяев. Но у товарища Домотканева были свои вкусы, сельско-почвеннические, и он, как всякая деревенщина, слепо следовал за городской модой. А с конца 70-х стеклянные кирпичи считались «шик-блеск-красотой»…

Поработав день, Бекова убедилась: издержки вкуса товарища Домотканева оказались ей, паче чаяния, на руку: дверь в новый кабинет вкраплена была в стену из светонаправляющих, с рифлеными поверхностями стеклоблоков, и потому Азира издалека видела пусть смутные, но вполне различимые абрисы посетителей: врасплох не застанешь!

– Ух ты! – первым заглянул к Бековой на новоселье Толик Клокотов, разочаровавшийся в шахматах гроссмейстер, теперь ловивший гроссмейстеров масонских лож. – Подтверждаются слухи!

– Какие?! – игриво склонила хорошенькую головушку юная Азира.

– Что ты любимица шефа…

– Вот ещё… – девушка невольно покраснела, ведь гроссмейстер попал в самую больную точку – С чего ты взял?!

– Печатная машинка у тебя – «Оливетти»! – завистливо присвистнул Клокотов, указывая на конторский, громоздкий, с инвентарными номерами под суконной столешницей, письменный стол у окна.

– Ну и что?

– Ну так у нас, дорогой новичок, даже в приёмной у Глафиры стоит «Ятрань»!

– Слушай, а её правда зовут Глафирой?

– Ну, нет, конечно, смотри, в глаза так не назови… Галя она, Галина, просто тут повелось так… Да – если говорить о машинке – она и не в худшем положении! Некоторые сотрудники ещё на «механике»… Пальцы сбивают… А тебе в первый же день – «Оливетти»! Это «ж-ж-ж» у Домотканева неспроста, видать, один венецианский дож ему фитиль под «корне-анальную» маску вставил…

С Клокотовым Азире было легче всего, они сразу подружились: Толик считал себя мёртвым человеком, пережившим и себя, и свою славу, который начал «жизнь после жизни». И теперь, ни на что не претендуя, он не выделывался, как большинство кривляк на Готторпке, был прост и открыт, плевать хотел, как он выглядит и что другие подумают.

Он стал своеобразным Вергилием для новенькой аудиторши в этом аду. Жаловался, болезненно покашливая, довольно буднично:

– Знаешь, что такое гуляш? Это такой венгерский густой суп, жирный-прежирный, в котором очень много мяса. В ресторане «Венгритос» его подают на специальной треноге, в котелке, напоминая, что изначально это была похлёбка венгерских пастухов…

– Ну и что?

– Кравино моего подследственного утопил в гуляше.

– Как?!

– Ну, подследственный считал себя «крутым». Начал артачится. А ходил он обычно в ресторан «Венгритос», любил венгерскую кухню. Мы его там в отдельном кабинете подкараулили, удоброе место, тихое, как раз для сокрытия гулянок от лишних глаз придуманное…

– Это я понимаю, но как можно утопить в гуляше?!

– Ну, в прямом и буквальном смысле слова! Схватил пятернёй за загривок и макнул в этот котелок. Тот чуть не захлебнулся и обжёгся.

– Ну, хоть не до смерти?

– Не до смерти, но сильно. Это и называетя теперь у нас на «Готторпке» – «преподать урок научного гуляш-коммунизма [5]»…

– Ни фига себе! – делала Азира восхищённо-круглые глазки. Искренне благодарная Клокотову, что он без чванства и зазнайства, легко и просто ввел её в «круг равных»…

– У нас так! – скалился Клокотов – Так что берегись Дожа! Если что будет с ним в непонятках, лучше сперва у меня спрашивай…

– Ага, спасибки! Толик, вот первый вопрос: кто тут до меня работал?

– В смысле? Мы все тут до тебя, ты крайней пришла…

– Я имею в виду, в этом кабинете?

– Никто. Его под тебя Домотканев выгородил. Уж он ругался-ругался, световую гигиену коридора рушить не хотелось! Ну да человек подневольный…

– Тогда не понимаю! – развела руками Бекова, и смешно наморщила носик. – В гардеробе – она указала на конторского типа, скучный и старомодный платяной шкаф в углу – соболья шуба какой-то женщины, кто-то, наверное, потерял, забыл, ищет, переживает…

– В шкафу-то? – хмыкнул экс-гроссмейстер – Там спецодежда.

– Я тебе говорю, там шубка из русских соболей…

– Ну…

– Какая, нафиг, спецодежда?!

– Твоя. Ты же не электриком устроилась! Ты сотрудник военно-финансовой разведки, должна внушать… Это… – Толик пощёлкал пальцами, но так и не вспомнил, чего должна внушать сотрудница ВФР. – Ну, короче, это шкаф со спецодеждой! У меня тоже такой есть.

– И что у тебя там висит, стесняюсь спросить?

– Дублёнка югославская… Смокинг-комплетэ для светских раутов… Золотые запонки с моими инициалами…. Женских шуб нет, потому что играть трансвестита – несколько не моё амплуа…

И, выболтав эти «должностные секретики», Толик удалился, насвистывая, потому что Азира всё равно на какое-то время потеряла дар речи, И деликатность потребовала от гроссмейстера дать ей прийти в себя…

***

По иронии судьбы (а может быть, и в назидание коллективу) профессиональный праздник разведслужб они отмечали в уже известном Бековой по рассказам Толика укромном уголке «Венгритоса», по легенде изобразив перед персоналом гулянку строительного треста.

– Хороших людей везде большинство. – объяснял Кравино Бековой, подливая вина – Но вот беда – они все внизу. Потому что хорошие люди. А верхушка – везде верхушка. Потому что общие принципы комплектования верхов везде одинаковы…

– Ну почему так? – ныла Азира, уподоляясь капризному ребёнку – У нас же другое общество… Совсем другой уклад… Был… А получилось в итоге то же самое…

Кравино указал на самую середину банкетного стола, где на серебряном чеканном блюде, обложенный овощами, неприятно, плотоядно скалился в некротической улыбке отварной поросёнок под хреном. Хреновый поросёнок – и жизнь хреновая… Есть что-то мерзское в этой давней традиции – класть отварного поросёнка, как живого, так, что если не присматриваться – он кажется уснувшим…

– Поросёнка на стол – сказал босс – можно получить тремя способами. Вырастить самому – долго, нудно, трудно. Обменять на что-то, что сам вырастил – долго, нудно, трудно. Отобрать силой: быстро, легко, весело. Больше всех поросят у тех, кто идёт третьим способом. Поняла?

– Поняла. Поняла, что мне теперь нужно найти способ это развидеть, это ж жить невозможно, когда такое знаешь!

– Не получится, малыш! Раньше надо было широко закрывать глаза, до того, как сюда пришла… А теперь, как ни крути, тебе с этим знанием жить до конца дней твоих…

Жизнь и так составила гнусный и непостижимый ребус, но, в довершении беды, глодала её внутренним огнём неуместная, совершенно немыслимая, абсурдная, но испепеляющая всё любовь: «Что мир весь рядом с ним, с его горячей плотью…». А разрешилась эта неземная любовь – грязной случкой в отельном номере: ирония судьбы чаще всего проявляется в виде чёрного сарказма.

Даже самый прозаичный «интим» накладывает некоторые деформации на служебное поведение сотрудников. К изумлению коллектива, Азира стала потявкивать на Кравино, что уже само по себе удивительно. Но ещё более изумляло, что он это терпел… И по-прежнему давал ей дела-головоломки, как будто ей головоломок в жизни не хватало!

***

В смутной, как густой туман, полупрозрачности стены, сбоку от входной двери, нарисовалась расплывчатая фигура, в которой Бекова по размашистому шагу приближения узнала «Нитрата». У неё был сюрприз – «рояль в кустах». Не поленилась сделать запрос в библиотеку, и теперь попыталась застать его врасплох.

У неё в руках ловким жестом – выставленная перед ним – появилась красиво оформленная книга «ин фолио», цветная, глянцевая «Фаберже в России: каталог и комментарии» за авторством некоего кандидата искусствоведения Павла Нерадова.

– Паш, это не ты?

– Нет. Это другой Павел Нерадов. Он давно умер.

– И где похоронен? – с подначкой спросила Азира, подозревая обман.

Обман тут же и вскрылся:

– Вот здесь! – постучал Нитрат себя кулаком в районе сердца…

– Я так и поняла. Это ведь ты картины для Дорофеева готовил?

– Я – кивнул Нитрат, не вдаваясь в позорные для него подробности.

Операция по «медвежатнику» Дорофееву и сотруднику советской разведки в Латвии Айнису Распрю готовилась так, как мог её приготовить только бывший искусствовед. «Узнают птицу по помёту» – мрачно сказал Кравино, когда операция, сожрав уйму суточных и командировочных, провалилась…

Айниса Распрю подозревали в государственной измене. Это так естественно – в канун распада СССР латышу перескочить в вагон победителей, так подпирало косвенные доказательства!

Тогда «Нитрат» предложил использовать Распрю «втёмную». Вначале было состряпано громкое дело по якобы-хищению полотен Марка Шагала из Эрмитажа – «дерзкая кража со взломом». Подлинники Шагала спрятали в запасники, а копии этой «мазни» – легко намалевал на грунтованных холстах сам Нерадов.

«Взломщик» Дорофеев, самим масштабом кражи «доказывавший» своё медвежатническое мастерство, должен был, прибыв в Ригу, выйти на Айниса, предложить ему свои услуги в обмен на вывоз полотен за рубеж:

– Бабло поделим, там несколько миллионов «баксов»! – убедительно заверял Дорофеев. Иностранная разведка не упустила бы такого случая для вербовки, и «взломщик» подключился бы к иностранной агентурной сети, заодно разоблачив Распрю.

Но вербовка сорвалась. Распрю оказался свой в доску. Он целиком отыграл ситуацию по инструкции, доставил в столицу и арестованного «медвежатника», и «бесценные» полотна, и полностью соответствующий фактам отчёт…

Нитрата это лишило премии и привело в печальное расположение духа. Ох, не нравилось ему, когда его знаменитая «чуйка» не срабатывала!

– Паш, а сложно за Шагала рисовать было? – приставала ещё по-детски любопытная Азира.

– Ващще влёгкую! – отмахивался Нерадов, тоскуя о своём. – Ты что думаешь, шедевры сами по себе шедевры? В шедевре важнее всего бирка, печать и штемпель соответствующих инстанций! А сам по себе холст – испорченная тряпка…

– Ну, Паш… С твоей-то биографией – да так судить о запасниках Эрмитажа…

– Всё фикция. Таланта – нет! – зло и с вызовом сказал Нерадов – Это химера фантазии. Нет ничего великого. Выдающегося тоже. Есть только реклама за деньги. И дурачки, повторяющие рекламу бесплатно, но после. После, но бесплатно. Понимаешь?! – видно было, что его колотит внутренняя истерика, кипит изнутри и грозит вырваться, как струя раскалённого пара из клапана. Но Нерадов держал себя в руках и говорил металлическим тоном робота:

– Да, дурачки потом восторгаются отрекламированным, и совершенно даром, но только когда реклама им плешь проела, как кислота по темечку… Нет никакой значимости в произведении искусства: его придумывают нанятые комментаторы. Нет никакой славы – кроме вонючего последа, слизью тянущегося за аплодисментами проституированных клак…

Нитрат заметил, что Бекова слушает его увлечённо, самодовольно – и понял, что попался на манипуляцию чужой игры. Прервал философию и перешёл к делу, по которому «снизошёл» до «малолетки»:

– Я вообще не это обсуждать явился! Ты чего с «золотым делом» думаешь? Акт подписать – минутное дело, а ты третий день у себя его держишь…

– Ну, Паша, значит, есть у меня основания… – очаровательно, но ядовито улыбнулась Бекова.

– Тогда прихвати папочку, и дуй прямиком к женералю! Мне можешь ничего не объяснять, ему лично и расскажешь. Спрашивает, где дело? Я говорю – у Бековой. Он тогда: пусть доложит…

Азира этого и ждала. На «золотом» деле она планировала хоть немного выяснить отношения. Риск быть утопленной в гуляше, конечно, имелся, но она утешала себя тем, что в аскетичном кабинете Кравино на «Готторпке» нет достаточных материалов по «гуляш-коммунизму». Разве что стакан с подстаканником и «по-солдатски» (без заварочного чайника, сразу в стакане) заваренный чай…

– На кого я работаю, Савл?! – крикнула она, чуть не расплакавшись – На государство, или на тебя лично?! Вопрос, по-моему, риторический! Ответ очевиден!

И швырнула ему в лицо со всей возможной женской гордостью пластиковый «скоросшиватель» с документами по проверке золотоносного карьера «Ровский-3».

– И что это значит? – устало потёр Кравино переносицу. Под конусным светом конторского колпака лампы он казался старше своих лет. И страшнее…

– Тут два акта. В первом я подтверждают все выводы проверки ОБХСС. Ребята всё сделали без нарушений, и очень тщательно. Вес золота замерялся на всех этапах, от погрузки на месторождении, до конечных слитков на предприятии. Везде грамм к грамму, и никаких хищений. На сторону золото с рудника тоже не уходило.

– А тогда как же…

– Говорю тебе! – настойчиво перебила Азира – Грамм к грамму! На всех этапах! Сколько взяли, столько и отлили. Поэтому я присоединяюсь к акту ОБХСС.

– Но?

– Что «но»?

– Твой тон предусматривает продолжение. – подбодрил шеф.

– Оно во втором акте. Этого, блин, марлезонского балета. Не поленись. Полистай, и сам всё поймёшь. Мы имеем дело с расхитителями высочайшего класса. Белые воротнички – на сто процентов. Ни пятнышка на белой репутации их воротничков. Я думаю, не стоит сдавать таких чистюль. Для нашего времени они – паиньки. На государство надежды нет, оно вот-вот развалится. И тогда тебе понадобятся внебюджетные источники для нашей борьбы. И вот тебе, на первый случай! Со вторым актом ты всегда легко получишь с дирекции «Ровского» несколько слитков золота, а там уж сам распоряжайся, для чего они тебе, и к чему! Всё в твоих руках, Савл Манулович, хочешь, сдай их, как положено, хочешь – припрячь информацию, дай им на воле погулять!

– Ты можешь толком объяснить?

– Мною установлено – казённо начала Бекова – что существующие методы анализа проб стандартны по отрасли. И потому непригодны для месторождений «нетрадиционных типов». Там они дают систематическое занижение содержания золота. Причём любая независимая и кристально честная ревизия подтвердит это занижение, сама о том не догадываясь!

– Что, серьёзно?! – изломил бровь Кравино, вматриваясь в бумагу.

– Да. Так что не думайте, что ОБХСС в сговоре с дирекцией Рвовского. Ребята чисто и аккуратно, в строгом соответствии со всеми нормами провели свою проверку.

– Поясни!

– Есть золотоносная порода, горизонт. А под ней, кое-где, залегают жилы с чистым металлом. Дирекция эти жилы знает, а ревизоры берут пробы грунта равномерно, как и полагается по закону! По Рвовскому подтверждена чрезвычайная неравномерность распределения зерен свободного золота, отчего ни одна стандартная навеска не отражает среднего содержания золота в породе. И вуаля: неизбежно занижает это содержание. Систематическая погрешность рядовых проб на Рвовском около 84%.

– Ну и? – Кравино уже всё понял, однако валял дурака, давая девочке раскрыться и «поторжествовать»: она амбициозная, она это любит.

– Господи, ну как ещё-то разжёвывать?! Контейнер для перевозки: сверху лигатурированное золото, внизу слой чистого. А идёт как однородное. Любая проверка бессильна – пробы-то будут сверху брать! Так и учитывается. На предприятии к нутру добавляют лигатуры – и снова получается ажур: грамм к грамму! Комар носу не подточит. А при этом из части нутра получается «выходное золото», которое нигде не учтено. Ты ввёз на предприятие породу маркировки 375. Это значит, что при сливе лигатур из килограмма будет 375 граммов золота. Но если самородки были содержанием 958, то при сливе лигатур из килограмма получится 958 граммов золота.

– Вопреки законам сохранения вещества и энергии?

– Ну, можно сказать и так – усмехнулась Азира – Помнишь, был такой фантастический роман, «Чёрный ящик Цереры», там удваивали ювелирные ценности в волшебном шкафу… Тут квантовый феномен «моря Дирака» не задействован, только ловкость рук… И как бы никакого мошенничества! Простая операция: 958 – 375 = 583.

Потерянная масса килограмма списывается в шлак, как положено по инструкции. То есть из килограмма породы получилось 583 нигде не учтённых граммов золота. Вес к весу, грамм к грамму, не подкопаешься, а полкило золота из килограмма ушло «налево»! Понимаешь? Ну, это как столяр, который врёт, что потратил на изделие кубометр доски, но на самом деле у него ушло только полкубометра. А у него плановая норма: на изделие выделяется кубометр. Он перед законом, перед любой ревизией чист, аки стёклышко: вот мои нормы, я за них нигде не вышел!

***

Генерала Кравино, не скроем, удивил внезапный вечерний визит Амирхана Бекова: хотя идти недалеко, в одном подъезде прописаны.

– Добрый день в хату! – церемонно поклонился старый дворник, надевший свой лучший костюм, и даже аляповатый, цветастый, по моде 60-х, галстук. – Соблаговолите принять, товарищ генерал?! Дело есть, разговору имею…

– Ну заходи! – изумлённо попятиля Савл Манулович.

– Извиняюсь спросить, а супруга ваша дома?

– Нет. В «Мелодии».

– Где

– Ну, это студия звукозаписи. «Мелодия» называется. Она там грампластинку записывает.

– Вашу?

– Дурак, что-ли?! Свою!

– А-а… Ну, оно и к лучшему.

– То, что я песен не записываю?

– Нет, поговорим вдвоём, по-мужски, как мужчина с мужчиной…

– Хочешь, так поговорим.

На кухне Амирхан достал из кармана брюк бутылку водки —«андроповки», с зелёным ярлыком и фольговой «кепи», параллельно этим его телодвижениям генерал в домашней «олимпийке» и отвисших на коленях «трениках» выставил на стол коньяк.

– Армянский? – зачем-то спросил Амирхан, хотя на этикетке всё написано.

– А тебе какой, татарский, что-ли надо?

– Не, пойдёт. Не за этим делом, твоё превосходительство. Выпить и без тебя с кем найду…

– Не нравится мне, старик, такое начало!

– Да конец-то хуже может выйти – пожал плечами бритоголовый узкоглазый бородач, и стал вдруг просить, чтобы Кравино выгнал его дочку из «этой… своей… структуры».

– Не пойму я тебя, Амирхан – отстранился Кравино, подняв бровь в гримасе деланого изумления – То ты канючил, чтобы я её взял… А теперь вдруг заднюю даёшь. На сто восемьдесят градусов… Чего случилось-то? Думаешь, слишком опасно у нас… «в структуре»?

– Не в этом дело. Она натура сильная. С детства такая, не знаю в кого! Да и откуда мне знать, я ж детдомовский… Но Азька, если чего в голову вбила, то наизнанку вывернется, а сделает!

– Ну, я это уже понял! – усмехнулся Кравино своей зловещей ухмылкой – А почему же я её выгнать должен?

– Сохнет она по тебе. А ты теперь женатик. – по-простому вывалил свою заднюю думку Амирхан, отставляя стопку. – Загубишь ты девку…

«Сохнет», «женатик»: какие советские слова! Будущие поколения эпохи великого разложения вряд ли вообще поймут, о чём идёт речь. Разве что ретрограды в их рядах, любители винтажа и антиквариата…

– Ну, ничего, потерпит! – скалился Савл.

– Слушай, генерал, ты…

– Нет, это ты меня послушай! – сорвался Кравино на рык. – Ты, придворный, всю жизнь дворы метёшь, выше асфальта ничего не видишь! Сейчас не до нежных чувств: сохнет, не сохнет, любит, не любит, у меня тебе не детский сад! Знаешь, что в мире творится? Знаешь, что нашей стране уготовано?!

– Знаю! – неожиданно-твёрдо ответил Амирхан.

– А про «Чёрный Орден» знаешь?

– Догадываюсь. Сам в курсе, какой двор мету, с какими людьми по утрам здороваюсь…

– Ты-то откуда?!

– Слухом земля полнится, а большое не спрячешь. – мудро подметил дворник. – Я с детдома знаю туго: деньги дают или из благодарности, или из страха. Вот у тебя, генерал, есть такие люди, которые тебе за добрые дела благодарны?

– Найдутся. И много.

– Ну, так попроси у них денег. Как можно больше. Пусть так проявят свою благодарность. Хотя… это не поможет… Сила солому ломит, плетью обуха не перешибёшь…